На день рождения Эрнеста мы купили у соседа-фермера свинью и зажарили ее, устроив пир для всех наших друзей, с количеством спиртного, в несколько раз превышающим количество людей. Дом и сад были прекрасны, как никогда. Все шло гладко. Еда была великолепна. Эрнест произнес несколько тостов. Грегорио, его главный напарник, прочитал отрывок из стихотворения, который всех очаровал. Игроки в пелоту красиво пели и играли. Все сначала слегка напились, затем очень напились, а потом напились неимоверно.
Но не алкоголь беспокоил меня и заставлял чувствовать себя немного в стороне от веселья. И не то, что баски швырялись друг в друга столовым серебром, а потом и булочками. И даже не то, что я не могла слышать свои мысли из-за шума и хаоса. Дело было в песне, которая меня раздавила. Моей любимой песне, которую я слышала бесчисленное количество раз: «Txoria txori». Песня о человеке, любящем улетевшую от него птицу.
«Если бы я подрезал ей крылья, она была бы моей, — говорилось в ней. — Она бы никогда не улетела». Песня всегда казалась мне задумчивой и романтичной, о трудных уроках любви. Но когда Феликс спел ее снова, его голос был таким высоким, чистым и жалобным, что я услышала что-то новое. Я поняла, что дело не только в человеке, но и в птице. Она улетает не потому, что жестока, не может любить человека или любит другого. Не существует никакой другой причины, кроме того, что она — птица. Она делает то, что должна.
Когда песня закончилась, я попыталась встретиться взглядом с Эрнестом. Мне хотелось рассказать ему о Европе прямо в ту же секунду, пока я еще не потеряла самообладания и была под впечатлением от ослепительной мудрости песни.
«Послушай, — хотела сказать я, — когда ты влюбился в меня, ты был влюблен и в мои крылья. Люби их и сейчас. Люби меня. Люби меня и отпусти».
Глава 66
Я не видела Лондон пять лет, поэтому ужасно удивилась тому, как он изменился. Более миллиона домов были разрушены в результате «Блица», в том числе и многие известные объекты. Весь пейзаж города изменился до неузнаваемости и, возможно, останется таким навсегда. На улице все, кроме меня, носили форму. Медсестры ходили парами, и развевающиеся подкладки их шерстяных накидок вспыхивали темно-красным. Но еще ярче были красные береты ребят из парашютного полка. Чисто выбритые и красивые, они выделялись в толпе американских солдат, которых было множество и которые находились здесь в ожидании приказа о вторжении во Францию. Это должно было произойти через несколько месяцев, но никто не знал, когда именно. План вторжения обсуждали шепотом, как мечту, как решение, которое переломит ход войны. И все ждали, когда этот час настанет.
Я сняла номер в «Дорчестере», который очень напоминал мой номер в Испании, и сразу почувствовала себя там как дома. В нем были такие же слегка выцветшие кретоновые занавески и ткань на стульях, свистящий радиатор и крошечная раковина в ванной. У Джинни Коулз тоже был номер в «Дорчестере», как и у многих других корреспондентов, с которыми я познакомилась в Мадриде, Чехословакии и Финляндии. Меня это ободрило и успокоило — как будто все мы были чем-то вроде братства или даже семьи. Я очень скучала по этому.
«Я знаю, ты не понимаешь, почему я должна быть здесь, — писала я Эрнесту, — но, пожалуйста, не бросай меня. Ты принадлежишь мне, а я принадлежу тебе. Никогда не сомневайся в этом или в том, что я люблю тебя».
«Любить меня из Лондона не самый лучший вариант, который я могу придумать, — написал он в ответ. — Быстрее возвращайся домой, Зайчик. Я знаю, что в последнее время мало уделял тебе внимания, но я восхищаюсь твоей храбростью, твоим умом и твоим сердцем больше всего на свете, и, пожалуйста, будь осторожна, пока ты там, потому что я не вынесу, если с тобой что-то случится, просто не смогу найти способ жить без тебя. Пожалуйста, пойми, без тебя для меня больше нет никакой жизни. Я уже чувствую, как грусть и одиночество овладевают мной, и мучаюсь вопросом, как пройдут эти недели в разлуке. Котятки созвали пау-вау[32] и с тревогой наблюдают за мной. Они посылают тебе любовь и просят, как и я, вернуться скорее домой».
Я перечитывала его письмо снова и снова, пока не выучила наизусть. От нежности, прозвучавшей в его словах, у меня защемило сердце, как и от мысли о том, что Эрнест остался наедине с кошками и чувствует себя потерянным. Он изо всех сил старался позволить мне сделать то, что я должна была сделать. Я видела это усилие и хотела протянуть руку через океан, чтобы обнять и сказать, что без него для меня тоже нет жизни, ни при каких условиях.
Может быть, расстояние что-то поменяло бы для нас обоих. Я надеялась на это, ожидая официального корреспондентского бейджа и первого задания. Когда они прибыли, я направилась на аэродром, в Вудхолл Спа в Линкольншире, где находились британские «Ланкастеры» — одни из лучших тяжелых бомбардировщиков. Они летали с аэродрома на аэродром сразу по дюжине, отчего воздух вибрировал настолько, что казалось, будто сейчас тебя или разорвет на части, или ты сойдешь с ума. Я наблюдала, как они с гулом улетают своим смертоносным черным строем, а потом, сбросив груз, возвращаются обратно, и делала многочисленные заметки в своем блокноте. Там была одна маленькая деревенская гостиница, где пилоты, ожидавшие своего следующего вылета, в длинных шерстяных кардиганах и тапочках пили чай с молоком у дымящейся дровяной печи и читали позаимствованные в дешевой лавке романы. Я видела в этом историю: со стороны они могли казаться кем угодно, оставаясь в тепле и ожидая сигнала. Но потом они переодевались и забирались внутрь этих огромных, неуклюжих, жутких птиц, чтобы на их крыльях нести смерть.
На обратном пути в Лондон я начала писать о «мальчиках-бомбистах», как я называла их про себя, но по дороге подхватила ужасную простуду, которая все не проходила, а потом перешла в грипп, затем в гастрит, а после — во все сразу. Я не могла ни снять жар, ни проглотить ни кусочка, отчего чувствовала себя каким-то умирающим животным. Но хуже всего было то, что перестали приходить письма от Эрнеста.
Я знала, что он не может быть в море со своей командой, потому что их миссия была отложена на неопределенный срок. И его молчание тревожило меня еще больше оттого, что всего неделю назад он писал мне с такой любовью. Может быть, он сдался и теперь напивался до тошноты во «Флоридите» или фронтоне? Он специально отгородился от меня, чтобы я не могла до него достучаться? Эти мысли сводили с ума и заставляли чувствовать себя беспомощной. Я знала, что мое долгое отсутствие сильно ранило его, но у меня не было возможности заглянуть ему в глаза и все объяснить. Я не могла притянуть его к себе и сказать, что принадлежу и всегда буду принадлежать только ему, куда бы ни отправилась в своих странствиях. Мне оставалось только продолжать волноваться, болеть, накручивать себя и ждать новостей. А еще надеяться, что все у нас будет хорошо.
Глава 67
Он знал, что, когда дела идут плохо, главное — оставаться спокойным, и телом и умом. Если он будет лежать спокойно достаточно долго, то начнет погружаться в себя все глубже и глубже, пока не найдет тишину. Тихое место. Оно всегда было здесь, но до него не всегда удавалось добраться.
Пол в их доме был соткан из циновок, подходящих для этого климата, а также, как оказалось, для кошек и для него самого. Повсюду стояла мягкая удобная мебель, в которой можно было утонуть, но он никак не мог найти подходящее место, пока не лег на пол, не уперся ногами в кресло и не поставил лампу так, что ее свет образовал мягкий круг у его плеч. Циновка была жесткой, но это ничего. Он накрыл ее одеялом, словно в походе, а потом взял с дивана подушку — у него получилось идеальное место.
Через несколько секунд Одиночка потянулась, подошла к нему и устроилась возле правого бока, под мышкой, где он оставил газету в круге света. Бойсе занял самое удобное место — прямо посреди груди, свернувшись там и подарив свою приятную тяжесть и спокойствие, которые Эрнест всегда принимал за любовь. Так же как рыбы обладают способностью быстро двигаться, кошки обладают способностью оставаться неподвижными. Это был их дар, и можно многому научиться, наблюдая, как они оттачивают свое мастерство. Когда лежишь рядом с ними и дышишь так же, как они, иногда начинает казаться, что вас объединяет великая и удивительная тайна.
Он не всегда понимал кошек. Он и себя не всегда понимал. Когда он был молод, ему часто казалось, что его может прикончить что угодно, — слишком многое он чувствовал. Это было правдой. Он подмечал массу вещей в глазах людей, так что даже совместный обед с семьей мог заставить его чувствовать себя разбитым и незащищенным. Его родители вскоре догадались, как ему тяжело, потому что он еще не научился скрывать этого, но они не могли ему помочь. Никто не мог, пока он не научился запечатывать раненое, вздрагивающее место внутри, после чего наступало значительное облегчение. Чтобы научиться этому, потребовались время и сильная концентрация.
В первый раз он понял, что сможет это сделать и пережить трудности, когда пришло письмо Агнес, в котором говорилось, что все кончено и что она была не права, обманув его. Они должны были пожениться, и он ей поверил. Он рассказал об этом своим друзьям и матери и боялся, что не сможет вынести объяснений, что это все было ошибкой. Он не мог себе представить, что сможет жить без нее, но он смог. Позже он узнает, сколько еще можно потерять и как глубока может быть любовь. И поймет, как она может уничтожить тебя и все, что, как тебе кажется, ты понимаешь в этой жизни. Когда ты любишь двух людей и боишься, что можешь потерять их обоих в любой момент и остаться ни с чем. Или когда ты слишком сильно любишь кого-то и не можешь быть уверен, сможешь ли жить без него. Вот тогда тебе и понадобятся все эти трюки, которым ты успел научиться, и даже больше.
На улице поднялся ветер. Ему не нужно было подходить к окну, чтобы увидеть, как ветер дует с запада, раскачивая ветви деревьев. На дорожке, ведущей к дому, и прямо за бассейном, где росли густые и высокие деревья, все колыхалось, как темная вода. Но у Бойсе был свой ритм, и он ничего не замечал. Если кот и почувствовал ветер, то виду не подал. Он только тяжелел и все больше становился самим собой, как будто все глубже проваливался в свои кости, поддаваясь естественной природе вещей. Эрнест, ощутив все это на своей груди, начал подстраиваться под кота, замедляя дыхание и концентрируясь на том, как поднимается и опускается его грудь и живот под кошкой, пока он не почувствовал себя тяжелее одеяла, циновки и всех вещей, окружавших его.