Шая молчал. Крыть было нечем. Он ведь и в самом деле считал, что обман не такой уж великий грех. И потому врал Шая как мог, и по-мелкому и по-крупному, а в душе был убежден, что так поступают все, даже раввины, только делают это более изощренно и ловко.
— Когда мы умрем, — реб Мойше вдруг завернул разговор в совсем другую сторону, — и предстанем перед последним Судом, нам всем зададут один и то же вопрос: искал ли ты правду? Был ли честен в ее поиске?
Шае вдруг стало не по себе. «Что они хотят от меня? — думал он, продолжая смотреть в глаза реб Мойше. — Почему не могут сообразить, что сорок лет меня учили смеяться над религией и верить в совсем другое. Даже если они правы, я просто не могу, не в силах с ними согласиться».
— Реб Мойше, — наконец вымолвил он. — Реб Мойше, я не курица, я человек. А вы меня из-за каких-то паршивых штанов готовы без соли сварить.
— Реб Шая, — ответил реб Мойше, — я прошу вас, не петушитесь. Вам, наверное, нелегко жить возле нас, так же как и нам рядом с вами. Но ведь мы все евреи, один народ, значит — в конце концов, сумеем найти общий язык.
— Конечно, сумеем, — согласился Шая и передвинул шляпу на затылок. Струйка воздуха, еще не успевшего остыть под шляпой, обдала теплом шею.
«А ведь снаружи по-прежнему тридцать восемь градусов», — грустно подумал Шая и стал прощаться. Жизнь, казавшаяся такой и ясной в прохладных сумерках квартиры, соприкоснувшись с жаром улицы, вновь теряла смысл.
Едва пройдя один пролет лестницы, Шая покрылся влажной испариной. «А за окном, то дождь, то снег», — завертелись в голове слова из песенки его далекой юности.
«И ведь как хорошо, как славно мы жили», — подумал Шая и, вспомнив о супе, внезапно для себя самого сложил здоровенную фигу, повернулся к двери реб Мойшиной квартиры и принялся ожесточенно потрясать ею в воздухе.
— Общий язык, — шипел Шая, словно тридцать три змеи, яростно поводя далеко высунутым большим пальцем. — Накось, выкусь тебе общий язык. Поймем друг друга — накось, накось, выкусь!
Дверь соседней квартиры отворилась, и на пороге возникла старушка в длинном парике. Увидев Шаины пассы, она вздрогнула и метнулась обратно.
«Гевалд! — раздался старушоночий визг. — Гевалд, мишигинер!»
Шая в сердцах харкнул на пол, быстро сбежал вниз, ударом ноги распахнул дверь и шагнул навстречу пылающей действительности.
Дела семейные
Со своей будущей женой Шая познакомился на вечере в Консервном институте. Рая закачивала четвертый курс, и была вся такая аккуратненькая, с соблазнительными выпуклостями и впадинами, с ямочками на крепких розовых щеках и задорным блеском белых молодых зубок, что Шае сразу захотелось потрогать, пощекотать и прижаться. Он протанцевал с ней весь вечер и пошел провожать. Рая вела себя доброжелательно, но неприступно. На следующий вечер Шая пригласил ее кино, а через два дня — в оперетту на премьеру с Водяным. Через неделю дело дошло до поцелуев. Дальнейшие поползновения Рая решительно пресекала.
— Женись, а потом хоть ложкой ешь, — повторяла она, твердо отстраняя Шаины руки.
Обескураженный столь деловым подходом к щепетильной теме, Шая решил, было, что ну ее на фиг, эту дуру неприступную. Он даже вырвал из записной книжки листочек с Райкиным телефоном и твердо решил отыскать кого-нибудь посговорчивее.
Э-хе-хе.… Где наши планы, а где жизнь? Вернее, какое дело жизни до наших планов, у нее свои расчеты и свой резон. Через день Шая случайно столкнулся с Райкой на Дерибасовской, незаметно для самого себя завязал разговор, оказался за столиком в кафе, и вдруг с удивлением услышал, как его язык, совершенно сам по себе делает Раисе предложение. Просто с ума можно сойти с таким организмом!
Предложение было благосклонно принято, этот же самостоятельный язык договорился завтрашним вечером придти знакомиться с родителями. Посадив Раису на трамвай и оставшись наедине с самим собой, Шая уселся на скамейку в дырчатой тени платана, и принялся рассматривать создавшееся положение. Спокойно взвесив все «за» и «против», он пришел к выводу, что язык, в общем-то, прав.
Свадьбу: шумное одесское действо с танцами до утра, сыграли через три месяца. Оставшись наедине с молодой женой, Шая разложил столовый набор, и, остановив свой выбор на половнике, приступил к обещанной трапезе. Его ожидания не оказались обмануты, скорее наоборот, действительность, распахнувшаяся за пуговичками и крючками, намного превзошла мечты. Наутро Шая проснулся счастливым человеком и пребывал в таком состоянии многие дни, пока холодная вода быта и сухое трение привычки не завершили свое беспощадное и традиционное действо.
Половник уступил место столовой ложке, ей на смену пришла десертная, а ее, в свою очередь, заменил крошечный лилипут ложечного рода, наподобие тех, что обычно торчат из серебряных или мельхиоровых солонок.
Жили молодые вместе с родителями жены, и этому обстоятельству государство Израиль обязано восхождением в Святую землю семьи Ишаягу Райсера.
Теща Шаи, Римма Исаковна, женщина размера порто-франко, заполняла собой все свободное пространство. Всевышний наделил ее одесским темпераментом и зычностью пожарной сирены. Многие жаловались, будто стоило ей, шурша и колыхаясь, войти в комнату, как у них начинался приступ удушья: весь кислород немедленно устремлялся к ее обширному, пышущему жаром телу.
О ее муже, Шаином тесте, рассказывать не имеет смысла, хоть номинально он вполне существовал, но фактически его перестало быть с момента женитьбы на Римме Исаковне.
Работала Римма Исаковна в коммунальном хозяйстве города Одессы на незаметной должности диспетчера, которую сумела превратить в неиссякаемый источник изобилия. Одесский водопровод — старое, требующее постоянного ремонта устройство, некоторые трубы укладывали еще при Дюке Ришелье. Почва, пронизанная катакомбами, постоянно оседает и движется, трубы дают трещины, выходят из строя. Ремонтников, понятное дело, не хватало, и куда их послать решала диспетчер, всемогущая Римма Исаковна. По ее слову открывались несущие живительную влагу краны, и по ее же указу запирались ржавые задвижки, сея панику и смятение среди обезвоженных жильцов.
Тот, кто хоть однажды тащил из соседнего дома ведро с водой, чтоб слить застоявшуюся мочу в унитазе, поймет могущество Риммы Исаковны. Скудные струйки, сочащиеся через прохудившиеся сальники, питали мощный фонтан ее личного благополучия. Радужные брызги этого фонтана осенили первые годы семейной жизни Шаи Райсера.
Однако влажная атмосфера в сочетании с постоянной нехваткой кислорода, изрядно расшатали зыбкое равновесие молодой семьи. Нравственная плата за материальное благополучие оказалась слишком высокой. Приехав в Тель-Авив, Шая решительно и бесповоротно снял две отдельные квартиры, одну для тещи с тестем, и одну для себя с Раисой. Убогие комнатушки в самом дешевом районе Атиква поглотили все содержимое тощих корзин абсорбции, но обсуждать эту тему Шая отказался наотрез.
— Довольно, мама, — сказал он таким тоном, что Римма Исаковна замолкла на середине фразы, и опасливо отодвинулась от зятя.
Едва закончив ульпан, бывший водопроводный диспетчер устремилась на поиски работы. Водное хозяйство Тель-Авива было помоложе одесского, но и в нем, при разумном подходе, Римма Исаковна сумела бы отыскать щель изобилия. Увы, аборигены, плотно облепившие корпулентное тело тель-авивской мэрии, вовсе не собирались допускать новичков к хлебным местам. Помыкавшись пару месяцев, Римма Исаковна устроилась посудомойкой в одном из дешевых ресторанчиков. Муж работал на подхвате в овощной лавке, каждый вечер принося домой два-три килограмма свежих овощей и фруктов.
Жить стало можно, но было неинтересно. Отсветы утраченного в Одессе счастья застили глаза, мешая насладиться скудными радостями тель-авивского быта. В результате и без того непростой характер Риммы Исаковны испортился окончательно. Каждый разговор с ней заканчивался скандалом, скрыться от которого нельзя было даже сбежав на собственную территорию. Римма Исаковна звонила дочери, и яд озлобленного сердца водопроводчицы, протиснувшись через узкое сечение телефонного провода, скапливался на отдельной, снятой за такие трудные деньги, жилплощади, отравляя день и сон Ишаягу Райсера.
Относительное спокойствие наступило после переезда в Бней-Брак. Навалились проблемы устройства, обживания новой территории, да и расстояние сыграло свою роль: яд тещиных замечаний заметно прокисал, преодолевая расстояние от южного Тель-Авива до Бней-Брака. Шая почти успокоился, но тут дернул его черт пересказать жене историю, услышанную от одного «шовавника».
Так харидеи называли молодых людей, сбегавших с занятий из ешивы и болтавшихся по улицам без толку и цели. В Шаином районе таких было не так, чтобы особенно много, но их лица, с глумливым и беззаботным выражением, сильно выделялись на фоне серьезных физиономий других жителей. «Шовавники» иногда заходили к Шае в лавочку стрельнуть сигаретку и поболтать пару минут о всяких пустяках. Их присутствие создавало впечатление наплыва посетителей, потому Шая не гнал оболтусов прочь, а вежливо выслушивал, угощая самыми дешевыми сигаретами.
Так вот, один из «шовавников», вертлявый юнец с постоянно сбитой на затылок черной вельветовой кипой, напоминавшей «битловские» пиджаки Шаиной молодости, рассказал историю, якобы услышанную от бней-браковских стариков. История позабавила Шаю, и он по простоте душевной пересказал ее вечером Райке.
Произошло это в начале двадцатого века, в знаменитой ешиве Хафец Хаима. Учились в ней два парня, учились, себе и учились, пока из парней не превратились сначала в мужчин, а потом в пожилых людей. Время жениться давно прошло, но каждой овечке Всевышний находит, в конце концов, своего пастушка. Оба ученика женились, и оказалось, что у обеих жен родители живут в Яффо и мечтают, чтобы их дочери с мужьями поскорей перебрались в Святую землю. Не хотелось друзьям расставаться с родной ешивой, но, заповедь почитания родителей плюс счастье проживания в Святой Земле пересилили.