26 октября
[С 26 октября по 6 ноября С. А. Толстая не вела дневниковых записей.]
Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись.
Л. Н. жаловался, что его беспокоят: Софья Андреевна постоянно вбегает к нему, смотрит, что́ он пишет, выслеживает его и подозревает, что он от нее что-то скрывает.
В. Ф. Булгаков . Дневниковая запись.
Я принес Льву Николаевичу письмо от В. Г. Черткова, деловое. Давая его мне, Владимир Григорьевич предупредил, что оно не конфиденциальное.
Вопрос касался книги П. П. Николаева, о которой Чертков писал, что она представляет переложение взглядов Толстого; унитарианского вероисповедания, которым на днях, в разговоре, интересовался Лев Николаевич. Он находил, что унитарианцы, подобно другим христианским сектам этого рода, как баптисты, малеванцы, не доводят свой рационализм до конца.
Софья Андреевна, узнав, что я принес письмо от Черткова, стала просить Льва Николаевича передать ей его содержание. Лев Николаевич ответил, что письмо делового характера, но что по принципиальным соображениям он не может дать ей его для прочтения.
– Все хорошо, что он пишет, – сказал мне Лев Николаевич, возвратившись с прогулки. – И о Николаеве хорошо, и о другом…
Лев Николаевич говорил это в «ремингтонной». Он, должно быть, устал от верховой езды, потому что шел тихо и сгорбившись. Затем он прошел к себе в спальню и затворил за собой дверь.
К сожалению, Софья Андреевна, даже под угрозой нового припадка со Львом Николаевичем, не выдержала своего обещания не нарушать его покоя. Снова – ревность к Черткову, сцены Льву Николаевичу, столкновения с дочерью. И даже хуже: прибавились настойчивые вопросы ко Льву Николаевичу, правда ли, что он составил завещание, требования особой записки на передачу ей прав собственности на художественные сочинения, подозрения, подсматривания и подслушивания… Настроение в доме тяжелое и неопределенное.
Все упорнее и упорнее среди близких Льва Николаевича разговоры о возможности в недалеком будущем ухода его из Ясной Поляны. Под большим секретом показали мне текст… письма Льва Николаевича, на этих днях посланного крестьянину Новикову в село Боровково Тульской губернии…Л. Н. Толстой . Письмо В. Г. Черткову.
Нынче в первый раз почувствовал с особенной ясностью – до грусти, – как мне недостает вас.
Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно [делиться], – зная, что я вполне понят, – как с вами. Нынче было несколько таких мыслей-чувств. Одна из них о том, я нынче во сне испытал толчок сердца, к[оторый] разбудил меня, и, проснувшись, вспомнил длинный сон, как я шел под гору, держался за ветки и все-таки поскользнулся и упал, – то есть проснулся. Все сновидение, казавшееся прошедшим, возникло мгновенно, так, одна мысль о том, что в минуту смерти будет этот, подобный толчку сердца в сонном состоянии, момент вневременный и вся жизнь будет этим ретроспективным сновидением. Теперь же ты в самом разгаре этого ретроспективного сновидения. Иногда мне это кажется верным, а иногда чепухой.
Вторая мысль-чувство – это опять-таки нынче виденное мною, уже третье в эти последние два месяца, художественное, прелестное нынешнее, художественное сновидение. Постараюсь записать его и предшествующие хотя бы в виде конспектов.
Третье, это уже не столько мысль, сколько чувство, и дурное чувство, – желание перемены своего положения. Я чувствую что-то недолжное, постыдное в своем положении и иногда смотрю на него – как и должно – как на благо, а иногда противлюсь, возмущаюсь.
Саша сказала вам про мой план, который иногда в слабые минуты обдумываю. Сделайте, чтобы слова Саши об этом и мое теперь о них упоминание было бы comme no avenu [88] .
Очень вы мне недостаете. На бумаге всего не расскажешь. Ну хоть что-нибудь. Я пишу вам о себе. Пишите и вы о себе и как попало. Как вы поймете меня с намека, так и я вас. Ну, до свиданья.
Если что-нибудь предприму, то, разумеется, извещу вас. Даже, может быть, потребую от вас помощи.
Л. Т.Л. Н. Толстой . Дневник. Видел сон. Грушенька, роман будто бы Ник. Ник. Страхова. Чудный сюжет. Написал письмо Черткову. Записал для «О социализме». Написал Чуковскому о смертной казни. Ездил с Душаном к Марье Александровне. Приехал Андрей. Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших. Ложусь.
Л. Н. Толстой . Дневник для одного себя. Все больше и больше тягощусь этой жизнью. Марья Александровна не велит уезжать, да и мне совесть не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положения внешнего, но работая над внутренним. Помоги, Господи.
27 октября
Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись.
Л. Н. говорил Александре Львовне, какая тяжелая обстановка в доме: не будь ее (Александры Львовны), уехал бы. Итак, он наготове. Вчера меня спрашивал, когда утром идут поезда на юг.
Д. П. Маковицкий . Дневниковая запись от 28 октября. Лев Николаевич был молчалив, говорил мало, о чем – не помню, и был очень утомлен. Тревожна и утомительна была вчерашняя (27 октября. – Сост. ) поездка наша верхом с Львом Николаевичем. Вчера перед нашей верховой поездкой я стоял с двумя дожидавшимися Л. Н. бабами, которые пришли просить на погорелое место или на бедность, когда он вышел, подавали ему удостоверения из волостной, но Л. Н., будучи чем-то расстроен, не поговорил с ними и не подал им ничего, что почти никогда не делал, – по крайней мере, я не помню. Попали на просеку в молодом лесу, почти параллельно с Лихвинской дорогой, по эту сторону ее. Приехали к глубокому оврагу с очень крутыми краями. На замерзшей земле лежал тонкий слой снега, было скользко. Я посоветовал Л. Н. слезть с лошади; он послушался, что так редко бывало. Овраг был очень крутой, и я хотел провести каждую лошадь отдельно, но, боясь, что, пока я буду проводить первую, Л. Н. возьмется за другую (Лев Николаевич не любил, когда ему служили), я взял повода обеих лошадей сразу, одни в правую, другие в левую руку, растянув руки, чтобы лошади были дальше от меня, – если которая поскользнется, то чтоб не сбила меня с ног. Так спустился и так перепрыгнул ручей. Тут Л. Н. тревожно вскрикнул, боясь, что какая-нибудь лошадь наскочит мне на ноги. Потом я со взмахом поднялся на другую сторону оврага. Тут долго ждал. Лев Николаевич, засучив за пояс полы свитки, держась осторожно за стволы деревьев и ветки кустов, спускался. Сошел к ручейку и, сидя, спустился, переполз по льду, на четвереньках выполз на берег, потом, подойдя к крутому подъему, хватаясь за ветки, поднимался, отдыхая подолгу, очень задыхался. Я отвернулся, чтобы Л. Н. не торопился. Желал ему помочь, но боялся его беспокоить; наверно отказался бы. Когда он вышел и, тяжело дыша, подошел к лошади, я попросил Л. Н. отдышаться, сейчас не садиться, но Л. Н. тут же сел, перевалился сильно вперед (чего он никогда не делал, он удивительно стройно садился) и поехал. В этот день проехали около 16–18 верст, как и всегда с тех пор, как вернулись 24 сентября из Кочетов. Раньше Л. Н. делал концы 11–14 верст, а в последнее время больше. Мне казалось, что, с одной стороны, он наслаждался красивой осенью, с другой – желал быть дольше на свободе вне дома. И Л. Н. уезжал из дома утомленным, невыспавшимся. Кроме того, он был последние четыре месяца в напряженном, нервном состоянии. Чаша терпеливого страдания переполнялась часто.
28 октября
А. Л. Толстая . Из воспоминаний.
Спросонья я ничего не понимала. Кто-то настойчиво и, как мне показалось, резко стучал в дверь. Я вскочила. «Кто здесь?» Отец стоял в дверях со свечой в руке, совсем одетый, в блузе, сапогах: «Я сейчас уезжаю… совсем… Помоги мне укладываться…»
Мы – Душан, Варя и я, двигались тихо в полутьме, стараясь не шуметь, разговаривая шепотом, стараясь собрать все необходимое. Я собирала рукописи, Душан лекарства, Варя белье и одежду, отец укладывал вещи в коробочки, аккуратно перевязывая их. Часть рукописей были уже им перевязаны. «Сохрани эти рукописи», – сказал он мне. «А дневник?» – спросила я. «Я взял его с собой». Движения отца были спокойные и уверенные, только прерывающийся голос выдавал его волнение. Дверь, ведущая через коридор в спальню матери, которую в последнее время она оставляла открытой, – была прикрыта.
«Ты останешься здесь, Саша, – сказал мне отец. – Я выпишу тебя через несколько дней, когда я решу окончательно, куда я поеду, а поеду я, вероятнее всего, к Машеньке, в Шамардино».
Мы спешили. С каждой минутой отец становился все нервнее, неспокойнее и торопил нас. Руки у нас дрожали, ремни не затягивались, чемоданы не закрывались…
«Я пойду на конюшню, – сказал он, – скажу, чтобы запрягали лошадей». Минут через пять он вернулся обратно. Тьма, отец сбился с дороги, наткнулся на куст акации, упал, потерял шапку и вернулся обратно за электрическим фонариком.
Наконец все было улажено. Душан, Варя и я с трудом тащили вещи на конюшню по липкой грязи. Дойдя до флигеля, мы увидели огонек. Отец шел нам навстречу. Он взял у меня один чемодан и пошел вперед, освещая дорогу. Кучер Адриан уже накидывал постромки на вторую лошадь.
Наконец все уже было готово, Филечка-конюх вскочил на лошадь с ярко горящим факелом в руке.
«Трогай!» Я почти на ходу вскочила на подножку пролетки, поцеловала отца.
«Прощай, голубушка, – сказал он, – мы скоро увидимся».
Пролетка, минуя дом, поехала через яблоневый сад, мимо пруда. Между обнаженными деревьями мелькал огонь факела… дальше, дальше… пока наконец не скрылся за поворотом на деревню.
Чувство жуткой пустоты охватило меня, когда я вошла в дом. Шестой час. Поезд уходил со станции в восемь. Я села в кресло, закуталась в одеяло. Меня трясло как в лихорадке. Я отсчитывала минуты, часы. В восемь я пошла бродить по комнатам. Илья Васильевич уже знал. «Лев Николаевич мне говорил, что собирается уехать, – сказал он, – а нынче я догадался по платью, что его нет»…