.
— Ты очень хочешь замуж? — неожиданно спросила Ливия, прерывая поток ее слов.
— А ты? — парировала Юлия, поняв, почему был задан вопрос.
Ливия помедлила. Сейчас ее потемневший взор казался каким-то странным, полным внутренней силы, не находившей выхода, враждебной не столько окружающему миру, а в первую очередь — ей самой.
— Не знаю, — неуверенно произнесла она. — Я слишком спокойна, когда думаю о Луции, и в то же время с каждым днем мне все тревожней от той неизвестности, которая меня ждет.
— Обратись к предсказателям, принеси жертву богам и, возможно, тогда…
— Нет, — упрямо прервала Ливия, — я должна во всем разобраться сама.
Юлия рассмеялась.
— Я тебе помогу! Твои тревоги совершенно напрасны. Ты выйдешь замуж, у тебя будет роскошный дом, через три-четыре года Луций получит чин квестора[3]…— И, помолчав, заявила: — Я не знаю, так ли сильно хочу замуж, но быть уважаемой матроной, самой распоряжаться домом не так уж плохо.
— Я говорю о другом. Я всегда думала: придет момент, когда в мою жизнь ворвется нечто яркое, волнующее, внезапное… Все слишком обыденно. Я не чувствую в сердце никакого огня.
— Ах, ты об этом! — со смехом воскликнула Юлия, а потом, вдруг посерьезнев, сказала: — Но я бы и не хотела иначе.
— Не хотела бы? Почему?
— Быть безудержным в любви и страданиях, — а ведь они идут рука об руку, во всяком случае, если верить поэтам! — принимать все события в жизни близко к сердцу, действовать без оглядки, нет, это не для меня!
— Почему? — растерянно повторила Ливия.
Юлия нахмурилась. Сейчас она выглядела много старше своих лет.
— Случается, боги даруют смертным великое, воистину неземное счастье, но они же требуют расплаты за все, что нами взято от жизни. Ничто в этом мире не существует само по себе, а потому страшной ценой покупается право поступать, как хочешь, и быть безумным!
Ливия подавленно молчала, а между тем Юлия, приблизившись к подруге, зашептала ей на ухо что-то такое, отчего щеки Ливий порозовели.
— Да, я спрашивала у Валерии — она уже год назад как вышла замуж, — говорит, ничего страшного, но и ничего особенного: совсем не похоже на то, что воспевают поэты! Поверь, можно читать про такое, но пережить на самом деле — вряд ли… Клавдий нравится мне, и я, надо полагать, нравлюсь ему, если он захотел взять меня в жены. И я вполне довольна тем, как все складывается…
— Почему ты так боишься жизни? — удивленно произнесла Ливия, на что Юлия рассудительно отвечала:
— По-моему, ее боишься ты, я же принимаю жизнь такой, какова она есть. Нельзя желать слишком многого, нужно быть благодарной богам и судьбе хотя бы за то, что имеешь. Разве нет?
Почему-то девушке пришел на ум недавний разговор с отцом; когда она осторожно намекнула, что жених кажется ей не слишком привлекательным, Марк Ливий серьезно произнес: «Видишь ли, Ливия, человек или красив, или умен, или добр. Просто нужно осознавать, какое качество в нем преобладает и что наиболее ценно». «Неужели на свете нет людей, в которых соединяется все?» — наивно спросила она. И тогда отец произнес загадочную фразу: «Наверное, есть. Только они рано умирают».
— Может, и так, а возможно, иначе, — ответила Ливия на вопрос Юлии. — Пока поймешь, как надо жить, пожалуй, постареешь и растеряешь все силы.
Вернувшись домой, Ливия быстро прошла через атрий — большую парадную многоколонную комнату с отверстием в центре потолка, откуда струился солнечный свет, озаряющий уголки, в которых сгущались дымчатые тени, и придающий особую яркость мозаичному полу и картинам-фрескам. В атрии находился алтарь домашних богов, и здесь же хранились восковые маски умерших предков; возможно, поэтому Ливия избегала входить сюда в те часы, когда вещи теряют свой цвет, а границы между прошлым и настоящим, между царством погруженных в землю былых поколений и миром живых кажутся призрачными, размытыми, нечто знакомое, привычное неожиданно начинает внушать страх перед непостижимым, часы, когда внезапное мелькание чьей-то тени подобно вспышке молнии, а легчайший вздох — удару грома.
Было еще светло, и Ливия не вспомнила ни о масках, ни о богах. Девушка бросила взгляд на старый ткацкий станок — олицетворение того, что ждет ее в будущем. И хотя она охотно согласилась бы сидеть здесь и ткать в окружении домочадцев и слуг, ради этого, пожалуй, все же не стоило выходить замуж!
Переодеваясь с помощью рабынь в простую домашнюю тунику и удобные сандалии, Ливия продолжала размышлять о разговоре с Юлией. Собственно, ей было не с кем обсудить то, что тревожило душу, некому задать вопросы. Мать девушки умерла в родах, и более отец не женился; сестер она не имела, с рабынями обсуждать такие вещи не подобало, а подруги-сверстницы знали жизнь не лучше нее. Потому основным источником познания для девушки стали книги (как всякая знатная римлянка, Ливия умела читать и писать также и по-гречески), с которыми она уединялась в своей комнате, а еще охотнее — во внутреннем дворике, обрамленном крытой колоннадой, усаженном вьющимися растениями и цветами, — перистиле.
Ливия не могла понять, как относится к Луцию Асконию Ребиллу, своему жениху. Она не находила в нем существенных недостатков, не видела и особых достоинств и ничуть не волновалась, вспоминая о нем, — ее сердце спало. Возможно, причина скрывалась в том, что они не слишком часто встречались, а говорили еще реже? У Ливий мелькнула мысль, что отец мог пригласить ее жениха на сегодняшний обед, но войдя в триклиний, она увидела, что ошиблась: за столом возлежали лишь отец, Марк Ливий Альбин, и старший брат Децим, к которому девушка была очень привязана.
Поздоровавшись с ними и извинившись за опоздание, Ливия заняла место за столом, и молодой раб тотчас развернул перед ней салфетку из мохнатой льняной ткани.
Это была летняя столовая, с отверстием в центре потолка, как в атрии, однако солнце почти не проникало внутрь — со всех сторон пристройку окружали огромные платаны, ветви которых простирались над крышей. Только изредка дерзкий луч прорывался сквозь плотную сетку листвы и принимался выписывать на стенах триклиния тончайшие узоры, точно обмакнутым в золотую краску тростниковым пером. Зимой сюда не входили — лишь струи дождя вытанцовывали на каменных плитах пола свой казавшийся бесконечным танец.
Ливия сразу заметила, что отец чем-то расстроен, — против обыкновения, его жесты выражали нетерпение, а голос звучал резко. Марк Ливий был худощавым, седеющим человеком с глубокими морщинами на лбу, выдававшими усталость от жизни, и мелкими чертами лица. Внимательный, пристальный взгляд его небольших темных глаз временами казался колючим — в них светился острый ум и не слишком приятная для окружающих проницательность. Приверженец древних традиций, он носил тогу на старинный манер, был противником чрезмерной изнеженности и роскоши. В доме Марка Ливия обедали на глиняной посуде вместо чернолаковой или серебряной и довольствовались небольшим количеством прислужников.
— Нам просто необходимы новые законы, — говорил отец, очевидно, продолжая речь, — как необходим переход от власти сената к правителю, способному начать преобразования, правителю, который ставит интересы государства превыше всего личного. Потушить пожар гражданской войны, а затем упорядочить государственный строй — вот первейшая задача Цезаря. Помнишь, что говорил Цицерон? — произнес Марк Ливий, обращаясь к сыну. — «Потомки наверняка будут поражены, читая или слыша о твоей деятельности как полководца, но если ты не будешь заботиться о Риме, твое имя станет просто блуждать по городам, а определенного пристанища не получит».
— Ты считаешь, надо ограничить власть сената? — сказал девятнадцатилетний Децим. — По-моему, причины искажения идеала Республики в другом — в своевластии народа. Гражданам выгоднее получать бесконечные подачки, чем трудиться самим. А в результате — бесчисленные переделы земли, покушение на частную собственность…
Отец важно кивнул:
— Ты прав. Необходимо навести порядок во всем, а для этого, повторяю, нужны новые, продиктованные временем законы.
Марк Ливий собрался углубиться в рассуждения, но внезапно, о чем-то вспомнив, остановился.
— Можешь вообразить, не далее как сегодня один молодой наглец посмел прервать мою речь, когда я выносил приговор по одному весьма непростому делу. Он заявил, что нельзя опираться только на право, что превыше всего — справедливость. Нужно руководствоваться прежде всего здравым смыслом, а не буквой закона, сказал он. Интересно, что же будет, если сейчас, когда существует толпа магистратов, имеющих право суда, каждый из них станет опираться на справедливость, которую всякий человек понимает по-своему! Я указал ему на непочтительное поведение и велел покинуть зал, пригрозив штрафом, а он отвечал насмешливо и дерзко.
— Хотел бы я на него посмотреть! — с едва заметной улыбкой промолвил Децим. — Кто это был, отец?
Марк Ливий раздраженно махнул рукой.
— Не знаю. Теперь, когда в Рим устремилось множество провинциалов, сынков богатых землевладельцев, равно как потоки бродяг и всякого рода бездельников… Иногда мне кажется, что наш великий священный город постепенно превращается в огромное грязное озеро, куда вливаются все сточные воды земли!
После закусок — салатов, яиц и соленой рыбы — подали бобы и тонко нарезанные мясные кушанья, и беседа ненадолго прервалась.
Вошел пожилой раб-распорядитель; почтительно склонившись, он прошептал хозяину несколько слов.
Марк Ливий нахмурился и пристально посмотрел на дочь.
— Приам говорит, у ворот стоит торговец, который привел рабыню. Он утверждает, что ее купила сегодня утром молодая госпожа, и просит уплатить десять тысяч сестерциев.
Ливия внутренне сжалась, зная, что отец неприятно поражен как несвойственным послушной дочери проявлением самостоятельности, так и ценою рабыни.
И тут же в глубине ее зеленовато-карих глаз вспыхнула искорка упрямства.