21 сентября
20 сентября и 21 сентября провела с делами в Москве. Заехала навестить старушку – няню Танеева и узнать что-нибудь о нем. Он еще в деревне. Хотелось бы его повидать и послушать его игру. Этот добрый спокойный человек когда-то, после смерти Ванечки, много помог мне в смысле душевного успокоения.
Теперь это невозможно; я уже не так люблю его, и мы не видимся почему-то, да я ничего, давно уже ничего для этого не делаю. Узнавала о Масловых.
Л. Н. Толстой . Дневник.
Мало спал и как будто возбужден. Гулял. Хочется писать.
Исправил Грота. Ездил к Вере Павловне, с Таней и Михаилом Сергеевичем. Больше ничего.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись о письме к нему А. Л. Толстой от 17 сентября. Чувствовался неукротимый характер Александры Львовны, ее стремление поставить отца на стезю борьбы с женой, как будто он сам не знал, что ему следует делать в том или ином случае.
22 сентября
Вернулась утром в Ясную Поляну. Морозно, ясно, в душе какой-то ад горя и отчаяния. Ходила по саду и до безумия, до страшной головной боли плакала. И все я жива, и хожу, и дышу, и ем, но не сплю. Замерзли цветы, как и моя жизнь. Вид унылый, и в душе уныло. Вспыхнет ли еще когда-нибудь искра счастья и радости в нашей жизни?
Думаю, что, пока поблизости Чертков, этого не будет уж больше никогда!
От Льва Ник – а ни слуху ни духу. Он не уступил мне ни одного дня, не пожертвовал своей эпикурейской жизнью у Сухотиных с играми в шахматы и винт ежедневно, и я уже без прежней любви ждала его.
Ночью приехали Лев Никол., Саша и доктор, и вместо радости я упрекнула ему, расплакалась и ушла к себе, чтоб дать ему отдохнуть от дороги.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.
22-е, утро. Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает. Только fais ce que doit… [83] A главное, молчать и помнить, что в ней душа – Бог.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
Вечером я отправился в Ясную Поляну и там остался ждать приезда Льва Николаевича. Софья Андреевна казалась в высшей степени возбужденной. Теперь она была настроена не только против Черткова, как раньше, но и против Льва Николаевича. Говорила вслух, что уже не любит его и считает «наполовину чужим человеком». И ожидала она Льва Николаевича, по ее словам, без обычного чувства радости.
– А все Чертков! Кто виноват? Он вмешался в нашу семейную жизнь. Вы подумайте, ведь до него ничего подобного не было! – говорила Софья Андреевна.
Я пробовал заикнуться о возможности в будущем примирения с Чертковым, говоря, что Лев Николаевич его не сможет никогда забыть, но увидал, что для Софьи Андреевны одна мысль об этом представляется совершенно невероятной. Раздор между нею и Чертковым зашел так далеко, что поправить дело, по-видимому, уже невозможно. И мне очевидно стало, что яснополянская трагедия еще долго будет продолжаться или, напротив, кончится скоро, но конец будет неожиданным.
Лев Николаевич, Александра Львовна и Душан приехали в половине первого ночи. Ночь холодная, и Лев Николаевич – в огромном медвежьем тулупе, высланном на станцию Софьей Андреевной, но лишь по напоминанию Ильи Васильевича. На вопрос мой о здоровье Лев Николаевич ответил, что чувствует себя очень хорошо.
– Не холодно ли было? – спросила Софья Андреевна, медленно спустившаяся с лестницы и поздоровавшаяся со Львом Николаевичем, когда он уже совсем разделся.
– Нет, я считал, на мне семь штук было надето.
Вдвоем с женой Лев Николаевич поднялся наверх. Остальные прошли в комнату Александры Львовны.
Прошло около четверти часа. К Александре Львовне вошла Софья Андреевна.
– Папа скучает без вас, – проговорила она, тем самым приглашая всех наверх.
Она казалась расстроенной. Видимо, разговор со Львом Николаевичем имел не то направление, какого бы ей хотелось. Потом она ушла к себе и появилась в зале только через некоторое время.
Александра Львовна, Варвара Михайловна, Душан Петрович и я поднялись в зал.
Лев Николаевич встретил нас словами:
– Все то же самое, все то же самое: в сильнейшем возбуждении…
– Что же? Завтра опять уезжаем? – спросила Александра Львовна.
– Да, да… Ах, несчастная, – покачал Лев Николаевич сокрушенно головой, – несчастная!..23 сентября
Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена – не очень их было много – моей 48-летней брачной жизни.
Просила потом Льва Ник – а позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая – неопытный Булгаков не сумел снять.
К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее, и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою половину.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
– Когда пойдете к Черткову, скажите ему – он, верно, интересуется, – что Софья Андреевна в сильнейшем возбуждении. Сколько разговоров, упреков!.. Вчера – ужасная сцена. Но она так жалка, удивительно жалка! Мне ее истинно было жалко. Слава богу, я отнесся как должно. Все молчал и только одно слово сказал, и это одно слово возбудило ее… Она спросила, почему я не приехал раньше. Я говорю, что не хотел. И вот это «не хотел» вызвало и развилось в бог знает что!.. Нужно так осторожным быть, чтобы не возбуждать ее.
– Тяжело вам, Лев Николаевич?
– Нет… Вот когда стараешься отнестись так, как нужно, тогда легко… Да… Я писал Владимиру Григорьевичу, что буду видеться с ним, – так вы скажите, что я этого пока подожду. Мне хотелось бы, чтобы это от нее самой исходило. Я думал заявить ей об этом теперь, если бы встретил с ее стороны доброе чувство, но такого чувства я не встретил и потому подожду.
Я сказал, что, как мне показалось, для Софьи Андреевны трудно воспринимается даже самая мысль о возобновлении отношений с Владимиром Григорьевичем.
– Я хотел заявить ей об этом, – повторил Лев Николаевич. – В самом деле, ведь это же смешно: жить рядом и не видеться. Это для меня большая потеря. Мне бывает нужно и переговорить с ним, и посоветоваться. И я знаю, что для его жизни это нужно… <…>
Сегодня сорок восемь лет со дня свадьбы Льва Николаевича и Софьи Андреевны.
Софья Андреевна, против обыкновения, поднялась с постели очень рано и, одевшись в нарядное белое платье, ушла гулять в парк. Говорила, что легла спать в четыре часа утра и совсем не спала.
– Вас поздравить можно, – сказал я, поздоровавшись с Софьей Андреевной.
– С чем? – спросила она, протягивая мне руку, такая печальная…
Она не договорила и ушла, заплакав и закрыв лицо рукой.
После завтрака я снял Софью Андреевну с Львом Николаевичем фотографическим аппаратом. Сняться она упросила Льва Николаевича тоже по случаю годовщины брака. Процедура снимания была очень тягостна: Софья Андреевна, видимо не желая затруднять Льва Николаевича, торопилась, нервничала, в то же время просила его менять позы. Зная нелюбовь Льва Николаевича к сниманию, нетрудно было догадаться о тех чувствах, какие он мог испытывать в это время. Мне совестно было смотреть на снимающихся, и я механически нажимал резиновую грушу, считая вслух по предписанию Софьи Андреевны:
– Раз… два… три!..
Повторить это пришлось четыре раза.
Но потом оказалось, что я недодержал, в комнате было недостаточно света, и все четыре снимка вышли крайне неудачными. К тому же Софья Андреевна неверно направила объектив.
Через некоторое время после этого Лев Николаевич зашел в «ремингтонную».
– Что, Лев Николаевич?
– Ничего, – сказал Лев Николаевич и улыбнулся. – Как хорошо жить в настоящем!.. Помнить только о том, что должен сделать в настоящую минуту. Перестать думать о будущем.
Я понял и почувствовал слова Льва Николаевича так, что ему и в данном случае, со вниманьем, удалось «отнестись как должно» к тому, что при ином отношении могло бы вызвать только досаду; и, по-видимому, он радовался, что не оскорбил другого человека и сам избежал чувства недоброжелательства к нему. <…>
Фотографированье с Софьей Андреевной не прошло, однако, Льву Николаевичу даром. Уступив одной стороне, он попал под град упреков другой, именно Александры Львовны. Последняя была обижена не только уступкой Льва Николаевича жене, но еще и тем, что Лев Николаевич, вернувшись из Кочетов, не исправил произведенного в его отсутствие Софьей Андреевной перемещения фотографий у него в кабинете. Над столом у Льва Николаевича висели две большие фотографии Черткова с Илюшком Толстым и Льва Николаевича с Александрой Львовной. Софья Андреевна убрала эти фотографии – первую за занавеску у окна, вторую в спальню Льва Николаевича, а вместо них у стола повесила портреты: свой и отца Толстого. Мелочность безумия!
Теперь Александра Львовна обиделась на отца за то, что он не восстановил прежней комбинации, а тут подвернулось еще и снимание с Софьей Андреевной… В результате у Льва Николаевича тяжелая сцена еще и с дочерью.
Александра Львовна громко осуждала Льва Николаевича в «ремингтонной» в разговоре с В. М. Феокритовой, разумеется во всем ей сочувствовавшей. Вдруг входит Лев Николаевич:
– Что ты, Саша, так кричишь?
Александра Львовна и ему выразила недовольство: это нехорошо, что он снялся с Софьей Андреевной, в то время как дал Софье Андреевне обещание не сниматься больше у Черткова; это непоследовательно – жертвовать интересами и друга, и дочери ради взбалмошной женщины, дозволять ей перевешивать фотографии и проч. и проч.
А. Л. Толстая .