Больница, в которой очутился Шая, относилась к Бней-Браку, и поэтому всё в ней было обставлено самым харедимным образом. По субботам врачи писали диагнозы особыми чернилами, исчезающими через несколько часов, а для вызова сестры больной нажимал кнопку в специальном резервуаре и сжатый воздух откидывал колпачок над лампочкой, зажженной до начала субботы. Да и пациенты в больнице подобрались под стать оборудованию, нормальные человеческие реакции у них отсутствовали, словно передавленные сжатым воздухом. Судя по разговорам, они больше уповали на помощь Всевышнего, чем на руки врачей. С одним из таких «праведников», соседом по палате, Шая сцепился в первый же день.
— А вот скажите мне, — спросил он старика с роскошной седой бородой, но ещё тёмными пейсами, — разве это справедливо, что в пасхальный седер вы будете возлежать на больничной койке, а не во главе собственного стола?
— Евреи так не спрашивают, — ответил старик. — Что происходит, то и правильно, а остальное — не более чем плоды нашей фантазии.
— Замечательно, — воскликнул Шая, — значит, в больницу вы загремели по заслугам. Нарушили там, преступили тут, а рука, — Шая устремил глаза к небу, — рука, она пишет!
Год, прожитый по соседству с Бней-Браком, не пропал даром: как спорить на религиозные темы, Шая уже знал.
— Именно так, — невозмутимо подтвердил старик, — за заслуги и по справедливости.
— Ну, может, вам есть, в чём каяться и бить себя кулаком в грудь, — сказал Шая, — но уж я-то здесь совершенно случайно. Убивать не убивал, грабить не приходилось, и чужих жён, — Шая тяжело вздохнул, — соблазнять не довелось. Упечь меня в койку на самом пике торговли — величайшая несправедливость, форменная «небесная» интифада!
— Несправедливость, говорите, — улыбнулся собеседник. — И убивать никого не убивали?
— Если знаете факты — идите в полицию, — возмутился Шая. — А всухую нечего куражиться, улыбочки ехидные распускать.
— Не дай Б-г, я вас ни в чём не обвиняю, — снова улыбнулся старик. — Просто интересуюсь. Скажите, а вы женаты?
— Шестнадцать лет, — вздохнул Шая. — И тоже непонятно за что.
— А детей сколько? — продолжал старик свои расспросы.
— Детей одна, — сострил Шая.
— Ну-ну, — старик покачал головой, — за шестнадцать лет один ребёнок, ну-ну.
«Так вот он, гад, на что намекает, — сообразил Шая. — А если и сделала Райка десять или сколько там абортов, то это личное, интимное дело, чего он суёт бороду в нашу постель!»
Честно говоря, ругаться со стариком Шае совсем не хотелось. Чтобы добрать злости, он зажмурил глаза и попытался представить его бороду под Райкиным одеялом. Ничего не получалось. Воображение, обычно столь услужливо поставляющее всякие аппетитные сцены, вдруг забуксовало. Обнажённая Райка существовала в нём совершенно отдельно от стариковской бороды, и совместить их Шая так и не сумел. Устав бороться с непослушной фантазией, Шая приоткрыл глаза и кротко произнёс:
— Все мы в Его руке. Сколько посылает, столько и хорошо.
— Хорошо, что вы это понимаете, — сказал старик и, заканчивая спор, открыл книгу Псалмов.
Следующим утром Шаю повезли на операцию. Было страшно, но интересно. Оперироваться ему ещё не доводилось, и, перед тем как врач начал вводить в вену наркоз, Шая твёрдо решил не поддаваться. Сосредоточенно уставившись на большую операционную люстру, висевшую прямо над головой, он принялся ждать.
— Спокойной ночи, — сказал врач.
Сразу после его слов внешние плафоны люстры вдруг поехали к её центру, сходясь в одну сверкающую точку, слегка запершило в горле, и вдруг — всё исчезло.
Очнулся Шая в палате. Его трясло и било от озноба, каждое движение отдавало нестерпимой болью в низу живота. Просунув руку под одеяло, Шая обнаружил три пластмассовые трубки выходящие из повязки, и чуть не заплакал от обиды на врачей и жалости к несчастному себе.
«Сволочи, — думал он, — только подпусти их к беззащитному телу… А с тобой, Раечка, я ещё посчитаюсь!»
Прошло несколько дней, наполненных страданиями и кровавой мочой из трубочек. Казалось, так будет всегда; прошлый мир с его тревогами и мелочной суетой отодвинулся куда-то далеко в сторону. Но рана начала подживать и в один из вечеров, Шая, к своему собственному изумлению, снова сцепился с соседом по палате.
— Всё псалмы почитываете, — спросил он с нескрываемым ехидством. — Серьёзная, видать, книга, коль никак не можете одолеть?
— Я не читаю, — ответил сосед, — я молюсь.
— Тогда зачем по шпаргалке, — удивился Шая. — Обращайтесь к Б-гу своими словами.
— Есть такая профессия — адвокат, — сказал сосед. — Слышали, наверное?
— Ещё бы, — Шая горестно покачал головой. — Сколько они с меня посрывали за всякие ничтожные бумажки — до сих пор шкура горит!
— Тут, — сосед погладил страницы, — бесплатные ходатайства лучшего адвоката. И не в налоговое управление, а к Судье Судей. Кстати, и вам, — он махнул рукой в сторону свисавших из-под Шаиной кровати мешочков с кровавой мочой, — не мешало бы попросить о милости.
— Давайте книгу, — сразу же согласился Шая. — Хуже не будет, а лучше — кто его знает…
Он взял из рук соседа Псалмы и принялся за чтение. Увы, но Шая почти ничего не понимал: в ульпане его обучали совсем другому ивриту. Пролистав несколько страниц, он сумел расшифровать только одно предложение:
— Пусть Твоя дубинка меня успокоит.
Смысл такой просьбы полностью ускользал от Шаиного сознания. Возвращая книгу соседу, он удивленно отметил:
— Не знаю, чего вам не хватает в жизни, но просить утешения дубиной, по меньшей мере, странно.
— Представьте себе ребёнка, — ответил старик, — который потерялся в лесу. До самой темноты он бегает с плачем между деревьями и к ночи оказывается в глухой чаще. Уже слышны вой и клацанье зубов, как вдруг — раз-два-три — кто-то бьет его по щекам и начинает громко ругать.
— Папа, папочка, — радостно кричит ребёнок. — Наконец ты нашёлся!
— Тут всякий обрадуется, — философски заметил Шая. — Чем волку в зубы, дешевле два раза по физиономии.
— Так и человек, — продолжил сосед, — иногда получает удар, но в нём видна рука Неба. Есть Отец, а значит, есть порядок и смысл, и в этом — утешение.
Шая нащупал под одеялом три тёплые трубки и погрустнел.
— Вот вы, — не унимался старик, — делаете вид, будто Всевышнего не существует. А это для Него хуже любой «интифады».
— Так значит, Он решил напомнить о себе, — вскричал Шая. — Напомнить и утешить! Нечего сказать, очень оригинальный способ. И кто Его просил утешать меня подобным образом, мне и без Его хлопот было вполне хорошо.
— Вот это и плохо, — ответил старик. — Может, именно потому вы здесь и оказались.
Шая отвернулся к стене и замолчал. Раз-два-три, раз-два три, — перебирал он тёплый пластик трубок, и в таком же ритме прожитая жизнь плыла перед его глазами. Вальском промелькнули, закружились юные годы, где-то за поворотом исчезла молодость, мечты, желания. Что оставалось, кроме тяжёлой и нудной работы, борьбы за каждый грош, болезней и огорчений? Призрак старости, утыканный шишками раковых опухолей, уже трепетал, качался над изголовьем. Шая шмыгнул носом, раз, другой, третий, горячие слёзы любви к несчастному себе покатились из глаз и, перекатываясь через переносицу, тихо заскользили по бороде.
— Ничего, ничего, — раздался голос соседа, — всё ещё будет хорошо, всё ещё обязательно будет хорошо.
Ночью он проснулся от шума. Кровать старика была отделена от палаты передвижной ширмой и оттуда доносились сдавленные стоны. Кто-то, видимо врач, отдавал приказания резким, рвущимся голосом, медсестра поминутно выбегала из палаты и тут же возвращалась.
— Что это, что, что? — испуганно выкрикнул Шая.
Сестра мельком взглянула на него, снова выскочила за дверь и вернувшись, почти на бегу, остро уколола Шаю иглой в предплечье. Белый потолок палаты тут же закачался и поплыл, голос врача растёкся по подбородку и, мигнув сизым налётом слив, провалился в тишину и покой, покой и тишину… Проснулся Шая поздно. Соседняя кровать была застелена чистым бельём, на тумбочке одиноко чернела книга псалмов.
— Домолился, — с некоторым злорадством подумал Шая, — выпросил, утешился полной мерой.
Он подхватил книжку, тщательно завернул её в мешок из-под Райкиных пирожков и, воровато оглянувшись, бросил в мусорное ведро.
За окном вставал молодой день, брызжущий ветром и солнечным соком. Ветка дерева, осыпанная фиолетовыми цветами, стучала в стекло.
— Так-то вот оно, — крутилось в Шаиной голове, — вот так-то вот оно так.
Горячие красно-жёлтые капли медленно катились по пластмассовым трубкам.
Накось, выкусь!
В конце концов Шаино терпение лопнуло.
— Хватит! — вскричал он в одно душное майское утро. — Так и жизнь пройдет: раз — и все кончилось. Немедленно переезжаем!
Кто хоть однажды пробивался летом через южный Тель-Авив, поймет и оценит Шаины эмоции. С самого утра жарко, и пусть асфальт еще не успел раскалиться, но струйки пота стекают даже с металлических боков бесчисленных автомобилей. Воздух давно кончился: в жадно распахнутый рот моментально набивается плотный сгусток выхлопных газов. Ветер пахнет бензином, а красный свет бесконечных светофоров вызывает у водителей состояние устойчивого бешенства. Чувства быка во время корриды становятся понятными без всяких колдовских штучек с перевоплощением.
Каждое утро пробираясь из южного Тель-Авива в Бней-Брак, Шая давал себе слово немедленно заняться поисками квартиры. Но к концу дня раздражение забывалось, а одна только мысль о беготне по этажам, вместо коротания вечера перед телевизором с бутылкой холодного пива, отнимала остаток сил. Ведь прожил он как-то в этой, пусть дешевой и примитивной квартире три с лишним года! И ничего, очень даже прожил! И дальше проживет, не рассыплется…
Так тянулось долго, очень долго, пока в одно душное майское утро Шая твердо решил: переезжаем!
И действительно, через полтора месяца они переехали. От входа в свой магазин до двери в свою квартиру Шая насчитал ровно 612 шагов, которые он преодолевал за легкие минуты, улыбаясь себе и харидействующей публике. Жить стало лучше, жить стало значительно веселее! Но не может, не может жизнь еврея проходить нормальным, человеческим образом. Не может, и все тут. Закон природы, аж два, о, четыре! Стоит лишь, давясь, проглотить порцию очередных «цорес», как нате, пожалуйста — пришла беда, откуда не ждали.