Суббота прошла, и ничего не случилось. Ничего не случилось и в следующую субботу, и еще через одну. И только спустя месяц городок облетела страшная весть: утонула первая красавица города манекенщица Ясмин. Утонула бессмысленно и страшно, заснув после работы в собственной ванне. Поначалу никто не увязал ее смерть с бассейном, но потом люди припомнили, что именно Ясмин в роскошном купальнике «Готтекс» первая вступила в его лазурные воды. После нее остался мальчик двух с половиной лет и муж. Муж был безутешен! Несколько дней он провел на свежей могиле, и весь как-то почернел, скукожился. Через полгода у него начались проблемы с сердцем, а еще через год он умер от избытка жидкости в легких.
Баба-Сали попросил секретаря усыновить ребенка, но ашкеназские чиновники Министерства внутренних дел отказали. После долгих хлопот и волокиты секретарю удалось вырвать мальчика из нерелигиозного пансионата, куда его поместили чиновники, и устроить в хороший сефардский интернат, неподалеку от дома Баба-Сали. Вот такая история.
— И какое место в ней занимает уважаемый рассказчик? — вежливо поинтересовался Ури.
— Я тот самый мальчик, — ответил Азулай. — И кстати, когда в музее Прадо нашей группе показывали «Воз сена» Босха, экскурсовод объяснял, что Иероним на латинском означает — «святое имя». Возможно, в историю про Золушку вкрались еще неточности, стоит проверить.
— Во весь рост, — прошептал Ури, — с оттягом и во весь рост!
Велвл молчал, только пальцы чуть слышно постукивали в такт лишь ему слышной мелодии. Велвл сочинял, внезапно выпав из разговора. Я знаком с ним больше двадцати лет и могу засвидетельствовать, что вдохновение посещает его в самые неподходящие минуты.
Он приплыл в Вильнюс на байдарке вместе с подружкой, тоже студенткой московской консерватории. Подружка тренировалась на рояле, а Велвл — до ухода в религию — Эдик, проходил по композиторскому делу. Байдарку они отправили в Москву малой скоростью, а сами заявились ко мне на недельку, посмотреть Вильнюс.
Я жил в старом-престаром доме прямо на территории нижнего замка. Это был единственный жилой дом у самого подножия горы Гедиминаса. Настолько у подножия, что дрова для растопки печки я собирал на горе, склон которой упирался прямо в заднюю стенку моего дровяного сарая. Дом мало подходил для нормальной советской жизни. Строили его для очень богатых людей княжеского происхождения, не испытывавших недостатка в слугах. Высота потолков в моих двух комнатах и кухне была просто фантастической — шесть метров. Натопить такую кубатуру при помощи обыкновенной печки до нормальной температуры мог только целый взвод челяди. Но зато шикарный дубовый паркет плюс роскошнейшие лепные украшения. Кое-где украшения устрашающе потрескались, и я то и дело осматривал их в бинокль на предмет своевременного вызова бригады ремонтников. Лезть самому на такую высоту без специальной подготовки и оборудования представлялось делом опасным, граничащим с самоубийством. Надо сказать, что за всю мою долгую жизнь в тронном зале архитектурные излишества оборвались всего один раз. То ли месили их на яичном желтке, то ли просто цемента не жалели, но держались они, несмотря на возраст и трещины, весьма уверенно.
Отвалившийся кусочек наделал много шума и поднял тучу пыли, но, кроме нервного срыва кота Васи, ущерба не принес. Кот мирно дремал на диване прямо под кренящимся кусочком и за какую-то долю секунды до облома, уловив своим кошачьим инстинктом, что дело пахнет керосином, сорвался с места и опрометью бросился вон из комнаты. Почти сразу же на пол перед диваном рухнула художественная лепка.
Как нормальный еврейский кот, Вася постоянно рефлексировал и поэтому причину столь вопиющего нарушения установленного порядка бытия записал на свой счет. Целую неделю после падения он ходил по квартире на цыпочках, прогнув спину и ежесекундно озираясь. Но и это прошло.
К моменту появления Эдика с подружкой кот еще не родился, а лепка крепко сидела на своем месте. В те годы сквозь мою квартиру несся поток друзей, знакомых и знакомых друзей со всего Союза. Чаще всего наезжали москвичи и ленинградцы, у которых я не оставался в долгу, при первой же возможности уматывая из Вильнюса в одну из двух столиц. Поскольку интересовали меня живопись, музыка и литература, то поток формировался из частиц, включенных в той или иной степени в эти сферы. После возвращения к религии я ожидал, что напор спадет, но не тут-то было. Изменились только формирующие частицы, а давление скорее возросло, нежели снизилось. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, особенно проживающий в зоне архитектурных памятников. Н-да…
В Израиле с Эдиком — теперь уже реб Велвлом — я встретился в Иерусалиме на свадьбе общей знакомой. Свадьба была раздельная — женщины сами по себе, мужчины сами — и потому очень веселая. Бородатые отцы семейств озоровали, веселя жениха, словно восьмиклассники. Присев отдышаться после особо зажигательного танца за первый попавшийся столик, я обнаружил там Велвла. Борода и шляпа изменили его внешность, но не настолько, чтобы сделать неузнаваемой. Разговаривать в свадебном шуме было невозможно, мы обменялись телефонами и начали перезваниваться.
Он закончил консерваторию, написал, по его словам, несколько «забавных вещичек» и уехал в Иерусалим. В святом городе Г-сподь послал ему жену, милую американочку, к тому же оказавшуюся из весьма зажиточной семьи. Сочетание этих обстоятельств позволило Велвлу вести поистине райский образ жизни: первую половину дня он проводил в изучении Талмуда и других интересных предметов, потом обедал, спал часа полтора и до глубокой ночи сочинял. Жена ходила на цыпочках и шикала на детей, чтоб не мешали папе. Нечего сказать, повезло человеку…
Со славой ему подфартило не меньше. Поначалу на его сочинения и смотреть не хотели, вид человека в черной шляпе и средневековом кафтане вызывал у музыкальной общественности только ксенофобию. Помог конкурс, посвященный пятидесятилетию Израиля. Устроители организовали его анонимным, в целях объективности и прочего прекраснодушия. Все участники проходили под номерами, и никто из членов жюри не знал истинного обличья претендентов. Нежданно-негаданно работа Велвла заняла первое место. В назначенный день он нацепил свой самый черный кафтан, приладил штраймл — огромную меховую шапку и, выпустив цицит чуть не до полу, явился на вручение призов. Пускать его не захотели, привратник вежливо пытался объяснить, что господин перепутал и ближайшая синагога находится через две улицы. Но Велвл не сдавался: человека, способного подняться вверх по Нерису на байдарке, не остановит даже самый исполнительный привратник.
Когда после объявления фамилии победителя он поднялся на сцену, в зале наступила мертвая тишина.
— Сегодня не Пурим, — сдавленным голосом попытался возразить ведущий, но Велвл, вытащив из-за пазухи паспорт, удостоверение личности, водительские права и диплом об окончании московской консерватории, вручил их лично председателю жюри. Враг проник на территорию генштаба и, ехидно посмеиваясь, размахивал знаменем полка. Игра в объективность сыграла с устроителями злую шутку.
Однако деваться было некуда, и Велвла отчествовали по полной программе, включая лазерный диск с его произведениями и концерт в тель-авивской опере. Неожиданно оказалось, что в странном облике композитора есть некоторый шарм, этакая эксцентричная сумасшедшинка, тем более, что при общении он оказался вполне разумным и даже симпатичным человеком. Короче говоря, Велвла признали своим, но с закидонами, и с удовольствием демонстрировали на международных форумах, концертах и прочих ритуальных сборищах — вот, мол, какие птицы водятся в наших краях.
Я слушал этот диск и должен признаться, что абсолютно не разбираюсь в современной музыке. Протяжные стоны, всхлипы и завывания мне ничего не говорят. Когда же, наконец, возникает мелодия, она тут же, словно испугавшись сама себя, прячется в шум и разноголосицу. И объясняли мне про новую гармонию, и великих ставили: морили Шенбергом и Хиндемитом — да не помогло. Мое художественное восприятие затормозилось на Бахе. Возможно, столь замысловатое мышление и привело Велвла под знамена бреславского хасидизма.
Несколько лет назад он позвонил мне посреди ночи и, сотрясаясь от волнения, изложил сенсационную новость. От беспрестанной дрожи пейсы терлись о телефонную трубку, создавая шум, похожий на морской прибой.
— Вчера реб Шмелке получил письмо от рабби Нахмана. Собственноручное! Двести лет моталось по разным почтам, а вчера пришло.
— И реб Шмелке двести лет подряд ждал это письмо? — ехидно заметил я. Но Велвл слушал только себя.
— Рабби Нахман сообщил нам удивительное заклинание — лахаш ; тот, кто повторяет его несколько раз в день, круто меняет свою судьбу. Отступают болезни, приходит достаток. Неженатые — женятся, а бездетные рожают. Просто подарок с Неба, а не письмо.
— И ты в это веришь? — не выдержал я. — Предположим, что письмо не фальшивка, хотя даже предположить такое мне очень трудно. Но предположим… Теперь объясни, как несколько фраз могут изменить судьбу человека. Только давай без метафизики, сфирот и нониуса полярной звезды в астролябии туфельки. Механизм объясни, тогда поверю.
— Про святой индусский звук Ом слышал? — ответил Велвл. — Его произнесение создает в гортани особую вибрацию, положительно влияющую на мозг. Так они верят, индусы. Произнеси сотню раз в день «ом-ом-ом» — вот и мозги укрепились, а если так каждый день, то от приятного массажа что-то с твоим серым веществом произойти может. Кстати, наше «омейн», не из того ли источника? И сто благословений в день с сотней «омейнов» ничего не напоминает?
Пока я соображал, чем возразить, Велвл, расценив паузу как свидетельство о поражении противника, предложил:
— Хочешь послушать?
— Что послушать?
— Как что? Лахаш!
— Давай лахаш, почему не послушать.
Трубка на несколько секунд замолкла, а потом из нее понесся торжественный баритон Велвла.