я растерзанной, испуганной и ужасно растерянной. Мы долго отдалялись друг от друга, но это происходило так медленно, что мне удавалось отгонять все грустные мысли. Теперь ледник беспокойства, на котором мы стояли годами, внезапно взорвался. Лед превратился в огонь.
Когда я думала о мальчиках — Мышонке, Гиги и Бамби — и о том, что могу их потерять, я едва могла это вынести.
— Жаль, что я не моту разорваться на части, — сказала я ему однажды вечером, всего через неделю после возвращения. — Так было бы лучше. Разве не ужасно, что ты продолжаешь гулять, дышать, писать письма, ходить на рынок и все остальное, что ты привык делать, когда на самом деле ты разлетелся на осколки?
— Это называется инстинктом самосохранения, дорогая.
— Тогда я не хочу им обладать. Не хочу в этом участвовать. Я хочу быть честной.
— Выпей еще виски.
— Я и так уже пьяна и не чувствую пальцев.
— Значит, виски делает свое дело.
Я не знала, чем мне еще заняться, кроме как вернуться за океан. Я позвонила Чарльзу Кольбо и сказала, что готова закончить начатую работу, но вместо привычного энтузиазма в трубке возникло странное напряжение.
— Для нас собирается писать Эрнест. Он звонил на днях. Я думал, ты знаешь.
— Что?! — Я была так удивлена, что даже потеряла дар речи. В горле появился ком размером с яйцо. Наконец я сказала: — Он не упоминал об этом.
— У нас там может быть только один аккредитованный журналист. Мне ужасно жаль.
— Двадцать шесть статей, Чарльз! Вы опубликовали двадцать шесть моих работ с тех пор, как я уехала в Испанию, и вы бросаете меня ради моего собственного мужа?
— Думаю, ты знаешь, в каком затруднительном положении я оказался. Я должен беспокоиться о тираже. И не забывай, что он сам предложил мне. Пожалуйста, прости меня за эти слова, Марти, но, возможно, ты споришь не с тем мужчиной.
Когда он повесил трубку, я еще долго держала телефон в руке, пытаясь утихомирить рев в ушах. Если бы кто-нибудь спросил меня много лет или даже месяцев назад, думаю ли я, что Эрнест способен на такое, я бы рассмеялась. Он слишком любил меня, чтобы зарыть мой труд. Но это было настоящее возмездие. По его мнению, предательство совершала я. Я бросила его ради своей работы и собственных целей, и теперь мне придется страдать, как страдал он.
Мне было невыносимо думать о том, что все это значит, или о том, что может понадобиться, чтобы мы снова стали заодно. Я едва узнавала Эрнеста. Его демоны победили, они захватили его, и, похоже, он больше не узнавал меня. Я не видела в нем любви, и это приводило меня в отчаяние.
Хуже момента трудно было найти. Вторжение в Нормандию должно было начаться в любой момент. Я готовилась к нему с октября, изучала то, что мне нужно было узнать, и планировала, как осветить это событие так, чтобы, когда придет время, мой голос прозвучал бы в унисон с другими и я смогла бы рассказать об одном из самых важных моментов в истории войны. Но теперь у меня не было никаких официальных полномочий и никаких гарантий, что все, что я напишу, найдет своего читателя. Как будто я вернулась к началу, когда у меня еще молоко на губах не обсохло и когда я направлялась в Испанию.
Впервые за много лет это воспоминание не принесло мне никакого утешения.
Когда я накинулась на Эрнеста, он лишь нахмурился, его челюсть уперлась в меня, а глаза окаменели.
— Ты давно вынуждала меня так поступить, не переставая провоцировала весь год. Только ты виновата в том, что я наконец пошел на поводу.
— Ты мог пойти в любой другой журнал в мире, абсолютно в любой, но ты выбрал мой. Я не знала, что в тебе живет такая жестокость! — Мое лицо пылало.
— Ну, если повезет, меня разнесет на куски. Тебе бы этого хотелось, не так ли?
— Неужели у тебя больше нет ко мне никаких чувств? — спросила я, но его лицо оставалось безучастным.
Когда я шла по коридору к спальне, у меня закружилась голова. Я протянула руку, чтобы коснуться стен кончиками пальцев, и почувствовала, что безнадежно заблудилась в темноте. И тут я совершенно ясно осознала: если я снова найду свой путь, это будет настоящим чудом.
Глава 71
Эрнест почти сразу же уехал в Нью-Йорк. Он улетел на гидроплане в Шеннон, а оттуда — в Лондон. Сначала я подумала, что в нем еще осталось немного любезности и он попытается и мне найти место в самолете, ведь у меня больше не было представительских расходов, никто не собирался оплачивать дорогу, и я уже потратила свой аванс за «Лиану». Но он сказал, что это невозможно: на самолеты ВВС Великобритании женщины не допускались.
Я обращалась за помощью ко всем знакомым, и в этот самый момент узнала, что Бамби подал заявление о переводе в управление стратегических служб. Почти сразу, как он получил допуск и его обучение было завершено, он вызвался десантироваться в тыл врага — в удерживаемую немцами часть Франции.
«Бам никогда раньше не прыгал с парашютом, а только слышал об этом», — с ужасом подумала я. Мне было страшно за него, и я испытывала чувство вины из-за того, что познакомила его с Ротшильдом и Черчиллем той ночью в Алжире.
Я использовала свои контакты, чтобы получить больше информации, но выяснила лишь то, что он засунул удочку в свой парашютный ранец, прежде чем отправиться во Францию, уверив своего командира, что это радиоантенна. Я молила бога, чтобы Бамби оказался в безопасности, и больше всего на свете хотела снова быть рядом с Эрнестом. Нам следовало держаться вместе, опираться друг на друга. Как еще могли бы мы со всем справиться?
И когда наконец появился шанс уехать, я просто не могла поверить своей удаче. Нашлось место на норвежском грузовом судне, загруженном двухтонными амфибиями «Утенок» и кучей ящиков динамита, которые собирались использовать в день высадки в Нормандии. Я была единственной пассажиркой. На борту не было спасательных шлюпок, не разливали алкоголь, так как на корабле нельзя было перевозить жидкость, и мне не разрешалось курить на палубе. Путешествие должно было занять двадцать дней — достаточно времени, чтобы подумать о том, в каком положении я оказалась и куда мне двигаться дальше.
Единственное, что я знала тогда, так это то, что пустое, гнетущее чувство преследует меня каждую секунду. Почти постоянно я думала об Эрнесте и гадала, не вырезал ли кто-то мое сердце из тела. Я лежала на своей тесной койке, уставившись в никуда, или бродила между неуклюжими машинами, пока мои ноги не превращались в желе. А когда наконец наступала ночь, спала как убитая.
Изо дня в день на море стоял туман. Прохаживаясь вдоль поручней, я отчаянно нуждалась в сигарете или в чем-то другом, что могло бы принести покой, в то время как воздух вокруг нас оставался густым и серым, как бетон. Снова и снова грузовой корабль гудел в темноте, объявляя о своем присутствии. Каждый раз я подпрыгивала, чувствуя, как звук разлетается эхом по всему телу, вибрируя среди ребер в грудной клетке и в позвонках. Будущее выглядело давящим туманом или бесконечной стеной теней. Я тоже стала тенью и обнаружила, что не могу думать о том, что нас ждет впереди, — пусть даже и оставался еще какой-то способ восстановить то, что было у нас раньше. Задача казалась необъятной, а надежды во мне не осталось, теперь она принадлежала другим людям, которые были достаточно сильны, чтобы удержать ее.
День сменялся ночью, по крайней мере, так должно было быть. Солнце вставало и садилось за плотными шторами. Когда мы приблизились к Англии, туман начал рассеиваться, поэтому, просыпаясь, я понимала, что за окном утро. Холодный, чистый ветер гулял по палубе. Он продувал мое шерстяное пальто и хлестал по лицу; но именно это мне и было нужно. Я стояла и смотрела на море, пока не замерзала настолько, что, казалось, больше никогда не согреюсь. Там, в трескучей ясности этого чувства, я действительно могла дышать свободно. Вдалеке виднелись айсберги. Сначала они были бесформенными, просто большими белыми пятнами, похожими на солнечные блики. Но по мере того, как мы приближались, они изменялись, отделялись и становились все более и более отчетливыми, как образцы архитектуры или произведения искусства, прозрачные, яркие, дикие и одинокие. Один из них был похож на лампу джинна, закругленную, закрученную сверху в спираль и полностью сделанную из алмазов. Еще один плавал как гора, в то время как другой отрастил крылья, словно прозрачно-белый голубь, и был пронизан таким сверкающим и вспыхивающим светом, что у меня перехватывало дыхание. Не существовало на свете ни одной причины, чтобы вновь обрести надежду, но в тот холодный восхитительный момент я ничего не могла с собой поделать.
Глава 72
Когда мое норвежское грузовое судно наконец причалило в Ливерпуле, я взяла вещи и сошла на берег. Здесь я почти сразу же столкнулась с двумя корреспондентами, которые рассказали об Эрнесте. Два дня назад после вечеринки он попал в автомобильную аварию на площади Белгрейв. Водитель был пьян и въехал в стальную цистерну. Эрнеста швырнуло на лобовое стекло, он ударился головой и ушиб оба колена. Его доставили в лондонскую больницу с серьезным сотрясением мозга.
Я сразу же помчалась к нему, не дожидаясь окончания рассказа. Даже несмотря на все наши трудности, мне необходимо было навестить его. Я боялась потерять своего мужа после всего, что было. Мы поступали так глупо, отталкивая друг друга, когда любовь была единственной вещью, которая имела смысл, учитывая происходящее в мире.
Когда я нашла его палату, я была готова сказать и сделать что угодно, но мне едва удалось протиснуться внутрь. В палате устроили настоящую вечеринку с коктейлями. Кто-то принес дополнительные стулья, и знакомые Эрнеста, развалившись в них, веселились и рассказывали истории. Дюжина или больше пустых бутылок из-под виски валялись под кроватью Эрнеста, на которой он бодро сидел и ничуть не удивился, увидев меня. Если не считать огромной белоснежной повязки, обмотанной вокруг его головы, как тюрбан какого-то самозваного паши, он выглядел совершенно здоровым.