й. Вот что я бы сделала.
— Я должен был сделать ей предложение, — сказал он, и его взгляд затуманился.
— Все в твоих руках. Придешь к ней с ландышами. Она скажет «да».
Его губы задрожали:
— Прекрасная картинка.
— Это не просто картинка, — вещала я, надеясь всей душой, что я права и что он доберется домой целым и невредимым и будет счастлив. — Так все и будет.
Спустя некоторое время я вернулась в госпитальную палатку и ощутила странную смесь счастья и печали. Мне вспомнилось, как однажды отец сказал, поднимая человеческий череп, который стоял на одной из книжных полок в его медицинском кабинете:
— Именно эта кость отдаляет нас друг от друга. Мы никогда не сможем по-настоящему узнать другого человека, никогда не сможем дотянуться до него, как бы ни пытались.
Должно быть, я еще тогда усомнилась в его словах, но только сейчас я узнала то, чего не знал он: как тесно мы друг с другом связаны, как важна жизнь и как, прикоснувшись друг к другу хоть раз, мы уже не можем оставаться прежними.
— Куда ты ходила? — спросил Эрнест, когда я подошла.
— В Сент-Луис.
Он подумал, что это шутка.
— Пешком?
— Он ближе, чем ты думаешь.
Глава 24
В Мадриде мы заселились в те же самые номера в отеле «Флорида» и погрузились в привычную рутину, как будто и не уезжали. Без всяких объяснений мы с Эрнестом снова стали любовниками. Он никогда не говорил про Паулину, я тоже. Письма от нее и трех их сыновей валялись на столе, и он не пытался их прятать. Они напоминали мне о границе, которую он установил в телеграмме, о которой мы тоже никогда не говорили:
«И ТЫ ТОЖЕ ЕДЕШЬ, НА ДРУГОМ КОРАБЛЕ. СКАЖИ „ДА“».
И я сказала «да». А согласие всегда имело свою цену.
И все же у нас было наше настоящее. Вечером я мчалась к «Телефонике», чтобы отправить сообщения, снаряды свистели у меня над головой, глаза были прикованы к ногам и пыльной дороге — больше ни к чему. Редактор из «Колльерс» сообщил, что ему нравятся статьи и что мое имя включили в выходные данные журнала. Мы отпраздновали в «Чикоте», потом ужасным хересом в «Гейлорде», а затем еще более ужасным джином. Позже остатки нашей компании направились в номер Эрнеста, чтобы поесть чего-нибудь теплого из консервной банки, например маслянистые сардины с привкусом соленого моря, картофельный суп, бобы или солонину. Кофе разбавили сгущенным молоком, прилипшим к краю эмалированной чашки. Консервы открывали перочинным ножом.
А поздно вечером начали пересказывать друг другу сплетни из Голливуда, которые успели услышать или выдумать. Мы почти никогда не обсуждали прошедший день — ни отряды, ни наступление, ни грязь, ни дым. Ни поле боя, где тела поливал дождь. Ни город, превратившийся в руины, ни дом, который стоял здесь утром, а теперь превратился в груду кирпичей и щепок. Ни стекло, ни лохмотья, ни бумагу, ни штукатурку, превратившуюся в жижу и белую пыль.
Сразу после полуночи началась бомбардировка. Эрнест поднялся с кровати и открыл окна, чтобы не вылетели стекла. Я подошла к маленькому граммофону в углу и, заведя его, поставила Шопена. Когда прозвучали первые несколько тактов «Мазурки» си мажор, Мэттьюс произнес:
— Мне нравится эта мелодия. — Он сидел, обхватив руками колени, и выглядел очень юным и полным надежд.
— Эта музыка не для войны, — отметил Эрнест.
— Именно, — ответил Мэттьюс.
— Я хочу послушать ее снова, — попросила я.
— Она все еще звучит, — сказал Эрнест, слегка улыбаясь.
— Да, но когда она закончится, я хочу еще раз.
В один из вечеров мы разговорились о наших дальнейших планах. Мне было невыносимо думать об отъезде из Мадрида и о том, что он будет означать для нас, но Эрнест, казалось, был уже на чемоданах. Его новый роман «Иметь и не иметь» вот-вот должны были выпустить, и он уже предвкушал объемы продаж и множество рецензий.
— На этот раз отзывы будут лучше, — сказал он.
Эрнест имел в виду лучше, чем на «Зеленые холмы Африки» — его длинный, документальный отчет о поездке по Кении, на страницах которого было столько же литературных отсылок, сколько и охотничьих историй. Я тоже видела некоторые отзывы и помнила, как Джон Чемберлен высмеивал книгу в «Таймс»: «Таким образом, мистер Хемингуэй убил журавля и весь символизм „Моби Дика“ одним выстрелом». Я уже тогда была так предана работе Эрнеста, что молча пылала от негодования.
— По крайней мере, никто не игнорирует твои книги, — отметил Мэттьюс. — Именно с этим сталкивается большинство писателей, верно?
— На самом деле почти все писатели, — согласилась я. — Сначала пишешь, потом отчаянно пытаешься опубликовать, чтобы написать что-нибудь еще. В итоге продаж нет, никто тебя не читает, и ты понимаешь, что сам себя загнал в капкан.
— Теперь у тебя есть журналистика для подстраховки, пока «Колльерс» на твоей стороне, — заметил Эрнест. — Такая же подстраховка всегда была и у меня.
— У нас с тобой совсем разные ситуации. Здесь у меня есть шанс написать что-то значимое, но дома мне снова предложат «женскую колонку». У тебя всегда будет выбор. — Я услышала раздражение в своем голосе, но не могла остановиться. — Ты никогда не напишешь книгу, которая не станет бестселлером, что бы в рецензиях ни говорилось.
— Разве я этого не заслужил? — В его глазах был вызов, и вдруг я поняла, что на самом деле мы говорим о будущем, о его будущем — блистательном, как и всегда, и о моем, полном неопределенности. Он назвал книгу «Иметь и не иметь» — и этим все сказано.
— А что ты собираешься делать? — спросил меня Мэттьюс, пытаясь сменить тему.
— Одно агентство предложило мне читать лекции про Испанию в Штатах. Они хорошо платят, и я буду при деле.
— Ты шутишь? — спросил Эрнест.
— Я должна отказаться?
— Нет, конечно. — Его голос стал пугающе ровным. — Если ты охотишься за деньгами, то все в порядке.
Я моргнула, не веря в то, что его отношение могло так быстро измениться. Эрнест говорил со мной так, словно мы были врагами, а не друзьями. Уж точно не любовниками.
— Зачем вообще притворяться честной? — продолжил он. — Шлюха в военное время все равно шлюха, не так ли?
Мэттьюс пытался остановить меня взглядом, но было слишком поздно — не раздумывая, я влепила Эрнесту пощечину.
Его глаза сверкнули, как будто он добился того, чего хотел, или ждал, что я снова его ударю. Вместо этого я развернулась и выскочила из бара. Я бежала, не останавливаясь, пока не оказалась за дверью своего номера. Не стала включать свет, просто налила себе выпить и трясущимися руками взяла стакан, затем услышала стук в дверь.
— Марти, открой! Впусти меня.
Я сидела на краю кровати неподвижно, словно камень. Мне не хотелось выходить к нему, после этого представления я даже подумать об этом не могла. Но его голос стал громче. Эрнест начал стучать в дверь, выкрикивая мое имя, и я поняла, что в его нынешнем состоянии он не станет думать о такте и осторожности.
— Прекрати, — прошипела я, распахивая дверь.
Но это было лишь начало. Эрнест стал осыпать меня оскорблениями. Он заявил, что считал меня настоящей писательницей, но теперь ему стало ясно, что я только хотела набраться опыта. И вероятно, просто использовала его все это время.
— Я использую тебя? — Не в силах остановиться, я снова замахнулась на него.
Он перехватил мою руку. Затем швырнул лампу на пол. Она взорвалась десятками осколков, а мы стояли и смотрели то на нее, то друг на друга, оба испуганные тем, как быстро вышли из себя.
— Наверное, мне лучше уйти, — сказал он.
Я стояла, закипая от злости, а в комнате, казалось, продолжали расходиться волны возмущения.
На следующий день я проснулась с ощущением такой тяжести, словно плечи и шею залили бетоном. Кое-как заставила себя встать с постели и выйти из отеля. Я провела весь день, разъезжая по Мадриду с небольшой командой архитекторов и каменщиков, которые пытались определить, какие из разбомбленных зданий еще можно спасти. Они проверяли фундамент, оценивали ущерб и прикидывали риски.
Я делала то же самое, все еще не избавившись от злости, вызванной словами Эрнеста. Он хотел сказать, что я карьеристка, что охочусь за успехом и поэтому использую его. Эта мысль заставила меня почувствовать себя беспомощной и кровожадной одновременно. И, кроме себя, мне некого было в этом винить.
— Надо это прекращать, — сказала я Эрнесту, когда мы остались одни после ужина в его номере.
— Ты о прошлой ночи? Прости, Марти. Не знаю, что на меня нашло.
— Это уже неважно. Я пообещала себе, что больше никогда не окажусь в такой ситуации.
— Я тоже. Забавно, что некоторые люди ничему не учатся. Плохо, что у меня такая чуткая совесть и такая хорошая память, иначе я бы спал намного лучше.
— Я не живу для забвения, — сказала я. — И никогда не жила.
— А для чего ты живешь?
— Я изо всех сил пытаюсь в этом разобраться, но пока только путаюсь.
Он молчал. Было очень тихо, мне казалось, что я слышу, как тени расползаются по углам.
— Хотел бы я на тебе жениться. И я бы женился, ты знаешь. Не думаю, что на свете есть другая такая женщина. — Его голос стал низким, а затем затих.
В комнате снова стало спокойно, и я не могла этого выносить. По правде говоря, я много раз представляла себе это. Я придумала для нас место на карте, оазис, где мы будем писать и говорить о книгах, заниматься любовью, пить херес и спать под солнцем. Но это была лишь фантазия. А уж брак, о котором можно было бы лишь шептаться в темноте, был просто выдумкой, ведь он уже женат на другой. Все это было мечтой, миражом. Он принадлежал Паулине, а я никогда никому не принадлежала.
— Мне пора, — сказала я.
— Пожалуйста, не бросай меня. Я люблю тебя и знаю, что ты тоже меня любишь.
— Лучше бы не любила. — У меня сжалось горло от сдерживаемых слез. — Любовь ничего не меняет. Это не ответ и не какой-нибудь светящийся маяк, указывающий путь. Ничего подобного.