Всего двадцать марок для господина майора, ваша дама будет очень рада.
Лота действительно чувствовала себя счастливой.
Я люблю тебя, Генрих, – сказала она, когда полумрак и тишина гостиничного номера сомкнулись вокруг них двоих.
Его руки, привыкшие к штурвалу "юнкерса" – этим поводьям боевого коня, и к гашетке пушек "шраге мюзик" – рукоятке этого нового тевтонского меча… Его руки рыцаря и воина теперь неумело расстегивали бесчисленные пуговички из голубого перламутра… В то время как легчайшие, словно весенний ветер, пальцы Лоты, теребили рифленый алюминий пуговиц его мундира…
И я люблю тебя, Лота, – сказал он, за мгновение до того, как губы их соприкоснулись.
Ну что ты там? Ну, почему ты там, Гена? Почему ты не здесь со мной рядом, в Ленинграде? Я больна и один Бог только знает, сколько еще проживу. А мне так хочется подержать на руках, понянчить внуков… Гена! Ну почему ты там – в этой Сибири? Почему ты не живешь здесь, почему ты не женишься, наконец, ведь тебе уже тридцать!
Мама!..
Когда ты уезжаешь?
Ну только, пожалуйста не плачь, мама!
Гена сидел в своей комнате… В своей… Соседи Лившицы год назад выехали в Израиль, и маме удалось выхлопотать одну из двух освободившихся комнат, потому как она была здесь в блокаду, а ее сын – за которым сохранялась жилплощадь, работал на ударной стройке, в районе, приравненном к крайнему северу.
Ну скажи, ну скажи, у тебя есть девушка? Или ты все по этой… по этой Алке сохнешь?
Мама!
Равиль Абдурахманкадырович разбил свою новенькую "тройку". Вдребезги разбил.
Весть об этом прокатилась по Вагановскому мгновенно. Все девчонки от первокурсниц и до выпускниц только и обсуждали эту новость.
Сам профессор, слава Богу, не пострадал, если не считать пары царапин на холено-красивом восточном лице. Но вот "жигуля", как сказали в автосервисе – восстановить уже было практически невозможно.
Как же он без машины теперь будет? – патетически восклицали Лида с Наташей – Настины одноклассницы и соседки по общежитию.
Да, как же, как же – повторяла Настя, и взгляд ее задумчиво устремлялся в нестойко-синие выси Питерского неба.
Ночные полеты.
В гостинице "Карл Великий" они провели только одну счастливую ночь.
Ты сегодня уезжаешь? – спросила Лота почти с отчаянием.
Я должен быть там, – ответил Генрих, отворачиваясь от ее ищущих глаз, – эти варвары вчера бомбили Ганновер и Гамбург. Они бомбили не военные склады, они бросали термитные бомбы на жилые кварталы. Заживо сгорели восемь тысяч женщин, детей и стариков. Я не могу оставаться с тобой, пока это происходит. Я должен быть в небе, потому что им там – внизу, тем кто не успел добежать до бомбоубежища, не на кого больше надеяться, кроме как на меня и моих товарищей. И может я даже виновен перед одной или другой сотней погибших там вчера в Ганновере, потому что был с тобой, а не в небе. Не защитил. Не сбил того англичанина, что сбросил свои бомбы. Прости. Прости меня.
О событиях 21 января 1944 года Остхаймер рассказывал так:
"После завтрака прошел едва лишь час, и мы только дойдя до своей квартиры, услышали как звонит телефон. Это был Генрих Витгенштейн. Он сказал: "Идите с Матцулейтом в ангар, и удостоверьтесь, что машина готова к вылету". Естественный и единственный ответ, который у меня был – это: "Яволь, герр майор". Но в тайне я все еще надеялся, что до получения нового истребителя мы хоть несколько дней не будем думать о смерти.
Разумеется, мы едва выкурив по сигарете, отправились в ангар. Матцулейт завел двигатели и прогнал их на всех оборотах, проверив давление масла и топлива. Я включил радиоаппаратуру и локатор… Все работало. В течение часа по телефону мы доложили командиру, что машина готова к вылету.
Мы снова сидели в тесной будке рядом с ангаром. Снаружи шел дождь со снегом, и я молил Бога, чтобы "томми" не взлетели сегодня со своих аэродромов в Саутгэмптоне, Гатвике и Фарнсбро. Матцулейт расстелил на полу свой комбинезон и улегся спать.
А я вспоминал, как накануне майор Витгенштейн угощал нас свежей жареной козлятиной и французским вином. Это барбекю он устроил для нас – членов экипажа и унтер-офицеров технического персонала в большом парке, прилегавшем к аэродрому.
Почти ручную козочку при очередном налете ранило осколком бомбы. Лесничий, знакомый Витгенштейна, был вынужден пристрелить животное и поделился мясом с нашим майором. Я уже был весь в приятных воспоминаниях, как зазвонил телефон, и в трубке я услышал команду, которая сразу вывела меня из дремотного состояния: "Экипаж, к вылету".
Я уже сидел в кабине и слушал радио, когда в машину вскарабкался Витгенштейн. "Все в порядке?", – спросил он. Я ответил по-уставному, – "Яволь, герр майор". Вслед за командиром в самолет поднялся Матцулейт, и техники закрыли за ним нижний люк.
Теперь нам оставалось только надеть шлемофоны и подсоединить кислородные маски.
Вообще, кислород был нужен только на большой высоте, но Витгенштейн полагал, что чистый кислород улучшает работу зрения в темноте, и мы надевали маски сразу, едва выруливали на старт.
В 21.45 мы оторвались от взлетной полосы. Это был последний взлет майора Витгенштейна.
В 21.55 на экране моего локатора возникло сразу шесть точек. Устремившись по курсу к ближайшей из них, через три минуты мы настигли четырехмоторный "ланкастер".
Тень самолета закрыла небо над нами. Витгенштейн дал очередь из "шрагемюзик", и левое крыло самолета сперва вспыхнуло, а секунду спустя, отломилось вместе с одним из моторов. Огромный самолет в страшном вращении стал падать на землю.
Через пять минут погони, мы настигли другой "ланкастер". Теперь Витгенштейн попал не в бензобаки, а бомбовый люк, потому что раздался взрыв страшной силы, разметавший самолет врага на миллиард мелких осколков. Наш самолет бросило волной вниз, и я даже на несколько мгновений потерял сознание. Однако уже через несколько секунд в наушниках послышался недовольный голос майора Витгенштейна: "Остхаймер!
Не спите там, черт бы вас побрал, дайте курс на следующую цель!" Прошло несколько минут, как мы настигли еще один "ланкастер". Витгенштейн дал очередь из пушек. На крыле англичанина показалось пламя, но оно почему то не разгорелось, а быстро погасло. Пришлось снова сближаться и прицеливаться. Вдруг в нашей кабине что то с треском разорвалось, у моих ног загорелось пламя, и оно быстро начало распространяться по всей кабине. "Мы горим", – закричал Матцулейт,
"Экипажу покинуть самолет". – крикнул майор Витгенштейн, и я не раздумывая сорвал замки фонаря кабины. Потоком воздуха меня буквально вырвало из сиденья и уже через несколько секунд я повис в подвеске своего, слава Богу, раскрывшегося парашюта. Выше и правее на фоне освещенных всполохами облаков я заметил еще один парашют… А где же третий? Третьего не было".
Свидетельство о смерти князя Генриха цу Сайн фон Витгенштейна было составлено командиром санитарной службы Второго нахт-ягдгешвадера штаб- врачом доктором Петером. Причиной смерти стали переломы черепа в области темени и лица. "Юнкерс" майора Витгенштейна был сбит английским ночным истребителем "Москито". Майор Витгенштейн попытался посадить горящий самолет на ближайшем аэродроме в районе Магдебурга, но пожар и короткое замыкание в электроцепях, оборвали полет гораздо раньше. 23 января, майор Витгенштейн был посмертно награжден Мечами к Рыцарскому Кресту (No 44). За 320 боевых вылетов майор Витгенштейн сбил 83 самолета противника. На крыши немецких городов не упали СТО ПЯТЬДЕСЯТ тонн бомб. Он спас от смерти многих… И многие потом родились ему благодаря.
Два первых послевоенных года Лота де Совиньи работала в госпитале для военнопленых немцев. А в сорок седьмом, она поступила на работу горничной в гостиницу "Карл Великий" в Ванзее, что при разделе Берлина, оказался в его американской оккупационной зоне. Там она проработала до самой пенсии. Лота де Совиньи так и не вышла замуж.
Равиль Абдурахманкадырович жил легко. Талант, рано обнаруженный его первой учительницей Алией Махмудовной, словно лихой скакун, нес его по жизни, как по широкой степи, без труда преодолевая все житейские проблемы и заботы. Впрочем, как и положено потомку воинов-степняков, Равиль относился ко всему с присущей кочевнику философией: ничего не копить и ни к чему не привязываться. Все что нельзя пристегнуть к седлу – все что нельзя взять с собой в переход – должно пойти в огонь ночного костра. Поэтому ничем, кроме собственного таланта, который он крепко носил внутри, Равиль не дорожил. Он никогда не привязывался ни к друзьям, ни тем более к женщинам. И в свои сорок шесть жил один в большой, по случаю награждения его Государственной премией, подаренной ему городскими властями квартире на Петроградской стороне. Жалко, правда, было "жигули" – "трешку".
Совсем новая была "ласточка". А машина для джигита Равиля была чем то вроде коня…
С женщинами у него всегда и все получалось очень легко. Как сойтись, так и разойтись. Впрочем, женщин он любил равно как и юношей. Еще мальчиком, занимаясь хореографией в Казанском дворце пионеров, Равиль познал настоящую любовь. Его первым другом стал седой красавец – учитель танца Мустафа Алиевич. И с той поры Равиль одинаково ценил радости интимных отношений как с юными девами, так и с молодыми мужчинами.
Равиля совсем не удивило предложение Насти. К нему, еще в период триумфальной карьеры солиста Кировского театра сотни раз подходили совсем незнакомые дамы, предлагая за ночь любви и деньги, и золотые украшения, и пачки облигаций внутреннего займа. Поэтому, когда красивая и способная третьекурсница Настя Донскевич запинаясь и краснея предложила ему "встретиться для разговора", Равиль спокойно и деловито назначил рандеву в пять вечера у него дома на Кировском проспекте.
Ах, как Настюшка готовилась к этой встрече! С утра она поехала к подруге Леночке, что жила с родителями в Дачном, и намылась у нее в ванной, излив на себя все по случаю приобретенные польские и болгарские шампуни. Потом Настя пошла в парикмахерскую, и впервые в жизни сделала себе укладку и маникюр. От нервного напряжения, она даже не пообедала, и два часа под туда-сюда крутящуюся кассету "бони-эм", мерила те три платья, которые под разными предлогами униженно заняла у самых состоявшихся модниц их девичьего общежития. Наконец, Настя остановила свой выбор на расклешенном "миди" из все еще модного гипюра. В этом платье она казалась себе взрослее. В нем она не была той тростинкой без лишнего жира, что ежедневно по три часа тянула ножку возле "палки" – зеркала и станка. В этом свободном светлом платье, она могла показаться Равилю юной женщиной – загадкой, у которой под складками гипюра вполне можно обнаружить и сюрприз развитой груди, и беспомощную нежность тела, никогда не ведавшего каторги бесконечных тренировок.