поднимаясь со скамейки. — Ты на моей памяти один такой. Ускользнувший. А вообще, на благодарность людскую рассчитывать гиблое дело. Добра никто не помнит, ни один человек. Только претензии, только жалобы. Эх, да что там….
Он махнул рукой и, слегка шаркая подошвами, пошел по набережной, сутулой походкой неудачника.
— С кем ты разговаривал? — спросила Полина, выйдя из кафе. — Какой неприятный тип.
— Да так, — рассеяно пробормотал Додсон, доставая очередную папиросу. — Знакомого встретил. Думал, он давно в генералах ходит или в полковниках. А его в отставку. Я его негодяем считал, а он оказался порядочным человеком. Н-да. Малое чудо войны.
Необыкновенное чудо
— Когда муравей видит, как человек поднимает огромную гору и одним движением руки забрасывает ее на край света, ему кажется, будто он присутствует при событии невероятной важности. А что происходит на самом деле?
Реб Гедалия пожевал губами и зябко поежился. Кровь уже не согревала старческое тело. Он потер руки и машинально пригладил давно несуществующие волосы. Редкий молочный пух покрывал его голову, седая, аккуратно расчесанная борода, словно напоминание о некогда роскошной шевелюре, прикрывала воротник рубашки. Старики рассказывали, будто когда-то давно реб Гедалия был огненно рыжим, точно царь Давид, но я застал его лысым до самых ушей.
— На самом деле озорной мальчишка подобрал камушек и запустил в голубя. Ну, в птицу он не попал, зато угодил в школьное окно и разбил стекло. Завтра его родителей вызовет директор, отец мальчишки рассердится и не купит ему давно обещанный «Айфон пять» вместо надоевшего «Айфона четыре». Вы можете объяснить муравью, что такое «Айфон пять» и чем он отличается от четвертой модели?
Он вопросительно уставился на меня глазами цвета выцветшего коричневого бархата. Я только руками развел. Больше всего меня удивило не поведение мальчишки и не реакция его отца, а то, с какой легкостью восьмидесятилетний реб Гедалия рассуждал о моделях смартфонов.
Прохладный ветерок, как подвыпивший гуляка, беззаботно шумел листвой в кроне сикоморы. Мы сидели на скамейке под деревом, возле входа в синагогу, дожидаясь, когда наступит время вечерней молитвы.
— Вот так и человек, — продолжил реб Гедалия, — смотрит на деяния Господни, точно муравей на «Айфон», но при этом громогласно рассуждает о чудесах и не стесняется делать выводы.
— К чему вы клоните, реб Гедалия? — спросил я, надеясь, что дело движется к очередной истории. Старик был большим мастаком по части устных рассказов и, признаюсь честно, ради них я и проводил рядом с ним изрядную часть своего свободного времени. Думаю, он прекрасно это понимал, но, как говорится: не меньше, чем теленок хочет сосать, корова жаждет избавиться от молока.
Впрочем, была еще одна причина, привязавшая меня к реб Гедалии, и она стоит отдельного повествования.
Три года назад, в теплый новогодний вечер, я со всей семьей был приглашен на торжественный ужин или, как принято у нас говорить, вечернюю трапезу. Получасовая прогулка с маленькими детьми не простое занятие. По дороге туда они карабкаются на все встречные деревья, бросают камни в кошек, дерутся между собой, ежеминутно подбегают к жене и, немилосердно теребя перепачканными лапками подол маминого праздничного платья, жалуются друг на друга. Перед дверью им делается убедительное внушение, в ход идут посулы и угрозы, благодаря которым следующие сорок минут они чинно высиживают за столом.
Затем, когда взрослые, увлекшись трапезой и разговором, ослабляют надзор за домашними бандитами, те потихоньку выбираются на свободу, и вместе с хозяйскими детьми закрываются в детской. Вскоре оттуда начинают доноситься тяжелые удары и отчаянный визг, родители откладывают в сторону рюмки и вилки, и бросаются на выручку. Оболтусов разнимают, в ход снова идут угрозы и увещевания. Спустя полчаса утомленные дети засыпают на диванах в умильных позах, и родители получают возможность мирно пообщаться с друзьями.
А затем… затем приходиться будить потомство и тащить его на себе домой. Самых младших несут на руках, и они посапывают, уткнувшись носиками в папину или мамину шею, от чего по родительской спине прокатываются волны растроганности и восторга. Те, кто постарше, сонно плетутся, держась за все тот же подол бывшего праздничного, а теперь безнадежно перепачканного платья, и беспрестанно хнычут.
Так вот, по пути туда, мы проходили мимо дома, где жил реб Гедалия. Его квартира располагалась на первом этаже, вечер выдался теплый, если не сказать душный, и окно было отворено настежь. Проходя мимо, я бросил взгляд в это открытое окно и увидел картину, поразившую меня в самое сердце.
Посреди комнаты стоял длинный стол, покрытый белой скатертью. В его торце, спиной к нам, тяжело облокотившись, сидел реб Гедалия. Стул слева от него занимала седенькая старушка — жена. Перед ними одиноко красовались два обеденных прибора, вся остальная поверхность стола была пугающе пустой. Сияла люстра под потолком, заливая комнату ярким светом и одиночество стариков, напрасно раздвинувших стол для не пришедших на праздник детей, казалось особенно страшным. И я сказал себе…. впрочем, объяснения излишни, и так все понятно.
Так вот, реб Гедалия пользовался заслуженной славой искусного рассказчика. На застольях в нашей синагоге раввин всегда давал ему слово последним. Многие прихожане досиживали до конца застолья, подныривая под пространные и скучные речи других ораторов, только ради того, что бы послушать реб Гедалию.
Его выступление походило на некий, тщательно исполняемый ритуал и все части этого, освященного временем и повторяемостью ритуала, были незыблемыми. Перед тем, как начать говорить, реб Гедалия выпивал большую рюмку холодной водки. Ни пластиковый стаканчик, ни серебряный кубок для освящения вина не годились. Только стеклянная рюмка определенного размера, и только ледяная, тягучая водка, медленная, как окружавшее старика время. Если одно из этих условий не выполнялось, слушатели, уже заплатившие долгим ожиданием за рассказ реб Гедалии, уходили домой разочарованными.
— А зачем все эти ухищрения, — как-то спросил я старика. — Вы же давно перестали любить водку, реб Гедалия?
— Старый человек, точно старый шкаф, — ответил он. — Пока дверца закрывается, пусть даже наперекосяк, лучше ее не трогать. А примешься за починку, и вдруг выяснится, что завесы проржавели, начнешь их менять, шурупы не смогут вцепиться в изъеденное старостью дерево. В стенке обнаружится трещина, зеркало помутнеет, и весь шкаф придется выкинуть. Дайте же ему доскрипеть, так как он привык.
Меня, счастливого друга рассказчика, реб Гедалия иногда баловал неожиданной историей. Просто так, без предуведомления и вне ритуала. Вот и на сей раз, сидя под сикоморой, я спросил старика, куда он клонит, хотя уже знал, к чему движется дело.
— Я уже и не помню, — начал реб Гедалия, — от кого слышал про сей удивительный случай. Кажется от Аврума-Вольфа, или от Цви-Гирша, впрочем, какая разница. Главное, что это было, было тут, совсем рядом с нами, на Святой Земле, в святом городе Бней-Браке. Давно, правда, где-то в середине шестидесятых, но годы летят, несутся наши годы, точно телега, запряженная двумя бешеными скакунами, черным и белым. И белого зовут Ночь, а черного — День. Кто это сказал, помнишь?
Хоть я прекрасно помнил, кому из великих учителей прошлого принадлежит это высказывание, но пожал плечами, изобразив недоумение невежи. У каждого акына есть свой способ входить в форму, или, выражаясь современным языком, прогревать двигатели перед полетом.
По неопытности, в начале нашего знакомства, я еще пытался отвечать на вопросы, которые реб Гедалия задавал самому себе. От моих, вроде бы, совершенно правильных слов, собеседник морщился, и его скукоженное лицо начинало походить на засохший финик. Его совершенно не интересовали ответы, он хотел быстрей начать приступ цитадели, не отвлекаясь на подкопы и апроши.
Сигнал к штурму должен был прозвучать в ту секунду, когда усталый от долгой жизни организм соберет нужное количество адреналина и вбросит его в кровь. Реб Гедалия просто тянул время, дожидаясь звона серебряных колокольцев, а мои ненужные замечания могли приостановить, а то и вовсе застопорить чудесный процесс, происходящий в его теле.
Но вот запела труба, и старик встрепенулся. Потускневшие глаза заблестели, а к щекам с коричневыми отметинками прожитых лет, прилила кровь.
— Да и городом тогда Бней-Брак трудно было назвать, — продолжил он, — так, поселок городского типа или большое село. Сегодня мы привыкли к длинным улицам с красочными витринами магазинов, к садам и скверам, к сотням синагог и ешив. А тогда сердитые индюки гуляли по центральному проспекту с такой же важностью, с какой сегодня прохаживаются по нему надутые лытваки.
И вот у одного из таких лытваков по имени то ли Велвл, то ли Мотл, то ли Фишл, сын учился в ешиве «Понивеж». Ну, где спрашивается еще учиться сыну лытвака, как не в этой знаменитой ешиве? Фишл приехал в Эрец-Исраэль из Шауляй, городка в Литве, расположенного неподалеку от Паневежиса, а сына его звали Натаном.
Имя юноши я хорошо помню, ведь с ним связана вся эта замечательная история. Имя человека не пустой звук, а судьба, путь в нашем мире. Не зря, перед тем, когда младенец появляется на свет, родителям начинает нравиться то или иное имя. Это Всевышний посылает им маленькое пророчество.
Натан, то есть дающий, все время думал, как ему соответствовать своему имени. Ну что уж там может давать студент ешивы? Денег у него никаких, только гроши карманные, времени в обрез, учится с утра до глубокой ночи, а разговоры, мол, твое служение Всевышнему само по себе и есть огромный дар еврейскому народу, не всякий способен к сердцу принять.
— Я должен давать конкретным людям, — сокрушался Натан, — отделять от своих денег, от своего времени, от своей жизни.
Хороший мальчик с добрым сердцем, ничего не скажешь, о-хо-хо, — вздохнул реб Гедалия. — Правда, в ешиве они все хорошие, но я им не верю. Не верю в праведность юноши. Пока он в ешиве сидит, праведностью питается с утра до вечера, о праведности целый день учит, слова праведные произносит, так и мысли у него в голове праведные крутятся. А вы дайте этому праведнику жениться, завести детей, начать заботиться об их пропитании, а потом придите к нему в дом после скандала, устроенного женой, просто так устроенного, без серьезной причины, потому, что устала, всю ночь бегала к грудному младенцу, утром отвела старших в садик, потом магазины, стирка, уборка, готовка — а сорваться на ком-то нужно, для чего еще муж в доме? — вот тут мы и посмотрим на его праведность. О-хо-хо!