Человек может привыкнуть ко всему и довольствоваться тем, что есть. Человек все может. Я с интересом, неведомым мне раньше, присматриваюсь к людям, окружающим меня. Я хочу знать, как и почему они оказались здесь, на краю суровой земли, где так трудно жить из-за условий, созданных природой. Может быть, таким образом я хочу взвесить и оцепить свой поступок — решение остаться здесь врачом.
Я не умела жить, я хочу поучиться. Учиться никогда не поздно — эту простую мудрость мы любим повторять, но не так охотно и часто следуем ей. Учиться надо не только на собственных и чужих ошибках — их у нас достаточно: учиться надо на хороших примерах. Вот почему я с такой пристальной жадностью смотрю на людей, точно прошу их — научите. Я смотрю на людей внимательно и, сама того не желая, сравниваю их с теми, кого я знала, — чаще всего с тобой, с Маратом и с Зоей.
И удивительно, до чего разные люди — будь то хорошие или плохие. Добро и зло неодинаковы. Я живу среди людей, к счастью, в большинстве своем очень хороших, добрых и сильных. О них я и хочу рассказать себе самой.
Лида и Захар родились в одной деревне, знали друг друга с самого детства, с тех самых пор, как помнят себя. Вместе учились в школе, вместе пережили тяжелые годы фашистской оккупации. Они были подростками, когда кончилась война. Рано поженились, в двадцать лет Лида стала матерью. Сейчас ей двадцать четыре, Захар двумя годами старше. Я спрашивала Лиду:
— Очень трудно здесь жить?
— Зимой трудно, — отвечала Лида. — Темнота действует на нервы, и спать все время хочется. Темно и темно. И днем темно и ночью темно.
— Так уж и темно: а электричество на что? — сказал Захар. — Вы ее не очень слушайте, Арина Дмитриевна, она наговорит вам разных страхов-ужасов с три короба. Это когда без дела сидишь, тогда и спать хочется, и ночь долгой кажется, и всякая там всячина. А на работе обо всем на свете забываешь. Работа от всех бед человека спасает. Это от безделья всякие глупости в голову лезут, когда не знаешь, куда себя деть.
— А ты почем знаешь? Ай часто бездельничать приходилось? — спросила Лида.
— Часто не часто, а выпадало. Зимой в колхозе, когда лес не вывозили, что делали? Баклуши били, самогон пили. Словом, я так вам скажу: когда у человека есть любимое дело — ему ни черта не страшно.
— Будто ты рыбаком на свет родился, — поддела его Лида дружески.
— Вот на земле родился, а полюбил море, да еще как полюбил. Вы знаете, Арина Дмитриевна, до чего оно свирепо бывает, когда разгуляется ветрило. Только держись. Вот вы говорите: когда от Завирухи до Оленцов шли, сильно качало, ну, словом, порядком.
— Ой, не говори, вповалку лежали, — подтвердила Лида.
— А нешто это шторм был? От силы четыре балла. А вы представьте себе в два раза больше — восемь баллов, когда все, как в колесе, вертится — не поймешь, небо над тобой или море. Тут хотел бы полежать распластавшись, а приходится на ногах стоять и дело делать. Вот тогда себя настоящим человеком чувствуешь, словно сильней тебя никого на свете нет. Вы представляете — случалось так, что двое суток болтались в море попусту — ну ни одной рыбешки! Уже хотели было возвращаться — тем паче что волна разыгралась не на шутку. И тут видим — стая чаек. Ну, значит, неспроста они уцепились, — значит, богатую добычу поймали. Мы сразу туда. И не ошиблись — большущий косяк сельди, понимаете, не трески, а сельди. Она не часто сюда подходит. А тут черным-черно. На взлете волны так прямо серебром переливается. Траулер наш, как пустую бочку, во все стороны швыряет, то вверх поднимет, то со всего размаху бросит вниз. Капитан кричит: "Держись, ребята, такой случай нам никак нельзя упустить! Тут уж не до шторма — был бы улов". Ну и поработали мы тогда — никогда в жизни мне ни до того, ни после не приходилось так работать. Все тело стальным сделалось. Я до сих пор удивляюсь: и откуда столько силы враз появилось. Улов был самый большой за последние пять лет. А как работали! Красиво, ух, как красиво! Вот бы картину такую нарисовать.
Вот он, оказывается, какой, Захар — простой и сильный, с огненными, карими, искрометными глазами, литыми мускулами, горячим беспокойным сердцем.
Однажды я спросила Лиду, что заставило их бросить родной дом и ехать бог знает куда и зачем по своей доброй воле.
— А все Захар — поедем да поедем. Ему в деревне скучно было, все настоящего дела искал, да никак не находил. И в МТС было попробовал — не понравилось, на льнозаводе месяц поработал — тоже не по его характеру, не мужское это дело, говорит. Опять в колхоз вернулся. А тут вербовщик приехал в деревню, матрос демобилизованный. Сходку собрали. Больно уж красиво про Север рассказывал. У нас сразу четыре семьи записались. Захар первым. Даже со мной не посоветовался. Сначала завербовался, а потом меня стал уговаривать. Я закапризничала: говорю — раз так поступаешь, поезжай один. Не жена я тебе. "Ну что ж, — говорит, — придется одному ехать, если ты испугалась". И стал по-серьезному собираться. Я его знаю — коль решил, так на своем настоит. Поворчала я, поворчала да и решилась: какая же это семья, когда врозь? Вот и приехали. Дом получили, работать стали. Живем не жалеем. На будущее лето в отпуск в Крым поедем, к теплому морю. По пути, может, к родным заедем. Деньги у нас есть и еще заработаем.
У Новоселищева тяжелый, упрямый взгляд, светлые, всегда влажные глаза, большой лоб и квадратное лицо. Донашивает жалкие остатки когда-то пышной шевелюры. Шея красная, упругая, как у быка. Пальцы короткие, толстые, неуклюжие, но, должно быть, силы в руках достаточно. Все зовут его по должности — председателем. Ему это нравится. Председателем Оленецкого колхоза работает Михаил Новоселищев без малого десять лет. Сразу как война кончилась, демобилизовался он — служил на флоте здесь, на Севере, — и остался в Оленцах. Его избрали председателем. Говорят, неплохо работал, особенно в первые годы. Он из детдомовцев, родных нет. Два года назад от него ушла жена — уехала в Мурманск, устроилась там на работу в торговой сети. Официально не разводились. По слухам, они встречаются раза два в году в Мурманске, конечно, потому что в Оленцы она "ни ногой", — должно быть, стыдно людям на глаза покатываться. Работала здесь заведующей магазином, лихо обманывала покупателей, сама делала наценки почти на все товары. Ее поймали, судили, дали три года условно. Вот она и сбежала.
Муж о ее проделках ничего не знал. Да чуть ли и не сам разоблачил ее. Во всяком случае, в его честности здесь никто не сомневается и тень жены-воровки не пала на него. Звезд с неба не хватает, хотя человек он как будто и неплохой. Вот только пьет много, особенно в последние два года.
Все это я знаю со слов Лиды и Захара, хотя мнение их насчет председателя расходится. Лида считает, что председатель он неплохой, безвредный, никого не обижает, умеет ладить с людьми. Захар о нем говорит:
— Ну какой он председатель — ни хрен, ни редька, ни Кузя, ни Федька, как торфяной костер — дыму много, а огня никакого.
— Какой тебе еще огонь нужен, душа у человека ость, и ладно, — возражает Лида.
— Душа для любви хороша, а руководителю голова нужна, — не сдается Захар.
Меня Михаил Новоселищев в первый раз встретил не очень приветливо. Взглянул мельком блестящими, глазками, проворчал нечто неопределенное:
— А, доктор. Ну, лечи, лечи. Будем теперь болеть.
И отвернулся. А я-то думала поговорить с ним о нуждах больницы, на его помощь рассчитывала, а он отмахнулся, как от мухи. Я об этом решила никому не говорить. Разбитое в кабинете врача оконное стекло кое-как сама заставила осколком. Наступали уже холода, надо было печь починять, дровами запастись. Как-то встречаю его на улице, поздоровались, а он уже совсем другим тоном:
— Ну, как работается, доктор? Бежать не собираешься?
— Куда бежать? И почему?
— Ну мало ли почему! Тут у нас не всем нравится.
— Не знаю, как всем, а мне лично нравится. Хотя и не все гладко идет.
— Вот как? А что, например, не гладко? И от кого это зависит?
— В частности, и от вас.
— Интересно! А почему я об этом ничего не знаю?
— Да я как-то на ходу хотела переговорить с вами…
— Кто хочет, тот добьется, — перебил он, — а на ходу, уважаемый доктор, даже высморкаться как следует невозможно, не то что более серьезное дело справить. Ты заходи в канцелярию, там и потолкуем.
Это было сказано таким теплым, человеческим тоном, что можно было простить все его грубоватые манеры.
И вот я сижу в кабинете Михаила Новоселищева, торопливо выкладываю свои нужды и просьбы. Он слушает меня внимательно, сидит неподвижно и смотрит мне прямо в лицо. А потом вдруг:
— Вас кто-нибудь ждет?
— Нет, — отвечаю удивленно.
— А куда вы так спешите — тысячу слов в минуту? У нас с вами в запасе еще сто лет на двоих.
— Вы оптимист, — говорю я ему.
— Если вы со мной не согласны, тогда какой же вы доктор? Человек должен жить без докторов сто лет, а с вашей помощью и все сто пятьдесят.
Я достала приготовленное мною заявление, в котором были изложены все мои просьбы. Он взял карандаш, подчеркнул самое главное и вернул мне заявление обратно со словами:
— Все, что вы просите, сделаем. А бумажку заберите. Не люблю этой канцелярщины.
Неожиданно он протянул свою крепкую руку через стол, положил на мою руку и, не сводя с меня тихого упрямого взгляда, сказал негромко, но внушительно:
— И вообще, прошу вас, заходите в любой час дня и ночи — отказа не будет. Можете мной располагать. Председатель всегда к вашим услугам.
Я поблагодарила и собралась уйти. Он сам на прощание первым протянул мне руку, крепко сжал ее, задержал в своей руке и спросил:
— Вас там хозяева ваши по квартире не обижают? Не стесняете их? А то переезжайте ко мне — у меня дом совершенно пустой. Как-нибудь уживемся.
Это неожиданное предложение, прозвучавшее так просто и естественно, привело меня в растерянность, я даже возмутиться не успела. Просто ушла, ничего не сказав ему. Я долго не могла понять: что это — нахальство или "простота душевная".