Занавеску на окне наполнил ветер. Старая, застиранная ткань. И сразу вспомнил: желтая осенняя Сигулда, зыбкое зеркало в глубине старого колодца, последние дни перед возвращением в город. Вода в реке, петлявой Гауе, уже холодна, и прохладный ветер раздувает занавеску на окне дачи. Занавеска — как символ детства, отдыха и свободы.
Он усмехнулся. Вот еще символ — запах мочи. Ночью он боялся идти в уборную, беленую будку над выгребной ямой, и писал прямо с крыльца, на гальку. Утром солнце пригревало камушки, и теплое облачко вони вплывало в распахнутые окна.
Соседская девчонка — латышка Геда. Она была старше его на несколько лет и всегда смотрела свысока на сопливое пацанятко в коротких штанишках. Впрочем, иногда снисходила: брала с собой в магазин или на выгон, пасти гусей. Гуси шипели и норовили ущипнуть Геду за круглые икры…
Мишка переоделся прямо в складе и как попало бросил вещи в железный шкаф.
«Завтра разложу, нет настроения».
Впрочем, оно внезапно возникло, невесть куда сгинувшее настроение. От ушедшей занозы в сердце приоткрылась небольшая дырочка, и настроение, давно лежавшее сверху, наконец опустилось, нежно щекоча аорту. Даже инструменты — железные бесы преисподней — уже не казались зловещими, как несколько минут назад. Он почти с любовью поглядывал на холодный блеск фрез, томное посверкивание разверток и солидный, матовый глянец на крыльях переточенных сверл. Инструменты представлялись ему милыми домашними зверьками; иногда он выпускал их в цех попастись, словно кроликов на травку, чтобы потом, аккуратно собрав и смазав машинным маслом, разложить на покой по коробкам и ящикам.
Запирая шкаф, Мишка непроизвольно заглянул в зеркальце, привинченное к дверце, пригладил волосы.
«Н-да, уже не медный, а серебряный. Поднялся в цене».
Напарник Хаим куда-то запропастился. Они всегда шли до проходной вместе, триста метров, еще несколько минут неспешного общения, осененного предстоящим возвращением домой. Обычай у них такой создался, ритуал.
Мишка проверил в подсобке, выглянул из окошка в проход между станками: Хаима не было видно.
«Ну и хрен с тобой, — подумал он с внезапно накатившей злостью. — Не хочешь — не надо».
Он захлопнул дверь склада и пошел к проходной. Свет гасить не стал — Хаим, наверное, еще вернется: сменить одежду, собрать вещи. Пройдя несколько шагов, Мишка засомневался:
«Стоит ли из минутного раздражения ломать традицию?»
Он остановился посреди цеха и простоял несколько минут, нервно поглядывая на дверь склада. Но Хаим все не шел.
«И действительно — хрен с ним».
От цеха до проходной шесть минут двадцать восемь секунд ходьбы. Нахожено, отмеряно, стоптано. Летом в конце смены солнце еще висит над крышей цеха, зимой светит сбоку, завалившись между стеной склада и стеллажами для заготовок. Длинные тени старых тополей тянутся вдоль дорожки, указывая на проходную.
Асфальт привычно скрипел под упругими подошвами кроссовок. Шуршали листья тополей, из раскрытых дверей цеха повизгивала пневмомашинка для снятия заусенцев. Любимая, мирная картина конца рабочего дня. И все-таки что-то было не так, вернее не совсем так. Что конкретно — он никак не мог уловить; отсутствовал какой-то маленький штрих, уловленный глазом, но не отслеженный сознанием.
«Зря Хаима не дождался, — решил Мишка. — Из-за того и беспокойно. Может, вернуться?»
Дорожка слегка изогнулась, огибая угол столярки, и далеко впереди, у самой проходной, Мишка увидел Хаима. Он степенно обсуждал что-то с Ингале-слесарюгой и в доказательство своей правоты широко разводил руками.
«Вот гад! — подумал Мишка. — Самый натуральный гад, мочой моченный, в дерьме перченный».
Заноза мягко шевельнулась. Сладко так, потянуло за ниточку и пропало, словно и не было ничего.
Слегка прихрамывая, он сбежал по ступенькам, ведущим к проходной, быстро миновал узкий проход между воротами и будкой охранника и вышел на стоянку.
«Вот она — родная!»
Новенькая «Мазда» уютно примостилась в глубокой тени деревьев.
«Не обманет и не предаст и службу свою отслужит, от начала и до конца. И положиться можно на бесконечные ее лошадиные силы плюс железный корпус, усиленный специальными балками. Насколько прочней и честнее человека произведение его рук. Лишено корысти, зависти и эгоизма!»
Мишка открыл дверцу и, стараясь не заглядывать в зеркало заднего обзора, принялся устраиваться на сиденье. Уже несколько недель как ему стал неприятен вид собственной физиономии. Не то, чтобы противен, а так, неприятен и все дела.
Целью ерзанья и притирки был поиск наиболее удобной позы для ноги. Каждый раз она болела по-другому, требуя микроскопических изменений в посадке.
«Задницу чуть вперед, подвернуть вправо, левой рукой облокотиться на поручень, правой опереться на руль…»
Этой нехитрой разминкой он занимался уже много лет, с тех пор как получил первый автомобиль. Менялись марки, страны-изготовители, сиденья становились мягче, шире, удобнее, а нога ныла все так же, ни во что не ставя достижения современного дизайна. Даже небольшая прогулка от цеха до проходной и та отзывалась покалыванием в прожженной икре.
В семьдесят третьем, на Голанах, сирийский бомбардировщик выстелил вдоль их позиции серию напалмовых бомб. Мишке досталась всего одна капля, она прошла сквозь икру, как ветер через открытое окно. Одна капля — и джоггинг, бассейн и прочие нехитрые удовольствия здоровых людей остались вне его жизни.
«Скажи спасибо, что ходишь, — в который раз сам себе усмехнулся Мишка. А то и вовсе лежал бы сейчас кучкой пепла где-нибудь на подступах к Мадж-Эль-Шамс».
Мотор, как и положено, завелся с первого поворота ключа. «Мазда» плавно покатилась, чуть пофыркивая от нетерпения.
«Сейчас погоню тебя, душечка, — думал Мишка, аккуратно выруливая за ворота. — Ох, и надавлю, с ветерком, с перетрясочкой, с гудением ветра в чуть приоткрытом окне».
Увы, пробка началась сразу за воротами. Потряхивая задами, словно трясогузки в Японии, машины медленно продвигались к светофору, чтобы, миновав его, продолжить причмокивания и приседания до следующего перекрестка. Он пристроился за автобусом «Эгеда» и включился в чайную церемонию.
Гидон, интересно, он все еще крутит баранку? Наверное, крутит, из «Эгеда» уносят уже на носилках. Влезть в этот кооператив — все равно что выиграть в лотерею. Но вот Гидон же влез!
Гидон… Он всегда был большим артистом, наверное, тем и воспользовался, заболтал, охмурил кого надо. Ловкие руки, длинный язык. Все знал, везде поспевал. И про Геду, ведь это он рассказал ему про Геду.
Геда, Герда, Гертруда… Его первый мальчишеский интерес устремился, конечно же, за соседний забор, на круглые коленки, мелькающие под краем выцветшей юбки. Впрочем, перемигиваниями и хихиканьем на тот момент все и кончилось, в восьмом классе Мишкина семья выехала на дачу в последний раз. У отца начались неприятности — не в меру ретивый фининспектор сумел пробраться сквозь лисий веер цифр годового отчета. В Сигулду Мишка попал только через три года, студентом первого курса.
Институт выехал на картошку, и его группе досталась Сигулда. Поселили всех в огромном бараке, бывшей казарме довоенной латышской армии. В казарме было холодно и неуютно, после ужина Мишка пошел бродить по знакомому городу, и конечно же, ноги сами принесли его к бывшей даче. Окна были наглухо перекрыты оранжевыми занавесками, и теплый, мягкий свет так осторожно, по-домашнему раздвигал темноту, что у Мишки защемило сердце.
Войти в дом он не решился и постучал к Геде. Она открыла дверь, засмеялась, затормошила, потащила в дом. И как же уютно было снова сидеть на высоком сундуке, правда, ноги теперь не свисали, а плотно стояли на полу. Геда была одна, мать уехала на хутор к брату, а муж в море. Муж; он и не знал, что уже есть муж. Как не знал, она же писала, приглашала на свадьбу. Ах, приглашала, да он не получал, значит, опять виновата почта. Разве можно полагаться на почту; а кто счастливец? Янис? Тот самый, сын ведьмака? Ну какого там ведьмака, болтают люди ерунду, а ты повторяешь.
Спать легли поздно, она в своей комнате, Мишка в горенке матери. Сердце стучало как отбойный молоток. Больше всего на свете ему хотелось встать и отворить дверь, но стыд останавливал, связывая ноги ватными веревками страха. До десяти, досчитаю до десяти и пойду. Он досчитал до ста, потом еще раз до ста, потом до тысячи, а потом встал и легко, словно и не было этих часов мучительных колебаний, встал и подошел к ее комнате. Дверь отворилась легко и без скрипа, словно только что смазанная обильной порцией масла. Стараясь не шуметь, он осторожно переступил высокий порог. Геда не спала.
— Ты что, ты что! Янис узнает, убьет меня и тебя!
Дверь ровно и осторожно встала на свое место.
Утром отец приехал за ним из Риги на мотоцикле.
— Мы решили подавать документы на выезд. Из института все равно исключат, незачем даром валандаться.
Геда позвонила через полгода. Разрешение уже было получено, и хмель будущей свободы вовсю бродил в Мишкиных жилах. Все остающееся по эту стороны границы представлялась мелким и несущественным.
— Мне надо с тобой поговорить. Давай встретимся.
— Давай.
Она расползлась и обабилась, буквально на глазах превращаясь в заурядную толстую латышку.
«Как быстро меняются женщины — подумал Мишка. — Как моментально уходят свежесть, молодость и красота».
Разговаривать на улице было неудобно, и он повел ее в «Пут вейн» — уютное кафе в старом городе. Мишкины друзья его называли «Гей ватершасс», и официантом подрабатывал там Гидон, все еще не потерявший надежды поступить в «театральный».
— Что будем есть, — он учтиво раскрыл меню перед дамой.
— Что нибудь полегче, можно рыбу.
— Жена рыбака, — понимающе усмехнулся Мишка.
— Да нет, просто мяса не хочется.
— Есть потрясающее горячее, — зачастил Гидон, — натуральное офигение в ставриде.
— Неси офигение, — милостиво согласился Мишка.