В свободные от полетов часы, Генрих много бродил в окрестностях аэродрома, любовался бескрайними степными просторами, невиданными доселе в густонаселенной Германии, где тесно людям и сельскохозяйственным угодьям, где каждый квадратный сантиметр земли учтен и вписан в гроссбух реестра гау-землепользования. Генриха интересовало всё. Иногда он брал штабной "кюбельваген" и один, без конвоя, только лишь с "Вальтером" на боку, заезжал в соседнюю деревушку, поглядеть, как живут эти русские.
Женщины у русских были красивы и статны. Старики – чисты и благообразны.
Он выучил несколько трудных для него фраз.
"Как вы живете?"
"Как ваше имя?"
"Сколько у вас детей?" Русские дети производили впечатление смышленых маленьких существ, были преимущественно голубоглазы и светловолосы, и кабы не их босые грязные ноги, да не частое отсутствие элементарных штанов, они вполне могли бы сойти и за немецких детей, перенеси их в Германию, да отмой, да приодень.
Генрих знал из истории, что русские – потомки викингов, в десятом веке пришедших править в Новгородские земли.
В аэродромной команде было несколько техников из числа русских военнопленных.
Среди них выделялся высокий худой русский с остроконечной бородкой. Фамилия его была Сайнов. Но руские военнопленные уважительно звали его Иваном Максимовичем.
Он был офицером Советских ВВС и попал в плен еще в июле сорок первого. Сайнов был дипломированным инженером и до того как попал в плен, был начальником технической службы бомбардировочного полка. Теперь, в аэродромном хозяйстве Витгенштейна, Иван Максимович был старшим группы военнопленных техников. Русским доверяли самую трудную и грязную работу – снятие и установку на "юнкерсы" тяжелых моторов "юмо", подвеску бомб, ремонт поломанных шасси. С некоторыми русскими были проблемы. Немецким техникам приходилось по десять раз проверять, все ли сделано правильно и на совесть. И дело было совсем не в саботаже, просто у русских и у немцев разный философский подход к работе. К ее качеству. И там где немецкий техник закручивал гайку строго по инструкции – с динамометрическим ключом, русский обходился монтировкой, кувалдой и русским "авось"… Генрих даже выучил это слово – "авось"… И ему было не понятно, как эти русские с таким отношением к технике, особенно в авиации, которая не прощает ошибок и недобросовестного отношения, как они умудряются летать?
Однако, Иван Максимович Сайнов был не таким как все русские. Ему можно было доверить самолет. Действия его рук были уверенными и в тоже самое время – аккуратными. Витгенштейн часто наблюдал, как техники ремонтируют его "юнкерс"…
В Иване Максимовиче Генриху понравилось то, как тот любовно относится к инструменту. Накануне во время ночной посадки, Витгенштейн поломал стойку шасси, и теперь трое русских техников, где старшим был Иван Максимович, под присмотром обер-фельдфебеля Матцулейта, меняли согнутую стойку и большой гидроцилиндр.
Генрих стоял в тени крыла и наблюдал за работой. Он отметил, как Иван Максимович бережно раскладывает гаечные ключи на заблаговременно разостланной им белой тряпице, как аккуратно складывает отвинченные гайки, как любовно обтирает металлические поверхности деталей шасси, прежде чем поставить их на место в подкрыльной нише…
Обер-фельдфебель Матцулейт, тем временем, рассказал Генриху интересную историю про этого Сайнова. Оказывается, его сделали старшим команды военнопленных после случая, произошедшего зимой сорок первого под Москвой.
Тогда вдруг ударили сильнейшие морозы.
Смазка немецких авиамоторов не была рассчитана на такие климатические условия.
И вся германская авиация вдруг практически встала.
Полеты стали невозможными по причине того, что моторы элементарно не заводились.
Смазка каменела в картерах, и любая попытка провернуть мотор, заканчивалась поломкой. Двигатели клинило.
Командование люфтваффе на Восточном фронте было близко к отчаянию.
Редкие единичные вылеты самолетов обеспечивались разве что из теплых ангаров. Но где были теплые ангары? На полевых аэродромах заснеженного Подмосковья их не было.
И вдруг произошло чудо.
Самолеты начали летать.
И все было так просто!
Воистину по-русски просто!
Когда один из военнопленных вдруг предложил заливать бензин в картеры, предварительно разогретые открытым наружным огнем простых факелов, на него сперва посмотрели как на саботажника. Он хочет сжечь и испортить немецкие самолеты.
Но русские настаивали на своем.
И тогда, отчаявшиеся немецкие военные техники, с которых их начальство грозило сорвать погоны и отправить на передовую простыми пехотинцами, если самолеты не начнут летать, тогда немецкие техники решились попробовать…
Сейнов.
А это был именно инженер Сайнов, устроил под картером мотора "юмо" настоящий костер… а потом залил в масляный картер бензин, и разогретый мотор вдруг ожил…
Мотор чихнул, выбросил клубы белого выхлопа, и победно заревел.
Немецкие инженеры были посрамлены русским гением.
Оказывается, бензин, залитый в масло, не только разжижал окаменевшую на морозе вязкую массу, но потом при работе двигателя – быстро испарялся, не причиняя двигателю никакого вреда.
Немецкая авиация вдруг ожила и начала летать.
На всех аэродромах стали повсеместно применять метод Ивана Максимовича, и что характерно – не было ни одного случая поломки двигателя из-за того, что в масло доливался бензин…
Генрих стал часто беседовать с Иваном Максимовичем.
Сайнов прилично говорил по немецки и хорошо обяснялся на французском.
Сперва это были беседы обо всем и ни о чем – разговор двух чужих друг другу людей, случайных попутчиков в купе поезда.
О погоде, о природе, о бескрайних степных просторах…
Потом они начали все больше говорить об авиации.
В интонациях Сайнова не было заискивания или подобострастия перед Великим немецким гением…
И когда он признавал преимущества немецких моторов, он тут же говорил и о преимуществе русских планеров, русского центроплана… Пикировщики Ю-87 и Ю-88 хороши, но Ил-2 не то чтобы не хуже, но по ряду показателей – сильно превосходит немецкие аналоги…
Когда они говорили об авиации, глаза Ивана Максимовича загорались добрым огнем.
Как если бы он говорил о доме и о детях.
Однажды Генрих принес в ремонтную зону большой бутерброд. Два куска белого хлеба и холодный ростбиф между ними…
Поздоровавшись с Иваном Максимовичем, Генрих достал бутерброд из кармана летной куртки и протянул русскому.
– Нет, спасибо, я не голоден, – сказал Сайнов с определенной твердостью поглядев Генриху в глаза.
И разговор про авиацию в этот раз у них не склеился.
На следующий день Генрих исправил свою ошибку.
Он принес в ремзону бутылку коньяка.
– Выпьем по глотку? – спросил он Сайнова.
– Это можно, – ответил Иван Максимович.
И потом Генрих оценил ответ русского по достоинству.
Именно "это можно", а не простое "да"… Потому как что то "можно" для чистоты совести, а что то "нельзя".
В тот вечер они поговорили не только об авиации.
Мгновенно захмелевший от хронического недоедания, Сайнов заговорил о доме и о детях, оставшихся в Ленинграде…
– Как там Ленинград? – спросил он.
– Город в осаде, взять его штурмом не удается, – ответил Генрих… …
Коровин…
Коро…
Corot…
Заполняем иммиграционную карточку.
Алексис Коро.
Алексей Коровин…
Откуда у него такая фамилия – все как бы было ясно.
В детстве еще прочел книжку Льва Успенского "Ты и твое имя".
Фамилии на Руси сперва, были только у князей. Давались они по местности, которой те владели.
Галицкие, Луцкие, Новолуцкие… Это у тех, у кого земли были обширные… И Зарецкие, Заболотные, Залеские – те, кто помельче…
Потом князья стали давать прозвища своим дружинникам – почитай, рыцарям…
Прозвища эти и становились потом как бы фамилиями. А так как давались эти прозвища по характеру, по боевым, да чисто физическим признакам, то как у индейцев, происходили эти прозвища от животных и птиц… Васька Сокол, Петька Медведь, Ванька Волк… Становились потом Соколовыми, Медведевыми и Волковыми.
Последними получали фамилии крестьяне.
Тем либо по барину давали – вся деревня Кротовы или Барановы… Или по батьке последнему бесфамильному своему – Ивановы дети, Петровы дети, Сидоровы дети…
Коровин думал теперь, что если и был его предок дружинником, то не самым удачливым в бою. Какой-нибудь Федька Корова… Бодался в драке как корова… Или добродушный был, как корова… А скорее всего, крестьянином был тот его первый пра-пра-прадед, кому помимо святочного имени дали еще и прозвище для паспорта.
Коровин.
В России звучит не так уж и плохо.
А если американизироваться, то надо менять на Коров.
Или даже на Карофф.
Алексис Карофф
Звучит?
Как он было завидовал Шурке Дементьеву, завидовал его фамилии, когда они играли в мушкетеров. Де Ментьев! И ничего не надо переделывать.
А его фамилия – Коровин…
Такая безнадежно русская, совсем не французская! Как ни приставляй к ней "де", что по французски для дворянской фамилии означает "из" – ничего путного не выходило. Де Коровин… Смешно! Де Коровин – то есть, из Коровина… Де Ментьев, впрочем, тоже чепуха на постном масле, потому как буквально означало – из Ментьева.. Нету такого места в географии. Вот де Гиз или д Артаньян – это понятно – дворянин из Гизы, или дворянин из Артаньяна… Но все же Дементьев фамилия была для детских мушкетерских игр – куда как более подходящая.
Ну и где он теперь этот Шурка Дементьев?
Уехал с его Алеши Коровина первой школьной любовью – Игнатьевой на север… И сгинул!
Последний раз виделись на двадцатилетие выпуска.
Тогда почти всем классом собрались.
Шурка в форме пришел, наверное потому что денег на костюм на приличный не было.
А Игнатьеву на вечеринку с собой не взял.