Аполодоро звонит.
– Что вам угодно, сеньорито?
– Ничего, Петра, я хотел только взглянуть на тебя перед прогулкой, ты просто источаешь здоровье, у тебя такой целебный вид, что мне становится легче…
– Бросьте, не надо так шутить…
– Подожди, подожди, дай до тебя дотронуться, не пристанет ли ко мне от тебя немного здоровья. – И он гладит ее по щеке.
– Уберите руки и говорите, что вам нужно.
– Ничего, иди.
«Да, лучше пусть уходит», – говорит про себя Аполодоро и отправляется на прогулку. «Вон идет Менагути, надо вернуться и пойти по другой улице, иначе я с ним встречусь, а что я ему скажу? Заметил он меня или нет? Если заметил, то поймет, что я его избегаю». Аполодоро сворачивает, выходит на бульвар и чуть не натыкается на Клариту, несказанно красивую, но рядом – увы! – Федерико. Огонь загорается в крови Аполодоро. И он идет за ними следом, приноравливая шаг к их фланирующей походке. Ноги Клариты ритмично переступают, натягивая юбку и обрисовывая ее бедра то с одной, то с другой стороны, завитки волос трепещут на легком ветру, что волнует нежную весеннюю листву, зеленый пух тополей, пробуждающихся после зимнего оцепенения… «О, как она хороша! Как хороша! А мне еще казалось, будто я не люблю ее! Теперь, только теперь я понял, как я в нее втюрился!» Ветерок дует в его сторону и доносит до него исходящие от нее запахи: аромат ее дыхания, духов, даже немножко ее тепла; чтобы полней насладиться всем этим, Аполодоро слегка приоткрывает рот. «Я проглочу что-то от нее, и в этой частице будет она вся». И любовная зараза в нем разрастается, растет эта опухоль на душе, у него возникает желание броситься к фланирующей паре, его задушить, ее изнасиловать и тут же покончить с собой – да, конечно, свести счеты с жизнью, но после того, как он сделает ей ребенка. «Да, я нездоров, нездоров, так дойдет неизвестно до чего, домой, домой, я болен». По ступенькам он поднимается в лихорадке и, когда Петра открывает ему дверь, он набрасывается на нее, влепляет ей поцелуй, и лихорадка его проходит.
– Вы с ума сошли, сеньорито!
Ложась спать, Аполодоро сначала целует подушку, целует с яростью, а потом даже кусает ее.
Отец пытается еще раз переговорить с сыном, но тот после двух-трех фраз восклицает:
– Ну, ладно. А научит ли меня ваша наука, как стать любимым?
– Она научит любить.
– Мне не это нужно.
– О, эта любовь! Роковое наследие! В конечном счете она – разновидность питания, утоление аппетита, ничего более. Твоя осечка пойдет тебе на пользу. Я черeз это тоже прошел.
– Ты? – Аполодоро так широко раскрывает глаза, будто хочет проглотить ими отца. – Ты? Ты?
И начинает смеяться, как безумный.
– Да, я, я, разумеется, я! Ты что воображаешь себе, мальчик? Что ты один способен влюбляться? Я тоже был влюблен, да, влюблен в твою мать, вот потому-то ты, будучи зачат в любви, и получился…
– В любви? Я был зачат в любви? Ты ошибаешься.
– Нисколько. Но какую-то пользу ты все-таки принес мне, да и человечеству, потому что теперь становится очевидным, что, пока не будет покончено с любовью, мы не сможем создавать гениев с помощью педагогики.
– А почему бы, отец, из самой любви не сделать педагогику?
Дон Авито сперва оторопело молчит, потом отвечает:
– Знаешь, эта идея мне в голову не приходила; она хоть и кажется нелепой, но может к чему-нибудь привести, как Лобачевского привело к созданию его геометрии абсурдное допущение о том, что из точки, лежащей вне прямой, можно опустить на прямую более одного перпендикуляра. Давай-ка разверни свою мысль, и, может быть, ты обоснуешь метапесталоцциеву педагогику в четвертом дидактическом измерении; тут есть где развернуться гению…
– Отец, нельзя так играть сердцем!
И опять они расходятся, ни на чем не порешив.
Научно не обоснованное уныние дона Авито достигает уже предела: он начинает вспоминать самые странные и шокирующие тезисы этого демона, дона Фульхенсио, мистификатора, который столько времени околдовывает его злыми чарами, такие тезисы, как, например, о способе лечения от ходячего здравого смысла, главного препятствия на пути к гениальности, лечения посредством гистологического массажа мозга, осуществляемого разрядом электрического тока определенной частоты, который заставляет нервные клетки изменять связи между собой, отклоняясь от своих псевдоподических продолжений, это своего рода психическая микрохирургия, в свете которой можно прийти к выводу о педагогической полезности подзатыльника, ибо последний обеспечивает встряску всех шестисот тысяч двенадцати миллионов ста двенадцати тысяч нервных клеток головного мозга; или вот тезис о лечении монотонности мышления инъекциями желатина. В конце концов дон Авито приходит к такой мысли: «А не лучше ли взяться за создание не гения, а матери гения? Я совсем не занимаюсь бедняжкой Росой, а она мне не нравится, ох как не нравится: ей все хуже и хуже, так что нет никакого смысла готовить ее для посева. Все у меня получается не так, как я хочу, все не так: я хочу направить Аполодоро по верному пути, а он (на тебе!) влюбляется; хочу физически укрепить Росу, а она чахнет. Эта Марина своими ласками сведет ее в могилу».
XV
Целуя и кусая подушку перед сном, Аполодоро мало-помалу успокаивается, он как будто уже не так остро переживает измену Клариты, скорей даже где-то в глубине души он доволен тем, что у него есть такой великолепный предлог свести счеты с жизнью, о чем он втайне мечтает. Ибо зачем ему жить, раз он позорно провалился как писатель и как жених? Пожалуй даже, Кларита оставила его по велению Судьбы, так было предопределено свыше – ему суждено умереть. Нужен был повод, мотив. И Аполодоро смакует измену своей экс-невесты, вновь переживает свою любовь, которая теперь представляется ему особенно поэтичной. «Как все прочие смертные, я рожден пресыщенным жизнью, причем эту врожденную пресыщенность не смог компенсировать благоприобретенный аппетит, как это бывает с другими людьми. Но что скажут люди, когда я уйду в отставку? Что подумает отец? Немало придется ему бедняге, поломать голову. Что лучше: застрелиться, броситься с башни, принять яд, повеситься? А как же мама, бедная мама? И Роса, бедняжка, так слаба здоровьем. Не приблизит ли моя смерть ее и без того недалекую кончину? Может, подождать, пока она не умрет?» В нем пробуждаются смутные воспоминания и, сам того не осознавая, он уже читает «Отче наш» и под конец повторяет: «…и не введи нас во искушение», а в душе его звучит голос дона Фульхенсио: «Производи детей, Аполодоро, производи детей!»
– Не угодно ли, сеньорито?
– А?
– Суп на столе.
– Какое у тебя здоровье, Петра, какое здоровье! Заразиться бы мне… Поди сюда.
Но служанка ретируется.
Дон Авито переносит свое внимание на взрыхляемую дочь, которая влачит тихое, печальное существование жертвы бледной немочи, а та прогрессирует вопреки всякому взрыхлению. Дон Авито вступает в борьбу с непослушной натурой, пытается воздействовать на нее, используя научные методы, ибо наука… Великое дело наука!
Однако, несмотря на всю науку, девочка тает на глазах, она уже не встает с постели, конец ее близок. Отец отчаянно борется, сохраняя былую твердость духа и самообладание, дон Антонио делает все, что может, но в один прекрасный день оба видят, что наука уже бессильна и у изголовья больной витает Смерть.
Смерть? Но что такое смерть? Физиологическое явление, прекращение жизни. А что такое жизнь? Комплекс функций, противодействующих смерти, обмен веществ между органическими белками и окружающей средой, раскисление организма.
У постели умирающей, которую уже соборовали, – мать, дон Авито и Аполодоро. Марина молится про себя и беззвучно льет слезы, вся во власти своих снов, Аполодоро размышляет о своей отставке и о бессмертии. А дон Авито перед лицом Неизбежного читает лекцию:
– Скоро жизненные процессы прекратятся: цианогенное, или, как его еще называют, биогенное, вещество в результате распада утратит свою активную валентность и превратится в мертвый белок. Какие при этом наблюдаются внутренние биохимические процессы?
Роса делает почти бесплотными руками хватательные движения, поводит вокруг невидящим взором, из ее полуоткрытого рта вырывается хрип.
– Я что-то не могу припомнить физиологического объяснения этого хрипа.
Умирающая затихает. Отец щупает пульс, подносит к губам зеркальце.
– Наука пока еще не располагает эффективными средствами точного определения момента смерти…
Марина встает, отрезает локон умершей, целует его, становится на колени и закрывает лицо руками. Аполодоро тоже подходит, чтобы поцеловать покойную, по отец его удерживает:
– Не надо. Учись сдерживаться.
Сын думает про себя: «Какое у нее сейчас красивое лицо, непохоже, чтобы она страдала», отходит в угол и там закрывает лицо руками. Отец продолжает:
– Человек как личность уже умер, но плоть его продолжает жить. Если сейчас через тело пропустить гальванический ток, мышцы будут сокращаться. Белковые вещества еще не свернулись, клетки не достигли максимальной плотности, окоченение не наступило. Концентрация – это смерть, расширение – жизнь, запомни это, Аполодоро, и не концентрируйся, а расширяйся. Ты что, плачешь?
– Я плачу по тебе, отец.
– По мне? Что-то не понял. Даже когда труп окоченеет, волосы и ногти будут продолжать расти, как обычно, останутся живыми белые кровяные тельца, эти амебовидные клетки. Нет определенного момента, в который прекращается жизнь и наступает смерть, смерть развивается из жизни, это явление физиологи называют некробиозом, а дон Фульхенсио – смертью жизни.
«Производи детей!» – звучит в ушах Аполодоро при упоминании имени философа.
– Смерть имеет свою жизнь, скажем так, свои гистолитические и метаморфотические процессы…
Услышав вздох Марины, дон Авито добавляет:
– Это же все естественно! Как много еще предстоит сделать науке для подавления наших инстинктов!