– Меня не оскорбляй, но и отца тоже, – сказала я, сама заливаясь слезами. – Не надо его обижать, я не могу видеть, как он измучился.
– Не буду, не буду, я тебе даю честное слово, – все повторяла она, крестясь, – его не буду мучить. Ты не поверишь, как я измучилась этой ночью, я ведь знаю, что он болен был от меня, и я никогда не простила бы себе, если бы он умер… Ты не поверишь, как я ревную, – говорила она, – я никогда в жизни, в молодости даже, не чувствовала такой сильной ревности, как теперь к Черткову.
Жалость к ней сжимала мое сердце…
Снова затеплилась надежда. Мы с Варей немедленно вернулись в Ясную Поляну. Несколько дней было тише. Я изо всех сил старалась сохранить то доброе, размягченное чувство, которое проснулось во мне после этого разговора.5 октября
Льву H – у с утра гораздо лучше; он так много пил кофе с молоком и ел сухари и целый калач, что я даже испугалась. Пил Виши, обедал с нами. Сережа уехал утром, Таня была весь день в Овсянникове. Саша и Варвара Михайловна приехали, и стало веселей и легче жить. Таня не добра и все упрекает, грозит чем-то и потом уверяет, что больше всех нас желает умиротворить. Чувствую себя разбитой, болит под ложкой с левой стороны и голова.
Приехал Сергеенко; не люблю его; фальшивый, эксплуатирует нас сколько возможно; льстит, когда нужно ему что-нибудь, и говорит сладкие речи, когда думает, что это для чего-нибудь нужно.
Лев Ник. очень со мной добр и ласков; он видел, как мне было тяжело и жаль его, как самоотверженно и полезно за ним ухаживала и как раскаивалась, что не поберегла его!
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя.
Отдал листки и нынче начинаю новое. И как будто нужно начинать новое: 3-го я после передобеденного сна впал в беспамятство. Меня раздевали, укладывали, […] я что-то говорил и ничего не помню. Проснулся, опомнился часов в одиннадцать. Головная боль и слабость. Вчера целый день лежал в жару, с болью головы, ничего не ел и в той же слабости. Так же и ночь. Теперь семь часов утра, все болит голова, и печень, и ноги, и ослаб, но лучше. Главное же моей болезни то, что она помирила Сашу с С. А. Саша особенно была хороша. Варя приехала. Еще посмотрим. Борюсь с своим недобрым чувством к ней, не могу забыть этих трех месяцев мучений всех близких мне людей и меня. Но поборю. Ночь не спал, и не сказать, чтобы думал, а бродили в голове мысли.
6 октября
Льву Николаевичу лучше, но он еще слаб, говорит, что болит печень и изжога. Походил немного утром; потом пошел было и днем гулять, но потянуло его к обычной верховой езде, и он тихонько от меня уехал верхом с Булгаковым, что очень меня встревожило.
Приехали: Страхов с дочерью, Булыгин и Буланже. Лучше, когда гости, не так тоскливо. Посоветовалась с ними насчет издания. Спокойно беседовали вечером. Днем Саша ездила к Чертковым и с моего согласия пригласила его приехать к Льву Никол – у. Чертков написал недоброе и, как всегда, неясное письмо и – не приехал. Не могу понять, очень ли огорчился Л. Н. Кажется – да. Но, слава Богу, хоть еще один день без этого ненавистного человека!
Л. Н. Толстой . Письмо В. Г. Черткову.
Получил ваше письмо, милый, дорогой друг, и, как мне ни грустно то, что я не общаюсь с вами непосредственно, мне хорошо, особенно после моей болезни или, скорее, припадка. Сашин отъезд, приезд и влияние Сергея и Тани и теперь моя болезнь имели благотворное влияние на С. А., и она мне жалка и жалка. Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и [не] быть к ней снисходительным. И об этом я очень, очень прошу вас ради нашей дружбы, которую ничто изменить не может, потому что вы слишком много сделали и делаете для того, что нам обоим одинаково дорого, и я не могу не помнить этого.
Внешние условия могут разделить нас, но то, что́ мы – позволяю себе говорить за вас – друг для друга, никем и ничем не может быть ослаблено.
Я только как практический совет в данном случае говорю – будьте снисходительны. С ней нельзя ни считаться, ни логически рассуждать. Все это говорю к тому, что если возникнет – в чем я уверен – [возможность] прежних естественных отношений, то не ставьте преград тому, чего мне так хочется.
Ну, до следующего письма или свидания. Мое здоровье лучше. Только слабость. А что ваше? Напишите.
Скажите дорогой Гале, что благодарю ее за письмо. Напишу ей после.
Я и к ней обращаю ту же просьбу о снисхождении. Л. Т.
7 октября
Опять поднялся разговор о посещении Черткова, и Таня с Сашей ездили к нему, и он обещал приехать в восемь часов вечера. Я затеяла с доктором заказать Льву Ник – у ванну к вечеру: это полезно для печени и это бы сократило посещение Черткова.
Так и вышло. Весь день я себя готовила к этому ненавистному посещению, волновалась, не могла ничем заниматься; и когда в открытую форточку услыхала звук рессорного экипажа, со мной сделалось такое ужасное сердцебиение, что я думала, что умру сейчас же. Я побежала смотреть в стеклянную дверь, какое будет их свидание, смотрю – занавес только что задернул Л. Н. Я бросилась в его комнату, отдернула занавес, взяла бинокль и смотрела – будут ли какие особенные выражения любви и радости. Но Л. Н. знал, что я смотрю, пожал Черткову руку и сделал неподвижное лицо. Потом они о чем-то долго говорили, Чертков нагибался близко, показывая что-то Л. Ник – у. Но я поторопила ванной, послала Илью Васильевича сказать, что ванна готова и может остыть, и Чертков встал, они простились и – расстались.
Весь вечер меня трясло ужасно; я не плакала, но мне всякую минуту казалось, что я сейчас вот-вот умру. Лев Ник. несколько раз принимался мучить и дразнить меня, что Чертков ему самый близкий человек, и я наконец заткнула уши и закричала: «Не слушаю больше, двадцать раз уж слышала это, довольно!»
Он ушел, а во мне все стонало и все страдало невыносимо! Вот какие бывают муки! Не только знать этого нельзя вперед, но даже ничего подобного предполагать. Наконец, доведенная до крайнего страданья, я устала и заснула.
Каких усилий мне стоило согласиться пустить в дом этого идиота и как я старалась взять себя в руки! Невозможно, он просто дьявол, я не выношу его никак! Л. Н. стал опять мрачен, мне жаль его, мне страшно за него, но насколько я страдаю больше его!
Занималась мало, не гуляла, толклась по дому. Вставляли рамы, день удивительно красивый, ясный, солнечный и тихий. Среди дня Лев Ник. ездил верхом довольно долго и так легко и ловко вскочил на лошадь, что я удивилась. Но к вечеру походка его стала утомленная, сам он вял и, видно, досадует на меня, что я так тяжело вынесла приезд Черткова.
С Таней грустно простилась, она завтра едет, и так мне больно, что я и ей, и Саше доставляю беспокойство своим отношением к Черткову, которого так любит отец и так ненавидит мать! И как тут быть? Бог разрешит как-нибудь. Лучше было бы отъезд куда-нибудь Черткова. Потом смерть его или моя. Худшее – смерть Л. Н. Но постараюсь проникнуться молитвой: «Да будет воля твоя!» Я не убьюсь теперь, никуда не уйду, не буду ни студить, ни терзать себя голодом и слезами. Мне настолько плохо и физически и морально, что я быстро иду к смерти без насилия над организмом, который, как я убедилась, ничем не убьешь по своей воле.
Л. Н. Толстой . Дневник.
1) Религия есть такое установление своего отношения к миру, из которого вытекает руководство всех поступков. Обыкновенно люди устанавливают свое отношение к началу всего – Богу, и этому Богу приписывают свои свойства: наказания, награды, желание быть почитаемым, любовь, которая, в сущности, свойство только человеческое, не говорю уже о нелепых легендах, в которых Бога описывают как человека. Забывают то, что мы можем признать, скорее не можем не признать, начало всего, но составить себе какое-нибудь понятие об этом начале никак не можем. Мы же придумываем своего человеческого Бога и запанибрата обращаемся с ним, приписывая ему наши свойства. Это панибратство, это умаление Бога более всего извращает религиозное понимание людей и большей частью лишает людей какой бы то ни было религии – руководства поступков. Для установления такой религии лучше всего оставить Бога в покое, не приписывать ему не только творения рая, ада, гнева, желания искупить грехи и т. п. глупости, но не приписывать ему воли, желаний, любви даже. Оставить Бога в покое, понимая его как нечто совершенно недоступное нам, а строить свою религию, отношение к миру на основании тех свойств разума и любви, которыми мы владеем. Религия эта будет та же религия правды и любви, как и все религии в их истинном смысле, от браминов до Христа, но будет точнее, яснее, обязательнее. <…>
Мало спал. Та же слабость. Гулял и записал о панибратстве с Богом. Саша списала. Ничего не делал, кроме писем, и то мало. Таня ездила к Черткову. Он хочет приехать в восемь, то есть сейчас. Буду помнить, что надо помнить, что я живу для себя, перед Богом. Да, горе в том, что когда один – помню, а сойдусь – забываю. Читал Шопенгауэра. Надо сказать Черткову. Вот и все до восьми часов.
Был Чертков. Очень прост и ясен. Много говорили обо всем, кроме наших затрудненных отношений. Оно и лучше. Он уехал в десятом часу. Соня опять впала в истерический припадок, было тяжело.
8 октября
Встала рано проводить дочь Таню; потом легла, чувствовала себя совсем больной и измученной. Когда встала, вошел ко мне Лев Николаевич, и так как я была уже одета, то пошла за ним. Он был взволнован и, видимо, чем-то очень недоволен. Просил меня выслушать его молча, но я невольно раза два его прервала. Речь его, разумеется, клонила к тому, что я так ревниво и враждебно отношусь к Черткову. С волнением и даже злобой он внушал мне, что я на себя напустила «дурь», от которой должна сама стараться избавиться, что у него нет н