— Возвращайся, или я выброшусь из машины.
Наум понимал, что Соне ничего не стоит исполнить свою угрозу. Вид у нее был решительный и несговорчиво бескомпромиссный. Но недаром Наум Гольцер считался человеком сообразительным и находчивым. Он остановил машину и, обхватив правой рукой спинку своего сиденья, повернул к Соне улыбающееся, игривое лицо:
— Ну что ты расшумелась, деточка? Я же сказал, что на даче тебя ждет сюрприз. У тебя не хватает фантазии, чтоб догадаться, что сюрприз и есть Марат, которого ты так жаждешь видеть. Мое дело доставить тебя к нему в целости и сохранности, а там делай с ним, что хочешь.
Податливость, любезность и сговорчивость, так не присущие Гольцеру в обращении с Соней в прежние времена, не насторожили девушку. Она поверила Науму и успокоилась.
Соня действительно говорила Игорю Иванову, что убьет двух негодяев, изуродовавших ее жизнь. Она имела в виду Марата и Наума. Но у нее не было никакого плана на этот счет, и она не знала, как исполнит свой замысел. Видно, решение это еще не созрело окончательно в ее затуманенной, взбаламученной и плохо соображавшей голове. Марата она хотела видеть, чтобы швырнуть ему в лицо те гневные, обличительные слова, которые она высказала Науму. Полная дерзкой решимости, она вошла в дом Гольцера. Быстро, не задерживаясь, широкими шагами миновала террасу, заглянула в гостиную и кабинет. Остановилась разъяренная, почуяв обман:
— Где он?! — И опять эти безумные глаза впились в холеной лицо Гольцера.
— Там. — Наум заговорщически кивнул наверх, в спальню, и первым стал неторопливо подниматься по лестнице, загораживая ей путь, не пропуская ее впереди себя. Сказал вполголоса: — Я должен его предупредить.
Она вошла в спальню следом за ним. И захохотала все тем же пугающим хохотом, визгливо выкрикивая:
— Лжец! Лжец!.. Я знала — ты лжец!
Вдруг зарыдала и опустилась на широченную квадратную кровать, застланную голубым покрывалом, уткнулась лицом в подушку. Наум воспылал желанием: зверь и скот в нем жили рядом. Опустился на постель и, засопев по-бычьи, дотронулся руками до ее вздрагивающих худеньких плеч. Она, точно пронзенная электрическим током, резко, сжатой пружиной метнулась к стенке, потом разжалась и сильно толкнула его ногами в грудь, закричав истерично:
— Не смей меня трогать! Не прикасайся ко мне!..
Тогда он схватил лежащее в тумбочке возле постели уже однажды испытанное им оружие — острое длинное шило — и вонзил его ей в грудь. Она не вскрикнула — удар пришелся прямо в сердце, смерть наступила мгновенно.
Соня лежала бледная, с растрепанными волосами и смотрела на него застывшими в ужасе безумными глазами. Он невольно запомнил эти глаза — такое запоминается помимо желания.
А потом… Потом началось самое страшное, отвратительное и мерзкое до такой степени, что даже самому Науму Гольцеру, садисту-выродку, не хотелось об этом вспоминать…
Потеряв сон, он, как медведь-шатун, метался по камере, направляя свой изворотливый ум на одно: как выйти из этой истории сухим, избежать возмездия? Один из самых надежных вариантов — уехать за границу и там остаться — отпадал. Нужно было хорошо продумать, как вести себя на допросе. Отпираться, пожалуй, бессмысленно: в руках уголовного розыска есть факты, от которых не отмахнешься и не увильнешь в сторону. Кровь на ковре и на кровати… Откуда они знают о наркотике, который он дал Соне?.. А Дина, подлая тварь, предала! Ну погоди ж… Он ведь тоже кое-что может выболтать: как подписывала рецепты фамилией Шустова, чтобы попутно скомпрометировать этого сумасбродного врача, как навела его на засаду в темном дворе и он лишился партбилета. Нет-нет. Этого он не скажет. Нужно оборвать нить. И постараться выжить, уцелеть. А там — амнистия, ходатайство друзей. Главное — уцелеть.
В одиннадцать часов его доставили в знакомый кабинет полковника на допрос. "Наконец-то!" — вздохнул он, но это не был вздох облегчения — просто кончилось неизвестное и начиналось главное, основное. Как вести себя — он еще не решил окончательно.
В кабинете снова все те же трое. И сидят на тех же местах. Только возле приставного столика нет того стула, на котором в прошлый раз сидел он, Наум Гольцер, — теперь этот стул стоят посредине кабинета. Суровы лица его противников. В их глазах он читает презрение к себе. Ясно — у них достаточно улик, доказывающих, что Соню Суровцеву убил он. Надо признаваться сразу. Да, убил. Убил в процессе самообороны, защищая свою жизнь. Она, обезумевшая, потерявшая рассудок, хотела убить его. Она пришла к нему с бритвой, заранее задумав это убийство. Он был потрясен, увидав у своего горла лезвие опасной бритвы, он успел вовремя схватить ее за руку и обезоружить. Дальше он не помнит, как все произошло. Он ударил ее подвернувшимся под руку шилом. Он совсем не хотел ее убивать и был ошеломлен, увидав ее мертвой. Он испугался и из страха, в состоянии крайнего нервного потрясения, начал заметать следы: расчленил труп, на машине отвез в Москву и разбросал в разных районах города. В состоянии крайнего нервного потрясения — это главное. В этом нужно убедить и следствие и суд. И тогда жизнь его спасена. Кажется, все продумал, приготовился отвечать на вопросы.
Полковник нажал кнопку звонка, вошла секретарша.
— Врач здесь? — Секретарша кивнула. — Пусть войдет.
"Врач? Это зачем еще?" — тревожно подумал Гольцер, глядя с беспокойным любопытством на высокого человека в белом халате с чемоданчиком в руке. Врач не спеша раскрыл свой чемоданчик, лязгнул инструментами, подошел к Гольцеру и смоченной в спирту ваткой вытер его палец. Безымянный. Обычная процедура, когда берут кровь на анализ. Но почему так побледнел Наум Гольцер? Почему закружилась голова и вдруг ощутилась слабость во всем теле и в пальцах появилась нервная дрожь?
— У вашей матери какая была кровь?
Это спрашивает полковник. Слова его, как тяжелые камни, застревают в мозгу и давят: "кровь матери".
— Вспомните, — говорит полковник и смотрит в лицо Науму всевидящими глазами.
— Вспомните, — повторяет врач и берет палец Наума, чтобы взять кровь.
Гольцер вздрагивает еще до того, как игла касается его пальца, и с силой выдергивает свою руку.
— Что с вами? Вы боитесь крови? — спокойно спрашивает врач, и Науму слышится злая издевка в его словах.
— Не надо… — через силу, с дрожью в голосе говорит Наум и затем упавшим до шепота голосом повторяет: — Не надо… Я все расскажу… Я убил мать… Мою мать…
Это признание было неожиданным не только для сотрудников уголовного розыска, но и для самого Гольцера. Но никто из присутствующих в кабинете не выразил своего изумления. Все сделали вид, что Гольцер сообщил уже хорошо им известное.
— Шилом в сердце? — полковник нацелился в Гольцера прищуренным глазом.
— Да, — выдавил Наум.
— И Соню Суровцеву тоже шилом в сердце? — с нарастающим напором спросил Струнов.
— Да, — мотнул отяжелевшей головой Наум.
— Рассказывайте все по порядку, — прозвучал строгий, начальнический голос полковника.
— О матери? — Гольцер поднял на полковника холодный отсутствующий взгляд.
— Сначала о Суровцевой. Потом о матери, — сказал полковник,
— Но ведь мать раньше. Я хочу по порядку, — со странным упорством предложил Гольцер.
— Ничего, начнем в обратном порядке. Начнем с конца, — с твердой настойчивостью приказал полковник.
— Да, это конец, — беззвучно прошептал Гольцер и, как усталая, истощенная кляча, уронил бессильно голову. В его мозгу отдалось, как эхо: конец, конец, конец… И тогда, должно быть осознав подлинный смысл этого слова, он звонко вскричал: — Нет! Нет-нет! Я не убивал, никого не убивал — ни матери, ни отца! Это неправда!
И, закрыв лицо ладонями, заплакал…
Через два дня полковник доложил комиссару Тихонову окончательные итоги расследования дела Наума Гольцера, которому предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве двух человек, в чем сам убийца сознался и что подтверждено неопровержимыми материалами. Комиссар высказал свое удовлетворение работой Струнова и Ясенева.
— Молодцы ваши морячки, — сказал он с довольной улыбкой. — Не роняют чести Военно-Морского Флота.
— Я считаю, Владимир Сергеевич, Ясенев заслуживает досрочного присвоения очередного звания — майора милиции, — предложил полковник. — Умный, деловой офицер. На него можно положиться.
— Готовь представление, — благословил комиссар и не то с грустью, не то отвечая каким-то своим давнишним мыслям добавил: — Умных, толковых работников надо ценить, на них надо опираться.
Затем комиссар поднялся из-за стола, открыл несгораемый шкаф и достал оттуда пачку иностранных газет с переводами некоторых статей. Положил газеты на большой стол, приставленный к письменному, развернул пухлые страницы, указал на обведенные красным карандашом статьи и сообщения и подмигнул усталыми хитроватыми глазами:
— Западная печать — о Науме Гольцере. Целый тарарам подняли. Вот, смотри, заголовок: "Репрессии против инакомыслящей интеллигенции". Сообщается об аресте по политическим мотивам писателя Гольцера.
— А он разве писатель? — сорвалось у полковника.
— Они могут назвать его кем угодно: писателем, гением, академиком. Слушай, как начинается первая строка: "В СССР арестован известный писатель-прогрессивист Наум Гольцер… Передовая советская общественность обеспокоена… Творческая интеллигенция протестует". Видал, какие формулировочки! Врут и не краснеют. И вот другая газета: "Возврат к сталинским временам". Тоже в связи с арестом Гольцера. Или еще заголовочек: «Похолодание». О нем, о Гольцере. Но самое сногсшибательное — статья Дэйви. Озаглавлена одним словом: "Протестую!" Послушай, что пишет этот аферист. Садиста-людоеда выдает за ангела, за великомученика. Черт знает какой цинизм! "Я перевел на английский его талантливую пьесу "Хочу быть порядочным". Наум должен был приехать в нашу страну, чтобы встретиться здесь с известным режиссером Ляндресом. Советские власти ему отказали в визе. И после этого в Москве смеют говорить о свободе, о развитии культурных связей… Наума Гольцера упрятали за решетку, этого скромного, обаятельного человека, типичного представителя новой советской интеллигенции…" Ты обрати внимание: ни одним словом не обмолвился, за какие все-таки грехи посадили Гольцера. Зато, по их мнению, он — "типичный представитель".