— Ничего не могу с собой поделать, — оправдывался Шая после двухчасового сна в прохладной атмосфере, — стоит кантору приоткрыть рот, как и я начинаю зевать.
В одну из суббот Шая в синагогу не пошёл. Причина была весьма уважительной — к нему приехал в гости старый знакомый, поэт Александр. Работал он, правда, бухгалтером в маленькой фирме по ремонту сантехники, но в свободное время писал стихи.
Иногда ему удавалось «продавить» подборку в одной из русскоязыческих газет, и это практически никем не замечаемое событие наполняло Александра чувством собственной значимости и смысла.
— Поэт, — говаривал он, — может быть большим или маленьким, но он всегда другое существо, лишь внешне похожее на человека. У поэта особый глаз, особый слух, особый нюх, он живёт и умирает по своим, особым законам — законам поэзии!
— Ну-ну, — отвечал Шая, который уже слышал похожие разговоры в старом кинофильме про шпионов, — а как у поэтов насчёт холодной водки?
— Оччень хорошо! — восклицал Александр, после чего обсуждение высоких тем уступало место несколько более приземлённому, но не менее любопытному процессу. Завершив бутылку, приятели возвращались к искусству. И было, было им что сказать, оценить, поднять или ниспровергнуть.
На этот раз темой разговора послужила первая часть Пятикнижия, наконец осиленная Шаей. По ходу чтения у него возникло множество соображений, которые он грозился свести в комментарий.
— Вот написано, — сказал Шая, хрустко надкусывая солёный огурчик, — «и сотворил Бог на пятый день творения больших рыб». Это на русский так перевели — рыбы, — Шая с презрением махнул огурцом куда-то в сторону Иерусалима, где проживала незадачливая редколлегия, — а на иврите-то ясно написано — крокодилы! И что же это за рыбы такие, которые одновременно крокодилы? Понятное дело — ихтиозавры! Значит, есть в Торе прямое подтверждение существования ящеров!
Шая остановился и торжествующе посмотрел на Моти. Тот молча сидел у края стола и с рассеянным видом водил ножом по тарелке.
— Или написано, — продолжил Шая, не дождавшись реакции племянника, — «не вари козлёнка в молоке его матери». А в молоке тётки, или просто соседней козы — не написано! Тем более, если бросить курицу в коровье молоко! Ergo — все запреты молочного тортика после свиной отбивной — просто раввинские штучки. Оно и понятно: каждый хочет войти в историю. А как легче всего увековечиться — взять, да запретить, что до тебя не успели! Вот и набралось за две тысячи лет — ни вздохнуть, ни повернуться!
— Всему причина — жажда славы, — поддержал приятеля Александр, который тоже успел прочитать избранные места Танаха и составить по их поводу собственное мнение.
— У Авраама были две жены, у Яакова четыре, у Давида — шестнадцать, а у Соломона — вообще шестьсот. На каком же таком основании нам разрешают только одну? Герострату пришлось сжигать храм Афродиты, а этот, как его… забыл… одним росчерком пера разрушил святилище еврейской семьи!
Женский вопрос стоял у Александра особенно остро. Последние тридцать лет он регулярно женился и с не меньшей регулярностью расторгал брачные узы. Что же касается жажды славы, то, как и всякий человек причастный к литературному процессу, он неплохо разбирался в течении болезни. Короче говоря, беседа приятелей приобрела теологическое или, на худой конец, философско-глубокомысленное направление.
Было высказано немало ценных замечаний и комментариев, а попутно воткнуто не меньшее количество шпилек в чёрное тело раввината вообще и его паствы в частности. Несчастный раввинат напоминал быка в последней стадии корриды: утыканный множеством бандерилий, он затравленно поводил глазами, тяжело дышал и поминутно ронял на арену черную шляпу.
— Ну почему, почему? — сокрушался Александр, небрежно возлагая локоть на рыбу под майонезом, — почему поэту Давиду разрешали шестнадцать жён, а поэту Александру больше одной ни-ни?!
— Да ты и одну не в состоянии прокормить! — резал Шая правду-матку. — Куда тебе ещё пятнадцать?
— Если Отец наш небесный, — отвечал Александр, извлекая локоть из рыбы, и воздевая руки к небу, — пошлет мне ещё одну жену, Он пошлет и средства для её содержания.
При виде такого благочестия Моти, представлявший за столом силы фанатизма и реакции, нарушил молчание и прыснул от смеха.
— Не вижу повода для веселья, — обиженно произнёс Шая. — По-моему, наша беседа весьма конструктивна. Жаль, что её не слышит главный раввин Израиля.
— В ваших рассуждениях есть одно слабое место, — сказал Моти. — Они не совпадают ни с мнением рабби Меира, ни с позицией рабби Иегуды.
— Поэт — эхо мира, — важно объявил Александр, — он пророк, или почти пророк, и мнение его ни с кем не обязано совпадать.
— Обсуждая вопрос, насколько может ошибиться человек, — продолжил Моти, — определяя время в пасмурный день, мудрецы не пришли к единому мнению. Рабби Меир считает, что ошибка не должна превысить двух часов, рабби Иегуда допускает три. Вы же говорите глупости целый вечер подряд…
— За что я люблю религиозных, — сказал Александр, — так это за самоуверенность. Они, видите ли, присвоили себе монополию на Тору. А если у кого возникает собственное мнение, так он сразу дурак и невежда.
— Дядя Саша, — возразил Моти, — в любом деле есть профессионалы и любители. Но вы же не ходите рвать зубы к сантехнику?
— Тора для меня — прежде всего литература, — сурово сообщил Александр. — А запреты и ограничения — дело рук не шибко умных апостолов, мнение которых меня не интересует.
Он рванул рубаху на груди и извлёк медальон с курчавым профилем.
— Вот он — бог мой!
Александр поцеловал изображение Пушкина и с вызовом посмотрел на Моти.
— А это уже просто идолопоклонство, — сказал Моти. — Во времена Сангедрина вас бы, дядя Саша, забросали камнями.
— Да-да, — горько усмехнулся Александр. — Торквемада, Лойола, святые отцы-ревнители… Знаем, проходили. — Он гордо запрокинул голову. — Да за искусство я готов и на костёр!
— Никуда вы не готовы, — сказал Моти. — Даже зарплатой, и той поступиться не можете, оттого и работаете бухгалтером.
Атмосфера начала заметно накаляться, и Шая, как хозяин дома, решил вмешаться.
— Оставь нас в покое, — приказал он племяннику, разливая по рюмкам остаток водки, — поздно нам перевоспитываться. У вас своя духовность, у нас своя!
— Поднимем бокалы, — начал декламировать Александр, — содвинем их разом, да здравствуют музы, да здравствует этот, ну как его, совсем вылетело из головы…
Моти приподнял опустевшую бутылку и повернул её горлышком книзу.
— Вот и кончилась ваша духовность…
Капли лениво отрывались от края и, падая на скатерть, расплывались по ней, образуя сплошное мутное пятно.
— Это у вас в ешиве, молодой человек, — взревел Александр, — что-то может закончиться, а искусство вечно! И не смейте в моём присутствии душить изящную словесность!
— Успокойся Саша, — обнял Шая приятеля за плечи. — Давай лучше споём!
Он глубоко вдохнул и завёл высоким голосом:
— На речке, на речке, на том бережочке…
— Мыла Марусенька белые ножки, — подхватил Александр.
Через несколько секунд из соседней комнаты примчалась жена Шаи.
— Немедленно уймитесь, — зашипела она, судорожно захлопывая окна. — Алкоголики… Что я соседям скажу!
— А они всё равно русского не понимают, — еле ворочая языком, отозвался Шая. — Скажи, что пели хабадскую песню о страданиях еврейского народа в галуте.
— Шли бы вы лучше гулять, интеллектуалы, — продолжила Шаина жена, — растрясли бы хмель.
— Да-да, — забормотал Александр, пытаясь встать из-за стола, — хочу на воздух, гардеробщик сонный даёт… ай, ну что же он даёт, в самом деле, что же он мне дает…
На улице шёл снег. Искрящиеся снежинки, кружась в причудливом танце, затеянном в честь царицы-субботы, опускались на крыши Бней-Брака. С треском проламывая подмёрзшие лужицы, друзья не спеша брели к центральной ёлке на площади рабби Акивы. Вокруг хасидская детвора с визгом лепила огромного снежного Ребе.
— Совсем хасидята от рук отбились, — сказал Шая, — нельзя ведь в субботу создавать формы. Куда только родители смотрят?!
Он машинально взглянул в освещённое окно первого этажа и остолбенел. Странное зрелище открылось его взору. Бородатый еврей в круглой меховой шапке сидел за столом и, широко распахнув рот, пристально взирал на блюдо с фаршированной рыбой. Кусочки «гефилте фиш» сами собой подскакивали в воздух и, окунувшись в тарелку с тёртым хреном, летели прямо в раскрытый рот.
— Чуден Бней-Брак при тихой погоде, — раздался голос Александра, — ни тебе шелохнёт, ни, как его там, загремит…
Грузное тело с шумом и треском выломилось из подъезда и понеслось вдоль улицы. Совсем оторопевший Шая узнал своего компаньона, реб Мойше, крепко уцепившегося за обе рукоятки ритуальной кружки. Кружка фыркала и дёргалась в его руках, как свинья во время убоя.
— Вы куда, реб Мойше? — только и успел крикнуть Шая.
— На урок каббалы, — отозвался компаньон. — Начало ровно в полночь, приходите и вы! — донеслось уже из-за угла.
— Эге, друже, — сказал Александр, многозначительно заломив бровь, — странные дела творятся у вас в Бней-Браке!
— Так пойдём на урок, чi нi? — спросил Шая, нервно покусывая снежок.
— Пойдём, но только чтобы с первыми петухами обратно, — согласился Александр.
Друзья повернули за угол и ускорили шаг. Они шли вдвоём, ночь отстала, и луна была неправдоподобно велика…
Моти распахнул окно и, пытаясь уловить хоть малейшее дуновение ветерка, полностью открыл жалюзи.
«Хороши пророки, — думал он, глядя на покрытые потом лица дяди и приятеля. — И ведь происходит эта пьянка не где-нибудь в Тамбовской области, а в Бней-Браке. Вот уж действительно, легче вывести евреев из галута, чем галут из евреев».
Моти надел шляпу, ополоснул руки и шепотом, чтобы не разбудить спящих, принялся читать послеобеденные благословения.