— На Кремль, — мрачно произнесла трубка. — Соскучился, значит. Истосковался.
Из трубки несло таким презрением к провинциалу, такой невозможностью объяснить убогому мне всю сложность сложившейся ситуации с поселением в «России», что я невольно улыбнулся.
— А известно ли суду, — угрожающе произнес Зеев, — что упомянутое вами место проживания не только самая большая гостиница в Европе, но и самый большой в Европе публичный дом?
— Суду это не известно, — ответил я. — Скажу более, суд это не интересует. Суд, если вы помните, совсем по другой части.
— Не должен еврей подвергать себя испытанию, — сурово произнесла трубка. — Одно дело дома, рядом с женой, и совсем другое — одиночество в чужом городе. Ты мужик, хоть и стареющий, но пока не старый. Мало ли какая вожжа захлестнет.
— За «пока» отдельное спасибо, — сказал я, — но мы, дорогой товарищ, давно пересели с гужевого транспорта социализма на стального сионистского коня. Я что, по-твоему, проституток никогда не видел? У нас в Тель-Авиве их тоже хватает. В общем, не пой мне, бабуся, военные песни.
— Смотри, ты предупрежден, — сказал Зеев и моментально сменил тему. — Водки хорошей привези.
— Водки? В Москву? А квасу не захватить? У нас тут в Кфар-Хабаде отличный квас делают.
— Оставь свой юмор, — мрачно изрекла трубка. — Московскую водку невозможно пить — вся паленая.
— Какая-какая? — не понял я.
— Вот видишь, — ехидно произнес Зеев, — ты ни местного диалекта не знаешь, ни местных проституток не видал. Пропадешь ни за понюшку табаку вместе со своим Сохнутом.
Организация, в которую на год поднанялся Зеев, была в некотором роде, конкурентом Еврейского Агентства.
— Паленая, — продолжил он, — значит самопальная, поддельная то есть. Местные «махеры» гонят ее в полевых условиях, потом разливают по бутылкам и сдают в торговую сеть. По внешнему виду от оригинала не отличишь, но пить невозможно. Я уже несколько раз накалывался. Покупаю водку только по большим праздникам, и каждый раз точно в девятку.
— Так может тут проблема не российского рынка, а твоя личная? — осторожно поинтересовался я.
— Ты это, — огрызнулась трубка, — прибереги соль для салата. Нечего товарищу раны посыпать.
— Ладно, привезу тебе водку, — пообещал я. — Утешу страждущую душу.
Пообещал и забыл. Закрутился в предотъездной суете: оформлении документов, подготовке выступлений, согласовании встреч с московскими издателями, сотрудниками журналов, критиками. О просьбе Зеева я вспомнил только в самолете, когда стюардесса, проталкивая по проходу тележку «Duty free», задела мою руку с чашкой, и капли чая, черные, словно слезы трубочиста, оросили инструкцию Сохнута.
Кофе я не люблю, и почти двадцать лет жизни на Ближнем Востоке, пронизанного бесконечным кофепитием, не переменили моего мнения. Кофе тут варят по любому поводу: обжигающе горячий, крепкий, с кардамоном. Первое время я пил его наравне со всеми, но скоро почувствовал, что поры моего тела потихоньку закупориваются хрусткими коричневыми крупинками.
С тех пор я употребляю исключительно чай. Горячая душистая влага распаривает кожу, выгоняя вместе с потом раздражение и обиды. Чай успокаивает, очищает, а от кофе я становлюсь нервным и озабоченным.
Черную бурду, подаваемую в самолете, трудно было назвать чаем, но я попросил полную чашку и решил, наконец-то, ознакомиться с инструкцией Сохнута, которую мне настойчиво рекомендовали прочитать несколько раз и вообще, на всякий случай, всегда носить с собой.
Инструкция представляла собой собрание самых зловещих случайностей и совпадений, которые когда-либо могли выпасть на долю израильтянина, оказавшегося в России. Она напоминала правила поведения на стрельбище, которые нам вбивали во время прохождения военной службы.
— Не с каждым такое может случиться, — объясняли офицеры, проводившие инструктаж перед началом каденции резервистов, — но каждый пункт данного документа написан кровью.
В глазах составителя сохнутовской инструкции Россия представлялась чем-то наподобие прерий Дикого Запада, которые вместо лошадей и ковбоев населяли белые медведи и милиционеры.
Не успел я насладиться чтением этого в высшей мере увлекательного документа, как меня толкнула тележка стюардессы. Чай пролился и по прихотливой игре ассоциаций я вспомнил про обещанную водку и поспешил купить бутылку «Абсолюта». Мне выдали ее, элегантно обтянутую в предохраняющую от ударов полиэтиленовую сеточку, и завернули в мешочек с эмблемой «Эль-Аль», украшенный кокетливой надписью про небесный магазин с ценами ниже земли.
Таможенный досмотр, паспортный контроль и прочие прилетные процедуры прошли в Шереметьево быстро и без проблем, как в любом аэропорту Европы. Сотрудники были вполне любезны и шустры, а уголовных носильщиков, готовых вырвать из твоих рук багаж, чтобы за бешеную цену перенести его на сто метров к автомобильной стоянке, и вовсе не оказалось. Тележки, точно как в Бен-Гурионе, ничего не стоили и стояли на каждом углу.
«Устарела, устарела инструкция», — подумал я и, взвалив чемодан на бесплатную тележку, покатил искать встречающего. Он, в полном соответствии с забракованным мною документом, стоял у выхода, сжимая в руках табличку, на которой красовалась моя фамилия.
Ехали долго, и я с интересом разглядывал несущиеся навстречу рекламные щиты. Большинство из них были такие же, как в Израиле: Икеа, Нокиа, Панасоник. Удивляло то, что все по-русски, но и к такому можно привыкнуть.
Среди плакатов иногда попадались перлы:
«Мы вас любим и делаем скидки!
Для настоящего коммерсанта пятнадцать лет не срок!
Хватит мечтать, пора обLADAть!
Замочил соседа — застрахуй квартиру!»
Войдя в лобби гостиницы, я с подозрением огляделся. Для самого большого публичного дома Европы лобби выглядело весьма прилично, никаких намеков на буйство разврата мой встревоженный взгляд не обнаружил. Девушки у стойки администратора держались очень приветливо, но не более того.
Затащив чемодан в номер, я быстро разложил вещи, узнал по телефону как звонить ко мне из-за границы, отправил жене SMSку и пошел в ванную. Кран с горячей водой оказался почему-то не слева, а справа и это небольшое напоминание о российской реальности чуть не обожгло мне руку. Из крана текла не вода, а кипяток, хоть чай заваривай. Пока, отыскивая баланс, я лихорадочно крутил «холодную» ручку, зазвонил телефон.
— Жена, — подумал я. — Приятная оперативность.
Но это оказалась не жена.
— Лечебный массаж? — вкрадчиво спросила трубка. — Релаксация, полное снятие напряжения?
Судя по тону, мне предлагали снимать напряжение совершенно конкретного вида.
— Спасибо, — сказал я. — Обойдусь своими силами.
— Но это вредно, — огорчилась трубка.
— Про свои силы — это в другом смысле, — поправился я. — В том, что я не нуждаюсь в ваших услугах. Всего хорошего.
Завтра мне предстояли две встречи с читателями и множество звонков. Я принял ванну, улегся в двуспальную кровать и моментально заснул. Разбудил меня стук в дверь. Еще плохо соображая, что происходит, я накинул халат и отворил. За порогом стояла девушка в гостиничной униформе. От стандартной она отличалась длиной юбки, и глубиной декольте.
— Мужчина? — спросила она, изображая соблазнительную улыбку. — Хотите отдохнуть?
— Да, да, да! — зашипел я, наливаясь злостью. — Очень хочу…
Но не успел я завершить фразу, как девушка воскликнула:
— Чудесно! Сейчас вам пришлют девочку.
И тут я совершил стратегическую ошибку.
— Спасибо, но у меня уже есть, — произнес я, начиная закрывать дверь.
С девушкой произошла моментальная метаморфоза. Соблазнительность точно ветром сдуло, ярость исказила ее черты, она резко всунула ногу в щель и так наподдала дверь, что я, не ожидавший удара, отлетел в сторону.
— Зойка! — заорала красавица, вглядываясь в темноту номера. — Ты опять, тварь, по чужим клиентам шастаешь? Все, блин, это твой конец!
— Мужчина, — обратилась она ко мне, берясь за ручку двери. — Отдайте мне эту шалаву. А я вам в сто раз красившую пришлю. И без денег.
— Нет, — твердо сказал я, окончательно проснувшись. — Катись отсюда. И отпусти дверь, или я позвоню в милицию.
— Звони, сколько хочешь! — красавица презрительно наморщила лоб. Можно было подумать, что вся милиция, начиная от последнего постового до первого министра, находится у нее на прикорме.
Лобик-то она нахмурила, но ручку, тем не менее, отпустила.
Я захлопнул дверь, выдернул из телефона шнур и завалился в постель.
День начался серым рассветом над кровавыми стенами Кремля. Он стоял за моим окном приукрашенный реконструкцией, желтеющий куполами соборов, новым золотом крестов. Приземистое здание правительственного дворца тяжело бугрилось под зеленой крышей. Я задернул штору, наложил тфиллин и начал утреннюю молитву. Близкое соседство с сердцем бывшей империи зла не мешало. В Кремле теперь сидели другие люди, и я помянул их в молитве, попросив Всевышнего благословить их мудростью и терпением.
А потом все покатилось, застучало колесами метро, шипением эскалаторов, гулким отзвуком шагов в переходах. Встречи с читателями проходили неплохо, я уже привык к настороженному блеску глаз перед началом и научился находить тропинку к сердцу аудитории.
На человека, стоящего перед публикой, всегда смотрят настороженно. Видимо, тут срабатывает некое чувство локтя — мы вместе внизу, а он один на сцене. Само расположение сразу приводит к непроизвольному отталкиванию, пусть незначительному, но вполне ощущаемому, когда смотришь в зал с высоты подмостков.
К Зееву я добрался только через два дня. Он сидел в своем офисе, охраняемом, словно блокпост на ливанской границе, и грустно пил чай. Впрочем, байстрюка, возникшего в результате сочетания кипящей воды с бумажным пакетиком, трудно назвать этим благородным именем.
— Ну, как твои впечатления от обновленной столицы? — спросил он, пододвигая стул.
— Неоднозначные впечатления, — сказал я, выкладывая на стол «Эль-Алевский» пакет. — Правда, в метро чувствуешь себя, как дома.