„Завтра, — зашептал Аркадий, сонно покачивая головой, — завтра, с утра — и в ешиву“.
Не веря собственным словам, он несколько раз повторил их, пробуя на вкус каждую букву, примеряя на себя завтрашний день. Увы, возбуждение, вызванное алкоголем, схлынуло без следа, прихватив остаток сил.
„Или послезавтра, сперва отдохнуть, придти в себя. А жизнь — она длинная, длинная, длинная…“
Решительность большой птицей метнулась в окно и исчезла, разочарованно шелестя крыльями.
С трудом поднимая руки, Аркадий стащил рубашку и шорты и, уткнувшись носом в диванную подушку, поплыл, закачался на мягкой волне сна. Завтра все уйдет, забудется, растает, он снова забарабанит по клавишам компьютера, словно заяц из рекламы батареек „Duracell“, выкурит свои полторы пачки, выпьет шесть чашек кофе и вместе с секретаршей посмеется над собственной наполовину выбритой физиономией.
Через распахнутое окно донесся скрип тормозов. Голос Замира четко произнес:
— Объект погасил свет, видимо, пошел спать. Подождем до утра.
Аркадий спал. Электронные часы на его руке бойко высвечивали мгновения ночи. Завтра ему предстояло написать фельетон, обзор новостей, три стихотворения и критическую статью о Тель-Авивском клубе литераторов.
Бесцеремонно спроваженный мальчонка грустно поплелся на автобус.
„Все им: наша публика, наши гонорары, наши женщины. Налетело этих гастролеров, словно навозных мух. Каждый день — другая знаменитость, не продохнуть от блеска орденов“.
Автобус на центральную станцию подошел почти сразу. Мальчонка оглядел полупустой салон и бесцеремонно уселся напротив красотки восточного типа.
„И наши мэтры хороши… Дальше собственного носа не видят. А в учителя лезут, в наставники!
Ниспровергатели основ! За жалованье в шекелях скулят о прелестях утраченного Хозяина. Статьи строчат с оглядкой на него. Книги стряпают для него, любезного. В подполье, тиражом пятьсот экземпляров, как шпионское донесение. Мол, придет время — оценят. Добровольные резиденты русской культуры в изгнании. Держите карман! Вся беда, что новому Хозяину вы без надобности“. Мальчонка поднял голову и, не стесняясь, принялся рассматривать соседку.
„Заезжий Мастер и провинциальная Маргарита. А рассказ сложился и уже стоит перед глазами. Четкий, словно восклицательный знак. Только бы хватило слов. Завернуть, закрутить, выставить. Достичь бы такой густоты, как волосы этой красотки. Ясности и простоты, на уровне белизны блузки“.
Соседка, заметив взгляд мальчонки, нахмурила брови.
„Религиозная недотрога. Развелось их… Но хоть красивая. Лицо сияет, как у ангела. С такой и согрешить не грех. А то и жениться… Жены из них хорошие, если приручишь“.
Он представил себя рядом с ней, в большой вязаной кипе и курчавыми пейсами вразлет. А дальше пошло, покатило само собой: дом в Галилее под высокой крышей из красной черепицы, куча смуглых детей, похожих на него и на красотку, счастливое лицо жены среди кастрюль и пеленок, ночные бдения у компьютера, он напишет свою книгу, настоящую, большую, и на раввина выучится, эка невидаль, не сложнее кандидатской, ученики, последователи, он выходит благословить народ перед субботой и, привычно сложив пальцы щепотью, осеняет… Нет, это уже не оттуда. Хотя, какая разница, восторги культа везде одинаковы, разница только в атрибутике. Но жена сефардка! Вот если б согрешить без обязательств, тогда пожалуйста».
Он перевел взгляд на ее грудь, довольно отмечая, как румянец стыда заливает красоткино лицо.
Черновицкий вернулся в гостиницу под утро. С наслаждением, глубоко втягивая холодный кондиционированный воздух, прошелся по мягкому ворсу ковра и, беспорядочно разбрасывая одежду, устремился в душ. Самолет домой, в Москву, уходит в шесть вечера, можно было совершенно роскошно поспать и поработать. Мелодия главной темы еще не оформилась окончательно, но уже висела тучкой у виска, обещая вот-вот разразиться благодатным ливнем на нотные линейки.
«Ну и темперамент у этой Берты, — думал он, крутясь под колючим душем. — Отдача, как у пушки. Хоть по Парижу пали!»
Черновицкий завернулся в полотенце и, оставляя за собой мокрые следы, вышел из ванной.
«А вообще, забавно получилось. Хоть и не стоило так явно гнать пургу, но все равно — забавно. Особенно с этим напыщенным журналистишкой. Простой, как карандаш без резинки, а кочумает за троих».
Он бросил полотенце на пол и, не стесняясь наготы, подошел к окну. Тело у него еще хоть куда, выпуклые мышцы груди, поджарый живот. Лыжи, Сандуны, правильное питание.
«Вторичность, вторичность — вот основная проблема провинции. Но тексты у Берты забавные. Ей бы в Москву, может быть, тогда и взлетела…»
Рукопись Берты, аккуратно свернутая в трубочку, лежала на краю стола. Черновицкий подхватил ее и, не целясь, бросил в корзинку для мусора.
«Не горят, говорите… Может, и не горят. Жаль, что про авторов такого не скажешь. Искусство — оно как бой гладиаторов. Побеждает сильнейший. Вот такая простая истина…»
Он с удовольствием похлопал себя по крепким ягодицам.
«Понятие „культурный“ человек» включает в себя и культурное тело. Кто сказал? Не помню, но сказал хорошо.
В смысле культуры Израиль, конечно, провинция. Типа Воронежа или Самары. Жратвы только больше. Но и гонору… Я ведь для них Мастер, мэтр из столицы. Им со мной за один стол сесть — как ангела встретить. Чего ж они гоношатся, как пристебнутые. Неужели эти второсортные лабухи искренне считают себя избранным народом?
А Берту жаль. Связалась, дурочка, с Межировым, тот сам увяз и ее за собой тащит. Фамилия, однако… Псевдоним нужно брать с такой фамилией.
Черновицкий замер.
«Вот оно, ну конечно, как сразу не догадался. Ми мажор, просто перейти в ми мажор!»
Мелодия созрела окончательно. Он выхватил из «дипломата» ручку, распахнул роскошный кожаный блокнот с тисненой надписью на обложке «Михаил Черновицкий» и, словно воробьев на проволоку, принялся усаживать ноты вдоль ровных полосок линейки.
Перед окном гостиницы перевернутый полумесяц баюкал в своей колыбели молодую звезду. Два патрульных вертолета, пригнув носы к земле, будто поисковые собаки, плыли над побережьем. За желтой полосой пляжа медленно и важно шевелилось Средиземное море.
Оставшись одна, Берта забросила грязную посуду в раковину, — полежит до благоприятной минуты, не скиснет — поставила Пятый бранденбургский и улеглась на тюфячок. Курила, глубоко затягиваясь, подолгу задерживая дым в легких.
«Мне хорошо, — думала Берта. — Мне нравится эта квартира, и этот город, и эта страна. У меня много друзей, хорошая работа, мне пишется и любится. Я счастлива, счастлива, счастлива…»
Голубые завитки дыма медленно поднимались к потолку, неслышно растворяясь в полумраке. Берта всматривалась в причудливые клубки и разливы, с легкостью выделяя знакомые очертания. Голубой дом с замирающими на сквозняке голубыми занавесками, голубой порог перед голубой дверью, а за порогом, смущаясь, переминается с ноги на ногу голубой ангел с лицом Аркадия, и в руках его бьется и трепещет пионерский костер.
Царь, царевич, сапожник, портной
Эдуарду Бормашенко
— У прошлого есть одно большое достоинство: его невозможно изменить. — Велвл откусил солидный кусок булки и тут же глотнул кофе из кружки с замысловатым вензелем на боку. В холодном воздухе Цфата кружка курилась, словно маленький вулкан.
Вокруг столика миниатюрного кафе на самом склоне горы сидели четверо: марокканский еврей Эди Азулай в крохотной вязаной кипе, кокетливо прикрывающей стартовую площадку плеши; Велвл — бреславский хасид с пейсами, толстыми, словно корабельные канаты; пламенный хабадник Ури и я. Столик упирался в перила террасы, за которыми сразу начиналось огромное светящееся пространство утра, убегающее к Кинерету. Слева, на более пологом отроге, желтело кладбище каббалистов; справа нависала Галилея, осыпанная зелеными купами олив.
— Оно словно фотография, — Велвл отставил пустую кружку, — можно увеличить, размножить, развернуть, но изменить — увы.
— Замечательно можно, — Азулай, словно отвечая на вызов, со свистом втянул кофе из одноразового стаканчика. — Размножить, развернуть, подклеить, затушевать, вырезать, прибавить, исказить. Запросто.
— Тогда это уже не прошлое, а другая реальность. Вранье, попросту говоря. Художественная литература.
— Факты сами по себе не имеют никакого значения, — вмешался Ури. Кофе он давно допил и наслаждался первой сигаретой. — Какая нам разница, взяли французы Акко или утерлись несолоно? Главное — какой личный урок вынес ты, товарищ, из египетской кампании Наполеона. Изменился ли к лучшему или жируешь по-прежнему?
Сигарета кончилась. Ури утопил окурок в кофейной гуще, оставшейся на дне стакана, и по своему обыкновению поблагодарил Ребе.
— Да здравствует Ребе — наш повелитель, Ребе — наш учитель, Ребе — святой Машиах!
То обстоятельство, что самого Ребе уже шесть лет как не было в живых, совершенно не смущало Ури. Для настоящего хасида такие мелочи не имеют никакого значения. Кроме того Ури искренне верил, что на самом деле Ребе сейчас скрывается в Галилейских горах, прячась от осаждавшей его паствы, словно рабби Шимон бар Йохай от римлян.
— Значит, все-таки есть настоящая история и есть придуманная, — Велвл довольно улыбнулся. — Настоящая состоит из подлинных свидетельств верных свидетелей, а всякую другую строчат всякие другие. Что бы мы знали про Ари Заля, — он кивнул головой в сторону кладбища, на желтом фоне которого чернели молящиеся возле могилы Ари, — если бы не Хаим Виталь? Так, россыпь забавных историй, одна половина которых искажена, а другая придумана. Та, что я собираюсь рассказать — абсолютная правда. Ее передают из уст в уста здесь в Цфате на протяжении трех веков.
— Из уст в уста? — иронически хмыкнул Азулай. — В лучшем случае из уст в уши, а в худшем …
— Нет-нет. Тут все проверено. Сумасшедшие, объявляющие своего Ребе Машиахом, руки к ней не приложили.