— Сама куплю, — ответила Соня и отошла в сторонку, увидав знакомую ей поставщицу запретного товара — прилично одетую даму с букетом тюльпанов. Соня подошла к ней, спросила морфий.
— О, милая, — сочувственно вздохнула та. — И не спрашивай… Вот разве гашиш?
Соня отрицательно покачала головой и отошла в сторону. Потолкавшись еще минут десять, она встретила Игоря Иванова. Тот обрадовался, схватил ее за руки, как старый добрый друг, атаковал вопросом:
— Где ты теперь и что? Все на "Венере"?
— С «Венерой» давно покончено, — ответила Соня, печально глядя на впалые щеки Игоря, обтянутые желтой кожей. — Ты лучше помоги мне достать морфий.
— Исключено, — категорично замотал головой Иванов. — Видишь — рыщут жаждущие. Я сам вот выбежал за понюшкой. Хотя б один баш. Как сцапали одессита — стало туго.
— Симоняна, что ли? Разве арестовали?
— Говорят. И основательно, — со знанием ответил Иванов. — Я слышал, одного иностранного туриста с каким-то наркотиком накрыли. И много… Жаль, конечно.
— Тебе-то чего жалеть? — с досадой в голосе молвила Соня, глядя в сторону женщины с тюльпанами. — Гашиш можешь у рыжей достать. Мне предлагала.
— Когда? Сейчас? — встрепенулся Иванов и, что-то признательно обронив уже на ходу, суетливо двинулся к женщине с тюльпанами, подметая мостовую широкорасклешенными брюками с цепочками и «молниями» на концах штанин.
Продавщица тюльпанов просила за каждый цветок рубль. Покупатели кисло морщились и уходили прочь, что вполне устраивало цветочницу, потому что тюльпаны эти предназначались покупателям гашиша в качестве бесплатного приложения. Это делалось в порядке предосторожности, чтобы не вызвать подозрений у работников милиции. Игорь Иванов подошел к цветочнице с игривой пижонской улыбочкой, взял один желтый цветок и, осматривая его, тихо сказал:
— Куплю гашиш.
— На сколько? — с улыбкой осведомилась мадам. Иванов вынул пятерку, проговорил:
— На всю.
Женщина взяла у него деньги и мгновенно спрятала в карман жакета. Потом с той же деланной улыбочкой стала перебирать тюльпаны, приговаривая:
Три автомата по правую руку видишь?
— Знаю, — не поворачивая головы, ответил Иванов.
— Позади среднего автомата внизу, под самой будкой, пакетик.
Иванов кивнул и, взяв уже не желтый, а розовый тюльпан, отошел в сторону, не решаясь сразу же идти к указанному тайнику. Разыгрывая роль кавалера, он отыскал в толпе Соню и, галантно раскланиваясь, вручил ей цветок. Соня ничуть не удивилась — она все поняла, поблагодарила Иванова, но идти с ним к телефонным будкам отказалась, сославшись на то, что ей нужно совсем в противоположную сторону и что она спешит. Она действительно спешила и не видела, что произошло в течение последующих семи минут. А произошло вот что.
Игорь Иванов подошел к трем телефонам-автоматам, стоявшим у глухой стены старого здания почти впритык. Не спеша зашел в крайнюю будку. Она была свободна. Из соседних будок разговаривали — плечистый курчавый юноша спортивной выправки и щупленький черноголовый молодой человек с тоненькой ниточкой черных усов. Иванов опустил монету, набрал номер коммутатора, на ответ телефонистки не отозвался и повесил трубку на рычаг. Естественно, автомат не вернул ему двухкопеечной монеты, но Иванов изобразил крайнее огорчение. Пошарил у себя в карманах — безуспешно. Затем, выйдя из будки, снова начал шарить в карманах, делая вид, что он ищет монету. С надеждой посмотрел на две соседние будки, но молодые люди были увлечены своими разговорами и не обращали на него внимания. Тогда Иванов проворно шмыгнул за будки и нагнулся, чтобы найти пакетик с гашишем. И в это же самое время с обеих сторон, загородив узкий проход, стали те двое, что разговаривали в соседних автоматах. Атлетического сложения юноша — это был дружинник милиции Валентин Рвов — щелкнул фотоаппаратом, так что в кадре оказался на переднем плане шарящий у подножия будки Игорь Иванов на фоне стоящего на втором плане лейтенанта Георгия Гогатишвили. А перед этим Иванов был запечатлен на пленке в момент "покупки цветка". Иванова и «цветочницу» тотчас доставили не в отделение милиции, а прямо на Петровку, в управление.
Да, Соня спешила: не достав морфия на толкучке, она решилась на крайнее — обратиться к Науму Гольцеру. Из автомата позвонила ему на квартиру. Никто не ответил. С чувством нарастающей тревоги позвонила на дачу. И сразу услышала знакомый самоуверенный густой баритон:
— Это ты, детка? Почему долго не показывалась? Я на тебя зол.
— Не надо на меня сердиться: я девочка бедная, кроткая, — кокетливо отозвалась Соня и затем дипломатично полюбопытствовала: — У тебя ко мне дело есть?
— Ты откуда звонишь? — с нетерпеливостью делового человека вопросом на вопрос ответил Гольцер.
— Из автомата.
— Нельзя ли поточней? Ты в Москве? — напористо вопрошал Гольцер.
— Да.
— Немедленно садись в такси. За мой счет. И гони сюда. Я жду.
— Слушаюсь, мой повелитель, — с деланной кроткостью, которой хотела заглушить свою радость, отозвалась Соня.
Радость ее была смешана с чувством тревоги и страха, ужаса и стыда. Она знала, какой ценой достанется ей морфий, что за несколько кубиков этой жидкости ей придется пройти через унижение, оскорбления, терпеть физические истязания садиста. Она думала об этом с содроганием, забившись в угол заднего сиденья такси. Наума она ненавидела, боялась и шла к нему только в силу крайней необходимости. Она чувствовала себя в полной зависимости от этого человека, однажды и навсегда изуродовавшего ее судьбу. Еще полгода назад она иногда задумывалась над своим будущим, несмело спрашивала себя: "А что же дальше? Что будет завтра?" — и слышала жестокий, холодящий душу ответ: "Ничего не будет… Пустота и мрак". Теперь она не решалась задавать себе даже и эти вопросы — не хотела лишний раз терзать больную душу.
У Гольцера на даче сплошной тесовый некрашеный забор, в который вмонтированы дверь кирпичного гаража, заменяющего ворота, и неширокая калитка с крепкой дверью, навешенной на кирпичный столб. В столбе микрофон и электрический замок. Но Соне не пришлось на этот раз пользоваться техникой. Наум ждал ее у калитки с трешкой, приготовленной для таксиста. Вид у него был недовольный и злой, и, как только такси отъехало от дачи, Наум вместо ответа на приветствие девушки сердито проворчал:
— Ты кому дала мой телефон?
— Твой телефон? — шедшая впереди Гольцера по кирпичной дорожке, Соня остановилась с неподдельным недоумением на лице. — Никому не давала.
Наум грубо обогнал ее, шагнув на крыльцо. На масляном, упитанном лице его дрожали какие-то тени. Соня брела за ним семенящей походкой, пытаясь понять свою вину. Уже на террасе Наум, сдвинув густые брови и погладив ладонью преждевременную плешь, строго сказал:
— Зачем врешь?! Только что звонил какой-то абориген. Тебя спрашивал.
Соня в замешательстве потерла свой прямой тонкий носик. И наконец вспомнила:
— Ах да… Знаю. Вот дурачок. В поезде пристал один, — и расхохоталась грубоватым смехом. Но, увидав в глазах Гольцера суровый огонь, осеклась, спросила виновато: — Он тебе звонил? Я даже имени его не знаю.
— Вот как! Имени не знаешь, путаешься со всякими проходимцами и даешь чужие телефоны. — Густые брови его изогнулись, гладко выбритое сизое лицо густо побагровело. Взметнулась волосатая по локоть обнаженная рука и широкой мясистой ладонью шлепнула по бледной щеке девушки. Соня не пошатнулась, не вскрикнула, не закрыла руками лицо. Она стояла, сжавшись в ком, бесчувственная, точно каменная, — приняла эту пощечину как должное.
— Ну отвечай — зачем дала телефон? — Тон Гольцера ледяной, взгляд настороженный. Он все время к чему-то прислушивался, точно кого-то ожидал. Это была его привычка, постоянное состояние.
— Я пошутила, назвала первый пришедший в голову помер. Только б отвязался, — ровно и ясно ответила Соня.
— Пошутила — вот и получила. За такие шутки полагается… — он не договорил, грубо схватил Соню в охапку, поднял так, что она головой коснулась потолка террасы, и понес ее в уютные нескромные покои…
Часа через два на своей «Волге» Гольцер отвез Соню в Москву. Он сидел за рулем, довольный и важный, она — сзади, свернувшись калачиком, рассеянно задумчивая. В сумочке у нее лежал рецепт на морфий. Не поворачивая головы и грузно навалившись на баранку, Гольцер наставительно говорил:
— Запомни фамилию врача на рецепте: Шустов. Поняла?
— Там ясно написано, — как сквозь сон отозвалась девушка.
— А ты запомни. Это для аптеки. Но если в милицию… скажешь: купила… Случайно. У незнакомого. Поняла? — Он смотрел на Соню через зеркало. Соня кивнула: что ж тут не понять? Она не должна выдавать своих благодетелей — вот и все. Ей же все равно ничего не будет: попадись она в милицию или к самому генеральному прокурору — наркоманов у нас не судят. "Собственно говоря, а за что нас наказывать? — дремотно рассуждала Соня, прикрыв глаза длинными ресницами. — Мы и так уж достаточно наказаны судьбой… Судьбой?" Она, точно вдруг очнувшись, подняла подсиненные тяжелые веки, и вопрошающие глаза ее уставились в крепкую бронзовую шею Гольцера, на которую надвигались черные волосы. Острые зрачки ее сузились, губы горестно шевельнулись. Обеспокоенная каким-то неясным чувством, она мысленно повторила: "Судьбой, — и сказала сама себе, думая о Гольцере: — Вот она судьба. Моя голгофа". Но мысль эта была не совсем для нее ясной, она раздражала, тревожила. Ее нужно было прогнать прочь, заменить другой. И Соня представила себе, как она сейчас приедет в Москву, пойдет в аптеку, получит морфий. Глаза ее погасли, и она снова прикрыла их ресницами.
— Ты спишь? — спросил властный голос Наума. Он не стал ждать ответа, сказал многообещающе: — Если будешь умницей, я дам тебе в следующий раз нечто необыкновенное. Это фантастика!
— Хочу фантастики, — не открывая глаз, произнесла Соня. — Сейчас хочу. Слышишь, Наум? Дай сейчас.
— Мне обещали на будущей неделе. Дорогое удовольствие. Мне обещали. Будешь умницей — получишь.