— Что случилось? — спрашиваю я.
— Ничего.
— Что?
Он подталкивает мне газету.
— Слушай, ты не очень расстроишься, если я заскочу в офис? Всего на полчаса. Максимум на час. Мои ребята там работали все выходные над ходатайством, и мне бы хотелось к ним наведаться.
— А до завтра это не подождет?
— Я просто хочу проверить, как дела, чтоб они не думали, будто я на выходных играю в гольф, а всю работу сваливаю на них. Я ненадолго. Могу взять Уилла с собой, если хочешь.
— Я не хочу к тебе на работу, — отзывается тот. — В твоем офисе еще хуже, чем в мамином. У мамы по крайней мере есть модели человеческих внутренностей.
— Ничего страшного, — говорю я. — Он побудет со мной. В любом случае мне нужно проветриться. Я, кажется, сойду с ума, если еще посижу дома.
Джек поднимает бровь, но не упоминает о том, что я дома всего лишь с одиннадцати часов минувшего вечера — трудно сказать, что я засиделась в четырех стенах.
— Так что ты думаешь о прогулке в парке? — спрашиваю я. — О Марше памяти? Как тебе кажется, нам стоит туда идти?
— Не знаю, Эм. — Джек допивает кофе и встает. — Раньше ты ведь не хотела делать ничего подобного.
— Ну да, в том-то и дело…
— Что, по-твоему, ты от этого получишь?
Этот вопрос, столь грубо сформулированный, меня останавливает. Я собираюсь сказать Джеку то же самое, что и матери, — что общество людей, переживших одинаковое несчастье, способно исцелять, пусть даже ненадолго. Но Джек знает мое мнение о групповых тренингах, он много раз слышал, как я высмеиваю их предполагаемые достоинства. Он не поверит, что я внезапно передумала. И слова Минди о том, что прогулка поможет мне вернуть парк, не произведут на него впечатления. В конце концов, Джек знает, как часто я искала прибежища в парке, невзирая на постоянное присутствие детей и матерей. Муж слишком хорошо меня знает, чтобы принять столь простое объяснение.
Пытаясь объяснить это Джеку, я понимаю, что возлагаю большие надежды на Марш памяти, надеюсь, что его сентиментальность и слащавые дифирамбы умершим детям каким-то образом выведут меня из застоя, встряхнут, вылечат от столбняка, в который я впала после смерти Изабель. Апатия наконец пройдет, это слишком скучно, чтобы продолжаться бесконечно. Может быть, Марш памяти откроет мне новый, менее утомительный способ горевать.
— Можно мне туда пойти? — спрашивает Уильям, когда я замолкаю.
— Это не для детей, Уилл, — отвечает Джек.
— Нет, — возражаю я. — Это для всей семьи. Думаю, он может пойти. И это даже хорошо. Разве ты не понимаешь? Появится смысл нашего присутствия там. Мы как будто начнем заново, все вместе. Мы втроем — и Изабель. Точнее, память о ней. Это будет новое начало. Или конец. Ну, или что-нибудь еще. Но нам всем нужно пойти. Ты, я и Уильям.
Джек переводит взгляд с сына на меня, и я понимаю, что наши исполненные надежды лица вновь внушают ему мысль о примирении и гармонии.
— Ты уверена? — спрашивает он.
— Конечно.
— Даже вечером Центральный парк — одно из самых безопасных мест в городе, папа, — заявляет Уильям. — В прошлом году там случилось всего сто двадцать семь преступлений, из них ни одного убийства.
Джек смеется.
— Я, в общем, не то чтобы сильно волнуюсь о безопасности, старина.
— Дело в том, что мне очень хочется увидеть парк вечером, — объясняет Уильям. — Я никогда не видел, как там горят фонари — ну, кроме тех случаев, когда их забывают выключить днем.
— Прогулка будет во второй половине дня, — говорю я. — Она закончится в сумерках.
— Хорошо, — отвечает Уильям. — Я хочу пойти.
Я спрашиваю мальчика, чем он хочет сегодня заняться.
— Пойдем в парк, — просит он.
— Уверен? — Я-то не против, но не хочу, чтобы он чувствовал себя обязанным идти в парк только потому, что таково мое желание.
— Да.
По пути к выходу я предлагаю Уильяму сходить в туалет. Он сообщает, что это вовсе не обязательно, и напоминает, что он мальчик, а следовательно, ему нетрудно будет просто пописать возле дерева, если возникнет такая необходимость.
— Потому что у меня есть пенис, — заявляет он. — Это ты не забудь сходить в туалет. У тебя нет пениса.
— Спасибо за урок анатомии.
Пока я в ванной, звонит телефон.
— Не подходи, — кричу я, но Уильям уже взял трубку. Я не слышу его, но прекрасно знаю, что именно он говорит. Его телефонные манеры неподражаемы, из мальчика получился бы идеальный секретарь. Он всегда говорит: «Квартира Вульфов, Уильям слушает». Джек утверждает, что когда Уильям берет трубку дома у матери, он говорит то же самое, только заменяет «Вульф» на «Соул». Ошибиться он не способен, Уильям слишком осторожен.
— Кто это был? — спрашиваю я, выходя.
— Ноно.
Уильям называет так моего отца с первого дня их знакомства — это случилось за несколько недель до нашей с Джеком свадьбы. Папа сам так представился. Поскольку слово было незнакомое и не несло для мальчика никаких ассоциаций, Уильям легко его усвоил. «Ноно» — это жаргонное выражение, оно пришло из языка, на котором говорили евреи в Болгарии (оттуда родом предки моего отца). Папа заставляет всех своих внуков называть его «ноно» — возможно потому, что при слове «дедушка» он ощущает себя старым пнем.
— Что он хотел?
— Ничего. Я сказал, что мы идем в парк. Он посоветовал зайти в сосновый питомник. Все деревья там хвойные.
— Неудивительно, раз это сосны.
Уильям подозрительно хмурится.
— Ноно советует туда сходить, потому что там все зеленое и красивое.
Я протягиваю Уильяму пальто и одеваюсь сама. Отчего-то в застегнутом виде мое пальто выглядит чуть менее ужасно. Я по-прежнему похожа на сосиску, но не настолько, чтобы и впредь отважно бросать вызов погоде.
— Нам обязательно туда идти? — уточняет Уильям. — Обязательно идти в питомник?
— Нет, конечно. — Я не хочу ничего, что предлагает отец, потому что накануне вечером мама напомнила мне о том, как я на него зла.
— Питомник прямо рядом с нашим домом, — продолжает Уильям. — А я хочу открывать новые земли. Хочу в Рэмбл. По-моему, это хорошая идея.
Он топает ножкой в зимнем ботинке.
— Прекрасная мысль. Мы будем первооткрывателями. Я буду Христофором Колумбом. А ты кем хочешь быть?
— Колумбом? — Он качает головой, но его пренебрежение явно напускное. — Это же скучно, Эмилия. Я буду Коронадо. Я хочу найти семь городов Сиболы.
— Что-что? — переспрашиваю я.
Он удивленно смотрит на меня.
— Ты не знаешь, кто такой Коронадо?!
— Конечно же, я о нем слышала. Просто забыла про семь городов.
Уильям так поглощен рассказом об испанском конкистадоре Франсиско Васкесе де Коронадо и семи легендарных городах Сиболы, что минует детскую площадку, не попросившись зайти. Он то и дело подскакивает, будто танцует шимми, и ковыряет землю палкой.
— Рэмбл — отличное место, чтобы играть в первооткрывателей, — говорит он.
— Да.
— Это самая неосвоенная часть парка. Похожая на джунгли.
— Да.
Вдруг Уильям останавливается.
— Там опасно?
Я вспоминаю об одетом в полиэтилен бродяге, который напал на меня — или на которого я напала, в зависимости от того, с какой точки зрения посмотреть.
— Нет, — отвечаю я. — В парке вовсе не опасно. Те, кто говорит, что в парке опасно, просто глупы.
Уильям ковыряет палкой какую-то замерзшую гадость.
— По-моему, это дохлая птица, — говорит он.
— Фу.
Он тычет палкой, пока не становится ясно, что это всего лишь грязь и листья.
— Мама говорит, что человека, который построил часы Делакорта, ограбили прямо в парке.
— Да?
Как это типично для Каролины, которая, насколько мне известно, ни разу не бывала в Центральном парке. Разумеется, она знает, что Джордж Делакорт, один из крупнейших филантропов, в девяностодвухлетнем возрасте был ограблен прямо под часами, на которые он пожертвовал деньги. Каролина — кладезь информации, способной испортить человеку настроение.
— Семь городов Сиболы — это маленький домик в центре Рэмбл, — провозглашает Уильям.
— Что?
— Ну, домик в центре Рэмбл, который называется «сельским приютом». Я видел его в книжке, которую ты мне подарила. Это будут семь городов Сиболы.
— Или хотя бы один из них. Знаешь, я однажды сидела там, несколько лет назад, летом. Там было хорошо, потому что прохладно. А сейчас, наверное, в домике холоднее, чем снаружи.
— Он полон золота.
— Я помню. Он действительно был полон золота. Груды золота лежали повсюду. Я ничего не взяла только потому, что на летнем платье не было карманов.
— Идем, — говорит Уильям.
Мы шагаем в Рэмбл, стараясь держаться подальше от того места, где я видела бродягу. Карабкаемся по ступенькам и пересекаем маленький мостик над ручьем. Перед нами расстилается небольшое поле. Уильям, держась за дерево, перегибается через край каменистой тропы.
— Что это? — спрашивает он, указывая палкой на пустые пакеты из-под молока, которые висят на ветвях.
— Понятия не имею. Кормушки для птиц, наверное.
Он подозрительно хмурится, и мы идем дальше.
— Я чую золото, — громко сообщает Уильям. — Наверное, мы уже близко. Ты не знаешь?..
— Нет. Не помню, в какой части Рэмбл стоял этот домик. Но мы его найдем, если будем идти по кругу.
Он топает ногой.
— Холодно.
— Давай прибавим шагу и согреемся.
Мы пересекаем высокий мостик между двумя сланцевыми глыбами. Уильям на мгновение перегибается через перила, и я придвигаюсь ближе, готовясь схватить его, если он потеряет равновесие. Он громко харкает, собирая слюну во рту, а потом плюет. Мы наблюдаем, как плевок летит в ледяную воду.
— В яблочко, — говорю я.
Мы идем дальше. Через несколько минут мы почему-то оказываемся на том же самом мосту: тропинка привела нас обратно.
Уильям нетерпеливо щелкает языком.
— Может быть, купим карту?
— Но это нечестно. Мы должны искать, пока не найдем. Разве у Коронада была карта?