того момента. Каждый из них заставлял меня чувствовать себя опустошенной. Так продолжалось много часов. Окровавленные бинты, сигнальные ракеты, с хлопком разлетающиеся, как красный шелк, по пляжу, танки и тела. Мужчины, множество мужчин. Мужчины с лицами мальчиков. Мальчики отдавали свои жизни приливу, и он, принимая каждую каплю крови, вспенивался, менялся, разбивался снова и снова.
Чем более измученной, беспомощной и усталой я становилась, тем больше расплывались и преображались лица. Возможно, я бредила, но там, на морском берегу, среди дыма и криков, я узнала в разорванном снарядом человеке француза, который показывал мне свою ветку мимозы, давным-давно, в Мадриде. И там, как раз за ним, упал на колени Лоран Гарде, со своим синим портсигаром. Солдат из Бельчите, который мечтал о Сент-Луисе, оказался со мной в шлюпке, его шея была обмотана ставшим красным от крови бинтом, а русский пилот, который плакал в тюрьме Виипури, переживая за жену и ребенка, крепко держал его за руку. Они все были здесь, и я не задавалась вопросом как, а просто продолжала нагибаться, чтобы поднять тела, пока кто-то из этих юношей не становился мальчиком с площади Санто-Доминго или не обретал лицо Эрнеста. И каждый раз, когда это происходило, мне хотелось кричать и плакать и говорить, что я люблю его, что мне нужно его прощение, что я хочу, чтобы он был со мной еще много лет, чтобы мы были вместе всегда.
Это была самая странная и самая длинная ночь в моей жизни. Позже я узнала, что на пляж высадилось сто тысяч мужчин и только одна женщина. И этой женщиной была я. Мне также удалось стать первым журналистом из тех, кто смог добраться сюда, чтобы сделать репортаж. Эрнест, как и многие другие, застрял в открытом море. Но вся эта статистика казалась мелочной и несущественной, особенно по сравнению с тем, как много я потеряла, чтобы оказаться здесь. И хотя не было другого способа все это увидеть, моя жизнь теперь лежала в руинах, а впереди меня ждало еще больше страданий.
И все же никто не мог отнять у меня того, что я видела, и заставить забыть боль в натруженных руках и то, как я разрывалась на части, пока бурлил прилив и грохотало небо.
Я взглянула в глаза лежавшего на носилках мужчины, когда мы укладывали его в санитарную лодку.
— Вы ужасно хорошенькая для медсестры, — сказал он. — Может, вы ангел?
— На самом деле я писательница, если в это можно поверить.
— Неужели?
— Да.
— Значит, вы напишете обо мне?
Я кивнула и внезапно почувствовала себя сильнее. Его история станет моей, а моя — его. Мы запомним друг друга. Мы не были незнакомцами. Мы не заблудились. Мы не были одиноки.
— Да, — ответила я. — Именно это я и собираюсь сделать.
Мы опустили его на дно лодки, и я крепко держала его за руку, пока мы, преодолевая волну за волной, возвращались к нашему белому судну.
Эпилог
На следующее утро после Омаха-Бич меня обнаружили и арестовали за то, что я без полномочий и разрешения проникла в зону боевых действий. Военная полиция отобрала у меня проездные документы и отправила обратно в Лондон. По дороге я взялась за статьи для «Колльерс», но не могла перестать кипеть от злости. Я была военной корреспонденткой в течение семи лет: в Испании, Китае, Финляндии, Италии и Чехословакии. Я была компетентнее остальных, но не могла спокойно выполнять свою работу и даже оставаться в Европе на легальном положении. Но я должна была придумать способ остаться. Разве у меня был выбор?
Стремясь вернуться во Францию, я присоединилась к канадскому полку, который не возражал против присутствия женщины. Теперь мне требовалось лишь флиртовать с нужными офицерами, терпеть жизнь в палатках и бросаться в канаву, когда немецкие самолеты появлялись над головами. Позже я обнаружила, что ложь и слезы тоже работают, а точнее, выдуманный жених на том или ином фронте, которого я должна увидеть в последний раз или умереть. Меня бесило, что мне приходится уговаривать и упрашивать, — любому человеку с моим опытом было бы унизительно опускаться до такого. Но когда я увидела свежий номер «Колльерс» и в нем свое имя и имя Эрнеста как «корреспондентов, работавших во время наступления», я испытала невероятный восторг. Они опубликовали мою историю о «Дне Д», и я надеялась, что журнал продолжит печатать и другие мои материалы.
«День Д» стал началом конца, а теперь мы подошли к его середине, и нам предстояло увидеть еще множество трагедий. Во Флоренции Понте Веккьо превратился в руины, пока за него сражались немецкие и британские солдаты, отвоевывая одну горящую улицу за другой. Дворец Питти был переполнен беженцами, а не преданные земле трупы заполнили парки, так как кладбища все еще находились под контролем немцев.
К середине августа я присоединилась к канадскому полку, который двигался на север вдоль Адриатического побережья. По дороге я писала и отсылала свои материалы. Расспрашивала всех, кого встречала, об их жизни и о том, как, по их мнению, может выглядеть будущее теперь, когда ход войны наконец переломился в нашу сторону. Иногда я сталкивалась с безразличными взглядами и тихим недоверием, но чаще все же видела беспокойство о тех, кто еще сражался, потому что не было ничего хуже, чем умереть сейчас, когда конец был так близок, а дом стал практически осязаем.
Я не собиралась возвращаться домой, потому что была уверена, что у меня его больше нет. Я не получала известий от Эрнеста уже несколько месяцев, с самого Лондона — ни письма, ни даже сердитой телеграммы с упреком. Мой брак, конечно, закончился, но никто из нас об этом и словом не обмолвился. И когда я наконец добралась до Парижа, почти сразу услышала, что он засел в «Ритце», убеждая всех, будто это он освободил отель. Очевидно, он был не один: по соседству жила невероятно хорошенькая журналистка по имени Мэри Уэлш, которая писала статьи для «Тайм» и «Лайф». Я не знала ее и не хотела верить, что Эрнест мог так быстро увлечься кем-то, хотя именно это с нами и произошло во «Флориде», когда мы влюбились друг в друга. Это было для меня слишком, поэтому я нашла номер в другом отеле, как можно дальше от них, и постаралась занять себя работой, дышать и оставаться спокойной.
Некоторые части Парижа оставались нетронутыми, и сложно было представить, что тут тоже шла война. Можно было гулять вдоль Сены, где книготорговцы никогда не закрывали своих маленьких киосков, и считать каждый прекрасный неповрежденный мост, чувствуя солнце на своем лице и убеждая себя в том, что оккупация была просто ночным кошмаром. Но можно было оглянуться и увидеть голодающих, которые всегда оказывались где-то поблизости, и потерянных людей, которые бродили повсюду. Женщины ходили по кладбищам, ища на надгробиях имена своих исчезнувших мужей. Десятки тысяч людей пропали во время оккупации, возможно, их замучили или расстреляли, а может, выселили за пределы города. В одной едва уцелевшей лачуге на Монмартре я присела на корточки, чтобы разглядеть надпись: «Отомстите за меня», нацарапанную на деревянных перекладинах двери. Я отошла, глаза наполнились слезами, мне хотелось верить, что существует способ выполнить эту просьбу.
Приближалась осень, у людей было очень мало еды и практически не было угля. Но хороший кофе все еще можно было найти в пресс-центре отеля «Скриб» рядом с Парижской оперой. Все статьи, которые я готовила для журнала, нужно было относить туда для цензуры, и поначалу я боялась, что мне откажут или, что еще хуже, не выдадут соответствующие документы, но, похоже, у них были свои заботы. Пока я сновала туда-сюда, до меня иногда долетали разговоры об Эрнесте. Судя по всему, он недавно покинул город с двадцать вторым полком, в составе конвоя направлявшимся в Бельгию через минные поля, блокпосты и окопы немцев. Некоторые говорили, что он не только носил оружие, но и использовал его. Другие предполагали, что его могут отдать под трибунал и лишить аккредитаций, если об этом узнают.
Трудно было не беспокоиться об Эрнесте — его поведение казалось безрассудным. Попасть в Германию сейчас даже для гражданских было опасно, но, похоже, его это совсем не волновало, он просто хотел играть в солдата, патрулировать и рисковать своей головой. Такая дерзость Эрнеста удивляла: в течение многих лет он только и делал, что настаивал на том, чтобы оставаться на Кубе и заниматься своими проклятыми делами. Что-то толкало его сейчас, и я не могла перестать гадать, что именно, не могла не задаваться вопросом, в каком состоянии его голова и хорошо ли он спит. Я поняла, что Эрнест все еще живет во мне. Разумом я осознавала, что все кончено, но сердце не могло это принять, а если и примет когда-нибудь, то очень нескоро.
Несколько месяцев спустя в моем отеле появилась записка от Эрнеста с приглашением на ужин. Я сомневалась, стоит ли мне идти, но это был первый за долгое время шанс увидеть его, к тому же я не переставала думать и беспокоиться о нем. Наконец решившись, я пошла пешком до ресторана, расположенного рядом с его отелем. Мне хотелось немного развеяться, и я шла, распахнув на ветру пальто, надеясь к концу прогулки почувствовать себя более уверенной. Но надежды не оправдались. Стоило мне его увидеть — и все те же невероятные ощущения затопили меня: начиная с колен, они поднимались все выше, пока я не услышала гул в ушах. «Меня не должно быть здесь», — тут же подумала я. Мне еще не удалось стать достаточно сильной, если вообще когда-нибудь удастся.
Он сидел на уютной круглой банкетке, окруженный людьми, которых я не знала, и даже не встал, когда я подошла. Мне захотелось уйти, убежать без оглядки, но подошел официант, предложил мне подойти ближе и протянул бокал шампанского. Я пыталась успокоиться и вести себя естественно, но едва могла сосредоточиться на разговоре. Эрнест хвастался перед всеми своей царапиной, полученной в Хюртгенском лесу во время кровавой битвы, в которой погибло более семидесяти человек из его батальона. Пока он говорил, я сначала видела только хвастовство и браваду, но потом заметила что-то еще. Это была вспышка знакомого света в его глазах — в нем просыпалась жизнь. Со всем этим риском к Эрнесту что-то вернулось, что-то очищающее, то, что напомнило мне, каким он был в Испании. И я почувствовала облегчение, независимо от того, что ждало его впереди.