Примерно через год после того, как дочь переехала в съемную квартиру в паршивом квартале Северного Лондона, Элизабет узнала, что она лесбиянка. Притом узнала не от самой Рейчел, которая могла бы довериться ей в любой момент и получить в ответ лишь поддержку, а от Элен, подруги, сын которой как-то столкнулся с Рейчел на вечеринке. Элизабет тогда заверила Элен, что ее сын обознался, ей было известно, что еще совсем недавно Рейчел сильно переживала из-за отношений с каким-то мужчиной постарше. Но позже, проводив подругу и сидя в сырой гостиной своего Девонского дома в ожидании, когда Ники принесет почту, она вдруг осознала, что дочь ее с этим мужчиной так и не познакомила. Она лишь раз видела его из окна той ужасной лондонской квартиры, когда гостила у Рейчел на выходных, — он подвез ее до дома. Рейчел потом плакала, а Элизабет, стараясь быть чуткой, держала ее за руку, твердя, что все мужики козлы, и готовила ей кофе с ромом.
Когда Элизабет передала мужу слова Элен, тот так разъярился, как будто они с подругой нарочно сговорились, чтобы его расстроить. Элизабет заверила его, что все это неправда, что она в Лондоне видела парня Рейчел собственными глазами, а после утешала дочь, когда та плакала. О своей ремарке про мужиков-козлов она предпочла умолчать. Николас весь вечер был бледен, сжимал губы в нитку, спать лег одетый и отвернулся от нее в постели, когда она до него дотронулась. Элизабет в ту ночь так и не уснула — сидела в кровати, пока утреннее солнце не позолотило края бархатных штор.
Она долго ломала голову, как завести разговор с Рейчел. О таком ведь не спросишь по телефону. «Кстати, мне тут Элен сказала, что ты лесбиянка». А когда, наконец, все же решилась — очень деликатно — затронуть эту тему, то сразу поняла: сын Элен, очевидно, уже предупредил Рейчел о том, что мать «вышла на тропу войны».
— Абсолютно точно нет.
Осознав, что села в лужу, Элизабет решила больше никогда не верить подруге, тем более раз та постоянно важничает и задирает нос, хотя не имеет на это ровным счетом никаких оснований: ведь всем известно, что муж бросил ее ради какой-то африканки с тюрбаном на голове.
— Я просто беспокоюсь за тебя.
— Знала, что ты так отреагируешь, — рассмеялась Рейчел.
Элизабет, конечно, ожидала, что дочь будет защищаться, но едкое замечание задело ее за живое. Она всего лишь хотела, чтобы Рейчел была счастлива, а у этих людей — против которых она лично ничего не имела — полноценной жизни быть не могло.
— Это cul-de-sac[18], милая. — Так однажды сказала женщина в передаче «Час ответов» на Радио-4, и к Элизабет это выражение привязалось намертво.
В трубке громко вздохнули.
— Это в каком же смысле? В плане детей? Ты же сама последние пять лет только и твердила мне: «Смотри не забеременей».
Рейчел всегда выбирала самый очевидный пусть из одной точки в другую. Что такое ребенок? Никаких нюансов, никакого воображения.
Прижавшись лбом к зеркалу в своей спальне, Элизабет позволила себе ненадолго погрузиться в воспоминания. О том, как тот прекрасный турецкий — или греческий? — юноша ловко расстегнул ее бикини. Вот он от отсутствия воображения точно не страдал. Она поскорее затолкала воспоминание подальше, на самое дно памяти — пускай лежит там, погребенное под годами жизни добропорядочной женщины. В Рейчел от того юноши не было ничего — потому что она никогда с ним не встречалась и даже не знала о его существовании. Она была дочерью Николаса и похожа была на Николаса. Мать Элизабет не верила в то, что личность определяет генетика, не желала верить и она. «Мы — нечто большее, чем сумма всех наших частей», — твердила она, стоило кому-то высказать при ней свое мнение об эволюционной биологии. А иногда и вовсе без всякой причины.
Клатч, лежавший на туалетном столике, вдруг завибрировал, помогая ей отрешиться от того кипрского приключения. Элизабет с трудом выудила мобильный из набитой вещами сумки, растерла пальцем пятнышко помады у застежки и прочла сообщение:
Поехали уже, пока я сиденье в машине грызть не начал.
Николас взял моду писать ей из разных уголков дома. Чаще всего просил подойти, а иногда присылал сообщения, которые она решила считать знаками любви. Сейчас он, очевидно, в шутливой форме намекал на ее медлительность. Элизабет пробовала было высказать недовольство этой его привычкой, он же ответил: «На литературу ты всегда откликаешься лучше, чем на жизнь». Пришлось признать, что в этом он прав.
— Что это ты такое делаешь? — спросила Элизабет, выйдя из дома пару минут спустя. Уголок сада был окутан лиловой дымкой догорающего над океаном заката. Николас сидел в джипе, зажав в зубах фонарик и пристроив книгу на руле.
— То же, черт побери, что и всегда, — буркнул он, вытащив фонарик изо рта, и добавил: — Мой ангел. — А следом до Элизабет донесся тяжкий вздох. — Слушай, нам не обязательно туда ехать. — Еще один вздох. — Если ты волнуешься.
— Она и твоя дочь тоже.
Николас включил передачу и выехал с подъездной дорожки. Когда они добрались до вершины холма, Элизабет оглянулась на дом. Бассейн отсюда казался подсвеченным снизу прямоугольником из голубого стекла. Шезлонги издали выглядели какими-то игрушечными, стояли рядком, будто только и дожидались, когда нагрянет толпа крошечных туристов. Элизабет смотрела на сад, пока машина не свернула. Это она придумала расставить шезлонги вокруг бассейна в память о каникулах, проведенных на юге Франции. В Тивертоне шезлонги никому не были нужны. И в Бразилии, как выяснилось, тоже.
И все же она их купила и по-прежнему считала, что у бассейна они смотрятся очень мило, несмотря на то что лежать на них на таком солнцепеке оказалось невозможно. «Но суть и не в этом, — сказала она Николасу, когда тот отказался помогать ей выбирать подушки для новой мебели. — Они тут для красоты, стоят себе и словно обещают что-то». «Меланому», — отрезал муж, и до Форталезы ей пришлось добираться на такси.
В любом случае на шезлонгах и не должен был никто лежать, это была фантазия, которую она вынашивала со времен школьных каникул. В то лето, восседая на шезлонге в своем целомудренном слитном купальнике и с материнской сумочкой, она разработала собственную теорию. Отдыхающие плавали, прохаживались вдоль бассейна, блестя мокрыми от воды глазами и зазолотившейся на солнце кожей, курили, читали, пили коктейли, флиртовали. Целыми днями они дефилировали от бара к бассейну и обратно, а к лежакам возвращались подзарядиться энергией, отдохнуть, захватить сигареты, крем от загара, шляпу или книгу. Получалось, что шезлонг словно позволял украдкой заглянуть в душу его обитателя, и Элизабет грезила о том времени, когда и у нее появятся идеальные вещи, отражающие ее истинное «я». А когда это произойдет, мимо непременно пройдет правильный мужчина, увидит их и влюбится в нее без памяти только потому, что у нее безупречный вкус. Самой ей даже не обязательно будет в этот момент лежать на шезлонге.
В те дни, когда ей удавалось сбежать от родителей к бассейну и занять собственное место на этом празднике жизни, она разглядывала пустующие шезлонги, пытаясь вообразить, что за люди их занимают. И даже присваивала самой себе очки за верные догадки. Три очка за правильно угаданный возраст, два — за красоту и стиль, для оценки которых у нее имелись собственные строгие критерии, одно — за пол, что было проще всего, хотя пару раз и случалось, что, к ее изумлению, откровенно женскую сумочку или брюки приходил забирать мужчина. Тогда она и поняла, как сильно средиземноморцы отличаются от британцев: некоторые женщины, например, даже не брились.
Может, вот откуда это в Рейчел — от того мужчины из прошлого? В семье Элизабет гомосексуалистов не было, а если и были, то на всех углах они о своих предпочтениях не кричали. Попробуй-ка объясни свекрам, дамам из книжного клуба и даже почтальону, который частенько справлялся о Рейчел, что твоя дочь — лесбиянка. Элизабет, впрочем, старалась не использовать это жуткое слово, ассоциировавшееся у нее со здоровенными мужеподобными бабами. Какое оно могло иметь отношение к ее дочери, такой женственной, нежной, за всю жизнь ни разу и голоса не повысившей? Подумаешь, дурацкий ярлык. Рейчел, однако, отчего-то вставляла его при каждом удобном случае.
— Ой, мам, просто скажи, что я лесбиянка, — сказала она, когда Элизабет спросила, что ответить парикмахеру, интересовавшемуся, отчего ее давно не видно.
— Бога ради, какая связь? — спросила Элизабет. — И почему тебе так хочется, чтобы весь мир был в курсе твоей личной жизни?
— Ты ведь не боишься сообщать людям, что натуралка? — отозвалась Рейчел. — Твоя дочь лесбиянка. Понимаю, тебе сложно это произнести. Может, попробуешь потренироваться в одиночестве? Для начала попытайся произнести это слово мысленно. — Дочь набрала в грудь побольше воздуха. — Или… хотя бы представь себе, как ты его произносишь.
Элизабет помедлила. Когда на Рейчел накатывало такое настроение, урезонить ее не представлялось возможным.
— Ах, милая, какая ты у меня шутница.
Впрочем, ни одна из них не рассмеялась.
— Выше нос, горлица моя! — Николас вырулил на главную дорогу и резко вильнул, чтобы не попасть колесом в выбоину. — Старушка Бет умеет устраивать вечеринки.
Элизабет вообразила, что за вечер их ждет. Ей не давала покоя мысль, что англичане определенного типа предпочитают догнивать не в Хэмпстеде или Лайм-Реджисе, а здесь, на северно-восточном побережье Бразилии. Уже в первые недели по приезде в прибрежных зарослях они столкнулись именно с теми буржуазными нравами, от которых она стремилась сбежать. Откуда ж ей было знать, что тут, среди дюн, образовалась альтернативная арт-сцена? Впрочем, Николас-то должен был слышать о перебравшихся сюда художниках и писателях. А вот Элизабет полагала, что они придумали очень оригинальное решение. Теперь же вынуждена была признать, что ее до крайности раздражала престарелая обеспеченная богемная публика, прибывавшая сюда в погоне за уходящей молодостью. И хотя судить людей она не любила, ее неотвязно преследовала мысль, что все эти со вкусом убранные дома и шумные обеды — лишь свидетельства того, что племя это вымирает.