— Нет. Не маяк. Но что еще у нас осталось? — Он поцеловал меня, я не могла дышать.
«Ничего!» — хотелось крикнуть ему, но все и так уже было ясно.
Глава 25
Иногда единственный способ излечиться от боли — истязать себя еще больше. Последние несколько недель в Мадриде мы занимались любовью каждый день, иногда дважды в день, отчаянно пытаясь прикоснуться к тому, до чего никак не дотянуться. Его кровать была операционным столом, а занятия любовью — операцией на сердце. Это было ужасно. Все закончилось слишком быстро.
— Расскажи мне что-нибудь. — Я попросила шепотом, не глядя на него. Ночь стояла такая тихая, что было слышно, как кровь течет по жилам, как начинается и заканчивается каждый вдох. Стены над нашими головами словно образовывали раму картины. — Расскажи что угодно.
Опустив свою большую голову на смятую наволочку, он затих. А затем наконец сказал:
— Сегодня я думал о том, как было бы замечательно, если бы мы могли проснуться в Париже. — Его голос, казалось, терялся в глубине горла. Простыня была обернута вокруг груди. — Мы могли бы провести годы в тесной, но светлой квартирке в Сен-Жермене. Ноу нас никогда не будет Парижа. Не будет того, что должно быть.
— У нас не будет ни Ниццы, ни Санкт-Морица, — добавила я, понимая, о чем он. Это была игра на поражение. Мы разбрасывались нашим будущим. — Не будет и коктейлей с шампанским и кусочками розовых фруктов. Или Монако. У нас точно никогда не будет Монако.
— Или Кубы. Ты должна увидеть Гавану, разноцветные здания, Морро и Гольфстрим. Я бы показал тебе, как сделать настоящий дайкири с большим количеством лайма и без сахара. Мы бы провели всю ночь под пальмами на теплом ветру.
Я замолчала, глядя на высокий потолок, покрытый трещинами, которые с каждым днем становились все шире. Время на все оказывает влияние, так было всегда и так всегда будет. Бесконечно. Но мы сами бросили любовь в огонь, прежде чем пламя до нее добралось и поглотило.
— У нас никогда не будет дома с кучей книг и двумя удобными креслами рядышком, — добавил он.
— Мы не будем по утрам валяться в постели в пижамах. У нас не будет ничего, чем занимаются обычные счастливые люди. Даже времени, чтобы узнать все друг о друге. И детей.
— Иногда мне кажется, что мы уже прожили вместе целую жизнь. Потому что мы никогда этого не сделаем. Я не жду, что ты меня поймешь.
Но я понимала. Именно это я и чувствовала из-за всего происходящего вокруг. Испания сдавалась — и мы вместе с ней. Но поражение смешалось с мгновениями невероятного счастья, чувством, что тебя видят и понимают. Ты не потерян. Может быть, будущего нет, вообще никакого, и время сжалось в один незабываемый момент. Возможно, это единственная версия вечности, к которой стоит стремиться.
Что бы ни случилось дальше, Эрнест, Мадрид и эта ужасная, эта удивительная война слились воедино во мне, стали частью моей жизни.
Я не хотела удерживать их и не могла. Но все равно они принадлежали мне.
Глава 26
Теруэль был самой холодной провинцией в Испании — снег валил со всех сторон, а ветер завывал, как раненый зверь. Выглядывая из-за нагромождения валунов, холодных, как сталь, Эрнест вместе с Мэттьюсом и Делмером, пригнувшись, наблюдали за нападением лоялистов. Первой мишенью была Муэла — «Зуб» — неровный и странного вида холм за пределами деревни. Усыпанный минами и танковыми ловушками, он был окружен с флангов войсками националистов. Оставалось лишь надеяться, что ненадолго.
Это было внезапное нападение лоялистов, хотя на самом деле назревало оно уже давно. И в такую бурю вряд ли закончится быстро. Было так холодно, что время от времени, пока этот мучительный штурм продолжался, им приходилось нырять в вагон в заброшенном туннеле, чтобы глотнуть бренди и немного отогреть руки. Там, без холодного ветра, было почти сносно. А еще в вагоне лежал мешок с замороженными апельсинами, которые, чтобы съесть, нужно было подержать над открытым огнем, пока они не размягчатся. Потом, вернувшись на гребень и заняв свои позиции, можно было уловить аромат цитрусового масла на руках и вкус апельсинового сока на языке. И это было почти так же хорошо, как бренди.
На четвертый день наступления лоялисты наконец освободили Теруэль. Эрнеста вместе с Мэттьюсом и Делмером доставили в деревню в конвое танков и грузовиков. Он никогда раньше не видел капитуляции и поначалу не нашел в ней ничего схожего с победой. В городе люди медленно выходили из своих домов, они выглядели смущенными и испуганными, но, когда до них дошло, что их не застрелят, начали хлопать солдат по спине. Пожилая женщина достала керамический кувшин, наполненный терпкой самодельной риохой, и стала разливать по всем пустым чашкам, улыбаясь беззубым ртом.
После капитуляции Эрнест отправился в Барселону на рождественский ужин с Марти. Она отплывала домой на следующий день, и он понятия не имел, что ей сказать. Все, что могли, они уже сказали друг другу, и ничто не могло смягчить тот факт, что они расстаются, возможно, навсегда. Эрнест обнял ее, запустил руку в волосы, вдыхая их запах, и очень тихо попрощался, уткнувшись ей в шею. Он сказал это раз пять или шесть, но все же и этого было мало, чтобы по-настоящему с ней проститься.
Неделю спустя в Париже, по дороге домой, он узнал, что Файф ждет его в отеле «Элисис». На улице бушевала метель, почти такая же сильная, как в Теруэле, и Файф, проведя там уже несколько дней и посылая телеграмму за телеграммой в Мадрид, где, по ее мнению, он находился, нервничала и переживала все больше и больше. Только заглянув ей в глаза, он сразу понял, зачем она приехала. У многих людей, проезжавших через Мадрид по пути в Нью-Йорк, были длинные языки и маленькая совесть. Она, без сомнения, слышала сплетни. Хотя неважно, кто проговорился, важно, что она все знала, и теперь его ждала битва, в которой он вынужден участвовать не по своей инициативе. На самом деле битва началась раньше, когда она, всю дорогу думая о том, как встретится с ним лицом к лицу, раскалилась до предела. Файф хотела знать, сознается ли он. Если нет, она бросится с балкона.
Эрнест стоял у кровати, когда Файф начала угрожать. Он смотрел, как она распахнула стеклянные двери и в одних чулках взобралась на чугунные перила. Снег падал густо и быстро, цепляясь за ее темные волосы. В глазах читались боль и безумие, а он чувствовал себя одновременно и загнанным в угол, и сломленным. Эрнест не думал, что она действительно прыгнет, но кто знает, на что способен человек, когда он на пределе. Разве его собственная жизнь не была тому подтверждением?
Файф долго стояла, пошатываясь. Не плакала, не говорила больше ничего ужасного, просто ждала его действий. Они противостояли друг другу секунды или годы, но в любом случае он осознал, что должен врать. Эрнест клялся, что Файф все не так поняла, что все это сплетни, а девушка, о которой шла речь, была всего лишь другом, товарищем по окопу.
— Товарищ по окопу? — Файф усмехнулась. — Думаешь, я не знаю, о ком мы говорим? Она слишком молода для тебя. К тому же, по моему мнению, она бездарна.
Он вспомнил тот вечер на Уайтхед-стрит, когда они все вместе сидели в саду и болтали за выпивкой. Это как будто были совсем другие люди, не имеющие ничего общего с настоящим моментом. Он упорно стоял на своей лжи. И медленно, хотя ее взгляд так и не смягчился, она слезла с перил и ушла в ванную. Умылась, переоделась и вышла оттуда спокойная, как ребенок, затем забралась под одеяло и заснула.
Следующий день был напряженным, а за ним еще один. Эрнест паршиво себя чувствовал и пошел к врачу, который сказал, что он не в лучшем состоянии и его печень тоже и что нужно прекратить пить вообще или хотя бы наполовину сократить количество выпивки. Врач выписал ему что-то под названием «Хофитол», который на вкус был адски горьким, но должен был помочь очиститься, и какой-то «Драйнохол», который был еще хуже. Почему-то Файф решила поверить ему, по крайней мере, сделала вид. Что бы она ни думала, они провели в Париже двенадцать дней в абсолютно молчаливом затишье, а после, несмотря на непогоду, отплыли домой на «Грипсхольме». По иронии судьбы это был тот самый корабль, на котором они отправились в Африку четыре года назад. Все теперь было совсем иным, особенно у него в душе.
В каюте морская болезнь приковала Файф к кровати, он же наверху, на палубе, позволил ветру прижать себя к поручням, а соленым брызгам хлестать по лицу. Эрнест размышлял, как выбраться из этой передряги. Или хотя бы как пережить ночь, ведь единственное, что могло помочь, это выпивка, стаканов шесть.
Теория о том, что Бог никогда не дает тебе больше, чем ты можешь вынести, была самой бессмысленной из всех, что он когда-либо слышал. Если бы он был умен, то просто бросился бы за борт и покончил с этим. Ему приходилось не только тащить на себе больше, чем можно вынести, но и идти по жизни в обратном направлении. Как еще можно смотреть на это, если подобное уже случалось несколько лет назад с Хэдли[10].
Наверное, Файф тоже это чувствует. Она должна все понимать: тогда она была любовницей и хотела добиться Эрнеста, неважно, каким способом. Ей было все равно, через кого придется перешагнуть. Какие бы сейчас моральные ценности она ни переосмысливала, он должен дать ей эту возможность. У Эрнеста были свои проблемы и очень мало ответов. Раз подобная история случилась с ним дважды, значит, с ним что-то не так, возможно, с самого начала. Может быть, это мать с отцом погубили его, а может быть, он сам. Возможно, ему не дано быть счастливым только с одной женщиной, или он просто не нашел ту единственную.
Кто знает ответ? Кто, если уж на то пошло, знает хоть что-нибудь о любви?
Глава 27
Лекции должны были быть посвящены тем урокам, которые я извлекла из войны, — вот на что я соглашалась. Но, когда я вернулась в Америку и начала разъезжать на поезде из штата в штат, дико петляя по стране и читая двадцать две лекции в месяц, я поняла, что никто не хочет слушать о мужествен