А еще я зашел в соцсеть и забил ее имя в поиск. Она там была. Смотрела на меня и смеялась. Под фотографией Ленка написала: «Мне плевать, что вы думаете обо мне!» А ниже висел замочек. Долгорукая не хотела, чтобы каждый мог читать ее записи. Поэтому я еще раз десять перечитал статус, чтобы запомнить: «Мне плевать, что вы думаете обо мне». Сильно.
Если бы она знала, что я о ней думаю… но я и сам не знал точно. Я никак не мог избавиться от странного чувства – когда кажется, что ненавидишь, и в то же время не можешь перестать смотреть.
Я сохранил Ленкино фото и выключил компьютер.
– Представь, мам, – сказал я, входя на кухню и усаживаясь за стол, – одна девочка написала в сети, что ей плевать, что мы думаем о ней!
– Мне плевать, что вы думаете обо мне, – повторила мама, – я о вас не думаю вовсе. Это цитата откуда-то. Я где-то видела эти слова. Точно, цитата! Кажется, так однажды сказала Коко Шанель. Довольно противно, но хлестко. Это ваша новенькая такая смелая?
Ума не приложу, как взрослые это делают.
Наша. Наша с Митькой новенькая.
Где Бочкин, Долгорукая?
Это было в четверг, а в пятницу Бочкин не пришел в школу. Напрасно я ждал его. Уроки начались, а его так и не было. С трудом досидев до перемены, я кинулся в шестой «Ю». Долгорукая, окруженная группой девчонок, сидела на подоконнике в холле.
– Чего тебе? – холодно спросила она, одним жестом оборвав веселый гомон. Девчонки уставились на меня.
– Где Бочкин? – спросил я.
Долгорукая пожала плечами и ответила:
– А мне откуда знать? В классе, наверное.
– Нет его там, – разозлился я, – не строй из себя дурочку, Лена. Он не пришел. Что вчера случилось после того, как я ушел?
– После того, как ты убежал, – поправила Ленка, – так будет правильнее, Витя.
Девчонки, открыв рты, слушали наш разговор. Вряди ли Долгорукая рассказала им, подумал я, и, словно услышав мои мысли, она скомандовала:
– А ну отошли все, ишь, развесили уши!
Девчонки испуганно загалдели, подхватили рюкзаки и метнулись в сторону.
– Ты их неплохо выдрессировала. И как быстро! – заметил я.
– Ага, – ответила она и усмехнулась, – это было не сложно. А Бочкин, наверное, ушел в поход, как и собирался. Собрал ложку, вилку, свидетельство о рождении и ушел. Ой, ладно, не делай вид, что ты удивлен.
– Вчера?
– А я откуда знаю? Я ушла сразу, как ты сбежал. Думаю, он не стал тянуть время.
– Лен, – сказал я, понизив голос, – зачем ты все это делаешь? Чего тебе не живется спокойно? Ведь Митька в тебя влюбился по уши…
– Знаю, – отмахнулась она.
– Зачем ты?..
– А почему мне вообще должно быть дело до чужих переживаний, Пустельков? – сказала она вдруг совсем другим тоном. – Если человек дурак, это не моя вина. А если от него может быть польза, так почему бы не воспользоваться? Твой друг такой же, как все. Вы все одинаковые.
– Меня тошнит от тебя, – сказал я. И это была чистая правда.
– В этом вся разница между нами, – усмехнулась Ленка, – тебя тошнит, твой друг влюбляется, вместе вы два слизняка. Ты думаешь о других больше и чаще, чем о себе, хотя других много, а ты у себя один. Всем вокруг плевать на твоего Бочкина, один ты все лезешь и лезешь. Ты думаешь, кто-нибудь здесь поверит тебе, что я – я! – заставила Бочкина все это натворить? Ты думаешь, когда вскроется, как он бил стекла, кто-нибудь здесь скажет: «Ах, ах, бедный Митя Бочкин, как же так, он просто ошибся, давайте его спасем, простим, поверим, вернем!»? Его просто выкинут и забудут. В тот же день забудут! Ты думаешь, жизнь устроена как-то иначе, Пустельков?
– Неправда! – сказал я, – ты просто больная, Долгорукая.
– Правда-правда, – сказала она, – твой Бочкин слабак. Он мог ничего этого не делать. Не взламывать журнал, не бить стекла. Не быть таким дураком, чтобы повестись на слабо. Не верить, что меня убьют родители за плохие оценки. Моим родителям на это плевать, если честно.
– Тогда признайся, – упрямо сказал я, понимая, что этот раунд проигран.
– Вот еще, – усмехнулась Ленка, – теперь это моя школа, Витя.
Что ты сказал, Витя?
Ладно, думаю, поглядим еще.
И тут меня поймала Ольга Дмитриевна.
– Скажи, Витя, – начала она, вытягивая меня из толпы в сторону, – о чем ты все-таки говорил тогда с директором? Понимаешь, случилась странная вещь. Де-ло в том, что Митя Бочкин, твой друг, зачем-то оговорил меня. Не понимаю, что я ему сделала, ведь я никогда, кажется, не была к нему слишком строга… разве я строгая, Витя?!
– Нет, – ответил я. На ней лица не было. Она сняла очки и терла глаза тыльной стороной ладони. Удивительно, что черные полоски на веках не пострадали.
– Понимаешь, – сказала она, – он зачем-то выдумал, что я мешаю другим учителям, вмешиваюсь в педагогический процесс… других учителей… какая-то глупость, честное слово.
Мы стояли у стены, и мимо нас текла нормальная школьная жизнь. Она обтекала нас, как река, избегающая высокого, крутого берега. Никто не врезался в нас, словно мы были невидимые.
Ольга Дмитриевна смотрела на меня, а я смотрел на нее и не знал, что сказать. Я с удивлением понял, что она расстроена – нет, даже испугана, что глаза ее подозрительно блестят, как будто она вот-вот заплачет.
– Понимаешь, Витя, – сказала она, – я совсем недавно в школе, всего второй год. Может быть, тебе, как ребенку, кажется, что я старая и мудрая, может быть, но это было бы даже здорово, будь так, но я совершенно не понимаю, не понимаю, что я делаю не так. Чем я заслужила такое отношение?
Это было уже слишком. Я никогда не думал об учителях, как о живых людях, понимаете?
– Понимаем, – сказала вдруг женщина с собакой, – я и сама учитель. У меня стаж двадцать три года. Вы, дети, совершенно не осознаете, что учителя – такие же люди, как все. Что нас можно обидеть, что мы можем заплакать! Да-да, заплакать, мальчик! Что ты так смотришь на меня? Ты думаешь, учитель – это какой-то робот без чувств? Ты пришел в школу, он уже там, ты ушел, он там, что он всегда там! Что у него нет собственной жизни?
– Я так не думаю, – ответил я, но она была абсолютно права – я и правда никогда не думал об учителях, как о людях. Быть может, в тот день это случилось впервые – когда Ольга Дмитриевна еще раз ожесточенно потерла глаза, и одна черная полоска на нижнем веке наконец не выдержала. Эта полоска меня добила.
– Меня вызвали, – сказала Ольга Дмитриевна, – и директор спросил: Что вы себе позволяете?! Он говорит: Вы здесь кто? Вы учитель ма-те-ма-ти-ки! Не русского, не английского, не ИЗО, в конце концов! Ма-те-ма-ти-ки!!! Может быть, сказал он, мне уволить всех, и вы одна замените весь педагогический коллектив, Ольга Дмитриевна?! Я даже не знала, что ответить. Может быть, ты мне скажешь, Витя, почему твой друг так поступил со мной? Это из-за точки, которую я поставила ему? Но разве я была не права?
– Права, – только и мог сказать я, – это моя вина, Ольга Дмитриевна.
Она непонимающе посмотрела на меня.
– Это я виноват, – сказал я, – Бочкин ни при чем.
Она выпрямилась, резко, внезапно. Сказала:
– Не надо, Витя. Это глупо. Ты думаешь, я не понимаю, что ты выгораживаешь друга? Тебе кажется, что это правильно и благородно – взять чужую вину на себя? Но разве дело в этом? Ведь он солгал. Он оклеветал меня.
И она пошла прочь, а я остался. Наверное, я не слишком хотел признаваться, раз она даже на секунду не поверила, что это может быть правдой.
Человек, которого нельзя остановить
Я пошел за ней, ведь у нас была математика. Честное слово, лучше бы физра. Мне было необходимо бежать, прыгать, как-то переключиться. Наверное, я даже смог бы впервые залезть по канату до самого потолка. Бочкин, кстати, мог.
Я нырнул в класс, как ныряют в холодную воду, – махом, чуть не зажмурившись, и, никем не замеченный, взял рюкзак и вынырнул. В спину мне неслись веселые вскрики Киреева, негромкий, обращенный не ко мне окрик Ольги Дмитриевны, а потом прогремел звонок. Я побежал вниз по лестнице, к раздевалкам, к выходу, на свободу. Охранник удивленно посмотрел на меня, когда я вдруг замедлил шаг, не спеша вынул пропуск и приложил его к стеклянному окошку. Турникет распахнулся и выпустил меня. Ни слова в след. Ни одного вопроса, никаких возражений. Я чувствовал, что сейчас выгляжу как человек, которого нельзя остановить. К тому же я давно заметил, что взрослые теряются, если делать что-то из ряда вон уверенно и спокойно.
На улице снова шел снег. Я пересек двор на глазах у всей школы. За мной тянулась ярко-черная цепочка следов – под мокрым рыхлым снегом лежал все еще теплый асфальт.
Я не хотел смотреть, видит ли меня кто-то, но не выдержал и оглянулся. Из окна директорского кабинета на меня смотрели внимательные глаза. Ни жеста, ни движения, только долгий внимательный взгляд. А потом директор – а это был он – поднял руку и почти незаметно кивнул. Это было что-то вроде «Я вижу, я разрешаю, иди», но, может быть, мне показалось.
В кармане лежал обрывок тетрадного листа с адресами. Снег валил уже беспощадно, глотая деревья, дома и прохожих. На остановке люди прятались под стеклянной крышей, я притерся к ним и сверился с адресами. Ближайшая школа была примерно в двадцати минутах, если идти пешком. Как-то раз мы были в ней со школьным визитом.
Если бы рядом был Митька, мне было бы проще. Но я был совсем один, словно в тайге. Удивительно, до чего одиноко может быть человеку.
– Это правда, – сказал мужчина в костюме, – но у тебя была цель. Цель делает одиночество более осмысленным. Все самое важное человек встречает один на один, другое дело, что лучше бы понять это позже.
– Да, у меня была цель, да еще какая! – ответил я.
Брат той самой Ленки
Школа была совсем такая же, как наша. Только навес на входом не оранжевый, как у нас, а тускло-зеленый. И ребята выходили из школы совсем такие же. Я немного постоял, собираясь с духом, и вошел. Точно такой же охранник, как у нас, окинул меня сердитым взглядом и спросил: