не изменяла. Я не мог для своего личного удовольствия причинить ей боль. А когда у нас выросли дети и перестали в нас нуждаться, я звал ее в простую жизнь, но она больше всякого греха боялась опрощения, и, заметьте, боялась не душою, а инстинктом». Остановившись на минуту передохнуть, Лев Николаевич, подумавши, снова продолжал: «Я для себя одного не ушел и нес крест. Меня здесь расценивают на рубли, говорили, что я разоряю семью. Правда, – произнес он, чуть не плача, – обо мне, как о человеке, любовно заботились, чтобы не простыл мой обед, чтобы была чиста блуза, вот эти штаны (показал он на колени), но для моей духовной жизни, кроме Саши, никому не было дела. Только Саша, – произнес он нежно, – меня понимает и не бросит одного. Я не мог видеться со своими друзьями, которых здесь не любят, в особенности Чертковым. Вы знаете Владимира Григорьевича? – спросил он меня. – Он все свое состояние и жизнь тратит на распространение моих писаний. Его Софья Андреевна видеть не может, считает, что он причиной тому, что я не продаю своих писаний. Чтобы с ним видеться, я должен или выносить скандалы и упреки, или обманывать, чего я не могу. И мне хочется спокойно умереть, хочется побыть одному с самим собою и с Богом, а они меня расценивают… Уйду, непременно уйду, – произнес он как-то глухо, почти не обращаясь ко мне… – Для себя одного я этого не мог бы сделать, а теперь я увидел, что и для семейных без меня будет лучше, меньше у них из-за меня спору, греха будет».
А. Л. Толстая . Из воспоминаний.
21 октября к отцу пришли трое крестьян: Михаил Новиков, с которым отец и раньше видался и переписывался, – умный, развитой человек, разделявший взгляды отца, – и двое местных крестьян. Уже давно я не видела отца в таком веселом настроении. Когда я пришла к отцу за письмами, он, встретив меня в столовой, увел меня в кабинет, из кабинета повел в спальню. «Пойдем, пойдем, – говорил он, лукаво улыбаясь, – я тебе большой секрет скажу, большой секрет». Я шла за ним, и мне, глядя на него, тоже было весело. В кабинете отец остановился и сказал: «А знаешь ли ты, что я придумал. Я немножко рассказал Новикову о нашем положении и о том, как мне тяжело здесь. Я уеду к нему. Там меня уж не найдут. А Новиков мне рассказал, как у его брата была жена-алкоголичка, так вот, если уж очень начнет безобразничать, брат походит ее по спине, она и лучше. Помогает. – И отец добродушно засмеялся. – Вот поди, какие на свете бывают противоречия».
Я рассказала отцу, как один раз Иван-кучер вез Ольгу, она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо, а потом обернулся к ней и сказал: «А что, ваше сиятельство, у нас по-деревенски: если баба задурит, муж ее вожжами, – шелковая сделается».
Отец стал еще больше смеяться. «Да-да, вот поди ты, какие бывают…» – «Да это, по-моему, и не противоречие, – перебила я его, – а только у них вожжи настоящие, веревочные, а у нас должны быть вожжи нравственные». – «Да, да. А я, должно быть, все-таки уеду», – повторил он.Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Нечего записывать плохого. Плохо. Одно запишу, как меня радует и как мне слишком мила и дорога Саша.
21 октября
Сегодня увидала в газете «Искры» мой и Льва Н – а портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили всю жизнь. Сегодня долго разговаривала с Сашей. Она не знает совсем жизни и людей и потому многое, многое не понимает. Весь свет для нее сошелся клином в Телятинках, где ее любимый хозяйственный уголок и где рядом тупоумная, скучная атмосфера Чертковых.
Продолжаю читать брошюры Льва Ник – а для нового издания, и скучны они своим однообразием. Я горячо сочувствую отрицанию войны и всякого насилия, казней и убийств. Но я не понимаю отрицания правительств. Потребность у людей в руководителях, хозяевах, правителях так велика, что без них немыслимо никакое человеческое устройство. Весь вопрос в том, что хозяин должен быть мудр, справедлив и самоотвержен для блага подчиненных.
Лев Ник. жалуется на небольшую боль в печени и, верно, оттого вял и грустен. А может быть, грустен и оттого, что не видает Черткова; хотя сегодня даже Саша говорила, что отца ее не огорчает нисколько, что он не видит этого господина, а что его огорчает моя ненависть к этому человеку и несвобода его действий, так как мне возможность их свиданья причиняет такие страдания. Каждый день думаю: «Ну, слава Богу, еще день прошел, и Лев Ник. к Черткову не поехал».
Усердно молюсь о том, чтобы Бог изъял из сердца моего мужа это пристрастие и обратил его ко мне, жене его.
Приехал громогласный, но приятный Дунаев. Погода ужасная: 2–4 градуса мороза, вихрь, снег, крупа ледяная бьет в окна, и тоскливо очень. Приехала еще Надя Иванова. Писала в типографию.
Л. Н. Толстой в беседе с крестьянином М. П. Новиковым за неделю до ухода из Ясной Поляны.
– …Я ведь от вас никогда не скрывал, что я в этом доме киплю, как в аду, и всегда думал и желал уйти куда-нибудь в лес, в сторожку или на деревню к бобылю, где мы помогали бы друг другу, но Бог не давал мне сил порвать с семьей, моя слабость, может быть, грех, но я для своего личного удовольствия не мог заставить страдать других, хотя бы и семейных…
– Но ведь чтобы видеться с друзьями, – сказал я, – вам и не надо было бросать семьи, ведь это же на время…
– В том-то и беда, – перебил он меня, – что здесь и моим временем хотели располагать по-своему.
– Вы мне простите, – после минутной паузы с горечью сказал он, – я разболтался вам, но мне так хотелось, чтобы вы поняли меня душой и не думали обо мне дурно. Еще два слова, я вам сказал, что я теперь свободен, и вы поверьте, что я не шучу, мы наверное скоро увидимся. У вас, у вас, в вашей хате, – добавил он поспешно, заметивши мое недоумение. – Я и впрямь отошел от семьи, только душою, без приговора, как у вас, – пошутил он. – Для себя одного я этого не делал, не мог сделать, а теперь вижу, что и для семейных будет лучше, меньше будет из-за меня спору, греха.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Очень тяжело несу свое испытание. Слова Новикова: «Походил кнутом, много лучше стала» и Ивана: «В нашем быту возжами» – все вспоминаются, и недоволен собой. Ночью думал об отъезде. Саша много говорила с ней, а я с трудом удерживаю недоброе чувство.
22 октября
Опять не спала, мучилась и о дневниках в банке и примеривалась мысленно к возможности возобновления отношений Льва Ник. с Чертковым; и как ни стараюсь – не могу примириться с этой мыслью.
И вот, проповедуя любовь ко всем людям, Л. Н. создал себе самого близкого человека, иначе говоря кумира; этим оскорбил и изранил всю меня, все мое сердце, и примириться с свиданиями с этим самым близким человеком я совершенно не в состоянии. Теперь хоть этой непосредственной близости посредством свиданий быть не может, а духовная – она неосязаема и долго не может быть поддерживаема с таким дураком. Когда еще он за границей печатал сочинения Л. Н., то был предлог общения, а теперь не на чем держаться этому духовному общению.
Говорила с Дунаевым; то же непонимание, предложение уехать за границу, и одно, с чем я со всеми согласна, – это с советом помнить года и близость смерти Л. Н. и делать ему все возможные уступки и поблажки. Но если моя уступка будет ценою моей жизни или в меньшей мере моего отъезда из моего дома – будет ли это Льву Ник – у легче, чем не видать Черткова?
Я еще не могу ручаться за себя, я не знаю, как я отнесусь к этому, но я чувствую, что вынести близости Л. Н. с Чертковым я уже не могу, не могу никак и никогда.
Пришли Булгаков и еще какой-то юноша, тоже из несчастных, попавших в сеть Черткова. Еще здесь Надя Иванова. Читала корректуру, мало работала, плохо мне вообще, и физически и морально. Лев Ник. сегодня бодрее, ел с аппетитом, погулял по саду и как будто отдохнул. Играл в шахматы с этим юношей, игравшим плохо, и потому Льву H-у весело не было с ним играть и его два раза обыграть. На дворе оттепель и гололедка, и езда ни на чем невозможна.
Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись.
Софья Андреевна сегодня два часа говорила с Дунаевым, представлялась ему страдалицей и прикидывалась сумасшедшей; говорила так искусно бестолково, что Дунаев поверил ей, что она сумасшедшая. От этого напряженного разговора привела себя в возбужденное состояние, а потом и вечером без удержу перебивала беседу и, очень вероятно, ночью и завтра будет тревожить Л. Н., как прошлый раз после такого же разговора и самовозбуждения с Долгоруковым.
Она говорила Дунаеву, что, если Л. Н. увидится с Чертковым, она себя убьет. Софья Андреевна еще говорила, что от Л. Н. больше никогда ни на день не уедет, потому что он без нее может умереть. Дунаев ей на это: «Скорее может случиться, что при вас от вас умрет». – «Пусть умрет!» – ответила Софья Андреевна.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Ничего враждебного нет с ее стороны, но мне тяжело это притворство с обеих сторон. От Черткова письмо ко мне, письмо Досеву и заявление. Все очень хорошо, но неприятно нарушение тайны дневника. Дунаев хорошо говорил. Ужасно, что он рассказывал с ее слов ему и Марии Николаевне.
Л. Н. Толстой . Из письма В. Г. Черткову. Про письмо Досеву, как вы верно угадали, мне было тяжело, неловко. Так уж я, видно, умру под тем и дразнящим и стыдящим меня недоразумением некоторых людей о значении моей деятельности. Но дорого мне то духовное общение ваше с той лучшей маленькой частью меня, которую вы одну видите и которая получает несвойственное ей значение без знания всей остальной большой гадкой части меня. Спасибо и за то, что вы признаете существование ее. Такое знание и прощение дороже всего для твердого дружеского общения.