Запретил ли ему губернатор вступать в контакт с кем-либо из монастыря? Действительно, запретил, в доме датария. И Алессио, по его утверждениям, согласился, чтобы церковь была судьей в этом деле.
Учитывая запрет, почему он продолжал приходить? «Я делал это не для того, чтобы вызвать недовольство губернатора. Напротив, я считаю его своим господином. Но я хотел, чтобы она знала, что я желаю ее, и не впадала в отчаяние, и ни по какой другой причине. И я говорил с монсеньором губернатором после Рождества прошлого [1558] года, и я показал ему указ и поспособствовал его разговору с маэстро Ипполито. И он сказал: „Если бы я знал об этом! Почему ты не сказал мне раньше?“».
На втором заседании три дня спустя на вопрос, почему он проигнорировал запреты губернатора и уже примененное им наказание, Алессио предложил удивительно простодушное оправдание: «Я не помню в точности, каково было наказание, но он [губернатор] несколько раз устроил мне выговоры и запретил мне ходить туда и впутываться в какие-либо дела, но я не повиновался, потому что я так понял, что он это сказал не как губернатор, а по-отечески, как почтенный друг, ибо он член общины»149. Губернатор Рима, воистину высокопоставленный друг, действительно был функционером с большой властью в государстве, получившим эту должность благодаря своей более важной роли вице-камерленга. Им всегда был прелат, и в 1559 году это был епископ Кьюзи150.
Дал ли Алессио что-нибудь Лукреции? Только шаль. После пострига он ничего ей не дарил.
После этого вопроса суд отправил университетского надзирателя в одиночную камеру, обычное место для подозреваемых, все еще находящихся под следствием.
Когда Алессио вернулся в зал суда три дня спустя, во вторник, суд спросил, не хочет ли он добавить что-нибудь к тому, что уже сказал и в чем признался, по их выражению, раньше. Его ответ начался как любопытный рассказ.
Господин, да, мне пришло в голову рассказать, что совсем недавно я проходил мимо церкви Св. Екатерины. И у дверей церкви меня встретил капеллан со служкой, не пропустившие меня внутрь. Я попросил капеллана передать Лукреции, что ей следует свободно высказать свое мнение и не стыдиться этого. И я спросил его: «Капеллан, кто сейчас внутри?» Он сказал, что внутри слуга епископа Бергамо, и я ушел по своим делам. И когда я находился на Пьяцца Маттеи [в квартале оттуда], я вернулся, чтобы посмотреть, кто же был тот слуга епископа, подумав, что это тот, кто обучал Лукрецию музицировать. И мимоходом, чтобы посмотреть, стар он или молод, я зашел во двор и увидел внутри Баттисту Маратту, который стал мне угрожать за то, что я вошел. И я сказал ему, что пришел посмотреть, что они делают, и в этот момент я увидел, как выходил из гостиной, где учат петь, этот слуга епископа Бергамского с песенником и посохом. Он мог быть моего возраста, то есть около тридцати пяти, и это он учил Лукрецию петь. Я сказал ему: «Я тоже могу хорошо петь!» И потом я ушел и пошел по своим делам151.
Послесловие
Эта странная история выявляет чудаковатость Алессио. Зрелый мужчина тридцати пяти лет осаждал монастырь, как влюбленный щенок, жадно ловя вздохи и дуясь при виде учителя музыки, достаточно молодого, чтобы быть ему соперником. И все это ради девушки, которую он знал исключительно по ее вышивке и единственный его разговор с которой состоял из нескольких неясных слов и жестов из окна через двор. В то же время он знал, что консерваторий готов был бы выдать замуж любую другую девушку, но только не эту. Был ли Алессио навязчивым преследователем или просто очень упрямым человеком? Какой идеал, какая фантазия, какое чувство толкали его на такие усилия, столь дорого обошедшиеся ему и ей?
Алессио, конечно, не единственный представляет для нас загадку. Поведение Лукреции – девушки, которая не может сказать ни да ни нет ни Алессио, ни религии, – тоже сбивает с толку. Конечно, она была гораздо моложе его и обладала гораздо меньшим жизненным опытом. Ее колебания, возможно, были вполне естественны для отгороженной от мира молодой женщины; она боялась мира, но в то же время он ее искушал, и даже после пострига она сомневалась в своем призвании. Алессио подозревал, что она вынуждена отвечать по-разному: одно она говорила на свободе, через окно, а другое под давлением, в гостиной, когда приходили посетители, чтобы узнать ее желания. Он, вполне возможно, пришел к правильному выводу, отсюда и его хитрая комбинация с целью перевести ее в нейтральное место.
Историкам мало известно об эмоциональной жизни простых людей эпох, предшествующих Новому времени. Исследователи консерваториев предполагают, что многие женихи сватали девушек из‐за денег, и историки в целом считают брак при этом старом порядке более прагматичным и менее романтичным, чем бы мы хотели и чем представляем его себе сегодня. Поведение Алессио предстает в таком свете любопытным: как пышно расцвели чувства на столь скудной почве. Загадка! Как это часто бывает, суд в Риме оставляет место для самых разных сегодняшних прочтений.
Впрочем, из всего сказанного мы можем извлечь несколько более основательных уроков о том, как был устроен мир наших героев. Если в истории Алессио есть хотя бы доля правды, то из нее следует, что женщины, как это часто бывает, обладали намного большими неформальным влиянием и самостоятельностью, чем позволяют предположить формальные структуры: законы, институты, доктрины. В этой истории практически вся инициатива, кроме порывов Алессио, принадлежит женщинам152. Именно Ливия, жена плотника, в присутствии тети Алессио впервые заговорила о браке. Вновь откроют тему сватовства к Лукреции не больной ювелир Джакомино, а его родственницы. И не кто иной, как жена Джакомино, Изабетта, организовала изготовление обручального кольца. Не Оттавиано устраивал и комментировал встречи во дворе, а Панта, его жена. И именно она привела Алессио после его освобождения из тюрьмы на встречу с девушками у ее окна, и она же подтолкнула его привести уважаемого члена общины в качестве свидетеля. И конечно, Сиджизмонда передавала послания, как не смог бы ни один мужчина, и она посоветовала Алессио отступиться, когда он неосторожно проболтался.
Вернемся же к тому, с чего мы начали, – ко множеству призраков. Моя работа затягивает меня в паутину различных историй. Я жил в центре Рима; и правда, еще недавно я угнездился там на целый год и писал, сидя на четвертом этаже над тем местом, где когда-то лежал оцепеневший труп Цезаря, и в нескольких шагах от монастыря Св. Екатерины. Я ходил на работу, делал покупки и разговаривал со своими жизнерадостными римскими друзьями и соседями среди призраков моих исчезнувших героев. Память об их похождениях и злоключениях живет почти на каждом углу, в каждом переулке и дворе; пока я брожу по городу, я зачастую не могу отделаться от воспоминаний о них.
Нас, историков, опьяняет трогательность временнóго разрыва. Мы стремимся приблизиться к людям, о которых пишем, но время и забвение только дразнят нас. Мы томимся по ним, но, как Алессио и, возможно, как, по-своему, Лукреция, мы, сочинители, никогда не сможем обнять тех, кого мы ищем. Таким образом, история о несбывшейся любви практически удваивает наши собственные страдания и желание. И история, неизвестно чем закончившаяся, дразнит нас тем больше, обостряя эти чувства. Заполучил ли парень девушку, и наоборот? Это маловероятно, но не невозможно.
Летом 2000 года я вернулся в Рим, чтобы навестить друзей и наконец завершить незаконченные исследования в архивах. Тогда Национальный музей Рима (крипта Бальба) с его смешанной экспозицией, посвященной археологии одного пространства, средневековой жизни и истории более позднего памятника, только что открылся. Большая часть музея располагается в реставрированных остатках монастырского комплекса. В то же время центр квартала все еще был переполнен инструментами, решетками, раскопами и прочими загадками археологии. Директор музея доктор Вендителли обошлась со мной со всей римской любезностью и представила меня профессору Манакорде, маститому археологу, в течение двух десятилетий руководившему раскопками на этом месте. Я рассказал им историю Алессио и пообещал копию его судебного дела. Взамен они одарили меня очень полезной вещью – двумя томами издания результатов археологических раскопок. Оттуда я узнал, среди многого другого, что раскопки сада обогатили историю итальянской керамики XVI века повседневного назначения. Там найдены тысячи осколков из мастерских по всему полуострову. Среди них, как я уже упоминал, были чаши, на которых девушки или их наставницы написали краской или процарапали свои имена153. Однако Лукреция оказалась неуловимой. В городском Государственном архиве есть регистр zitelle монастыря Св. Екатерины, со сведениями об их происхождении и судьбах; он построен по алфавиту, но литеры I и L утрачены154. И все же в публикации об археологических находках, во второй части третьего тома, в середине страницы 427, среди прочих изображений, обнаруживается рисунок дна скоделлы, миски тосканского типа, датируемого второй третью XVI века. Именно на таких девушки ставили свои имена. Она принадлежала zitella по имени Лавиния. Но кто-то перечеркнул ее имя. Любопытно! Существует 155 фрагментов глиняной посуды с именами, и только на этом имя перечеркнуто. Согрешила ли Лавиния? Или умерла? Под перечеркнутым именем твердой рукой выведено заглавными буквами имя LVCRRTI//A (последняя буква находится ниже остальных). Была ли это та Лукреция, по которой сох Алессио? Она ли это написала? Было бы соблазнительно так думать, но мы не можем этого выяснить; это отсылающее к античности имя было популярно в Риме XVI века, как и знаменитая легенда о добродетельной римлянке, изнасилованной сыном седьмого и последнего царя Тарквиния Гордого и покончившей с собой, чтобы защитить свою честь. Эта история превозносит супружество и целомудрие. И Казасанта, фамилия девушки, вызывает в памяти церковь или монастырь. Не взвешивала ли Лукреция Казасанта порой в своих метаниях столь разные смыслы, что сплелись в ее имени?