Глава об университетском надзирателе буквально написала себя сама, и я ее почти не касался. Однако то, что последует за ней, потребовало гораздо больше ремесленного труда. В случае с Алессио у нас есть единственный документ, повествование в котором ведется от одного лица. В случае семьи Джустини из нашей следующей главы у нас есть материалы нескольких судов, пакет нотариальных записей, печатный пасквиль, кипа семейных писем, опубликованные генеалогические таблицы и статуя патриарха на колонне в церкви. И на бумаге звучат голоса десятков людей обоего пола: дворян и простолюдинов, хозяев и слуг, тех, кто знал ситуацию изнутри, и прохожих. Сначала меня заинтересовала Сильвия, старшая сестра, со всей страстью бросившая вызов своим братьям у постели бедной Виттории. Чтобы понять ее и всю историю, я проделал свои обычные трюки, составив список действующих лиц со всеми характерными для них чертами и хронологию речей, просьб, проклятий и ударов. Но в этот раз свидетели были столь многочисленны, что описание стало насыщенным до такой степени, что из‐за большого количества событий моя хронология обросла длинными цепочками диалогов. «Это же мыльная опера», – подумал я и представил ее в таком виде на семинаре, с голосами двух с лишним десятков персонажей.
Я хотел вставить свой подстрочный комментарий в сценические ремарки. Но, поскольку я слишком много знал, мои наблюдения вылились в пролог, эпилог и два антракта. Я опробовал свой черновик, послав его в солидный журнал. Два рецензента c сожалением, но твердо заявили, что это, очевидно, был неудачный дебют новичка. Это меня отрезвило. Ясно, кипятился я, такие глупости, как мои, должны быть признаком того, что я не скоро состарюсь. Я поскрежетал зубами, посокрушался вместе с коллегами и отважно попробовал во второй раз опубликовать это в серьезном журнале. И вот ответ рецензента: хороший материал, но держу пари, редакция это ни при каких обстоятельствах не пропустит (пророческое замечание!). И пьеса слишком длинная; почему бы, спросил рецензент, не сделать из нее книгу? Но сама по себе, подумал я, эта история слишком коротка; нужно больше рассказов. И, чтобы она не осталась в одиночестве, я написал эту книгу.
Как и в главе 1, искусство здесь призвано преподнести урок. Жанр мыльной оперы в какой-то момент отступает и дает слово автору. Диалог, по традиции, исключает историка; он или она уходит в сторону. Но сценические ремарки вновь вводят современного комментатора и напоминают нам, что сама высокомерная идея, согласно которой можно представить прошлое в беспристрастном виде, на самом деле приводит к прямо противоположному. Эта история, хотя и кажется сырой, на самом деле приготовлена и подана с помощью расследований, вынесения суждений, отбора, доказательства и всех тех причуд чувств, голоса и зрения, которые привязывают рассказчика к нашему времени и месту.
Мы, читатели, находимся в плену у настоящего. Прошлое доходит до нас через длинную череду линз опыта, восприятия и памяти XVI века в доме и саду Джустини, а затем через устные показания и судебные записи, через чтение, понимание, перевод и истолкование XXI века, чтобы, наконец, найти свой путь на эти страницы. Преломление на каждом шагу! Прекрасный способ провести этот урок для преподавателя – это инсценировать рассказ Джустини. Студенты сразу понимают, что каждая интонация, каждый жест и выражение лица – это диалог между настоящим и очень далеким прошлым. История – это всегда интерпретация.
Глава 3Последняя воля Виттории Джустини
Так уж заведено у нас, историков – а может быть, такова наша судьба, – если мы цитируем голоса прошлого, мы втискиваем их в повествование, скроенное по нашим собственным лекалам155. Записи, уцелевшие от прошлых лет, столь отрывочны и кратки, что лишь изредка они самостоятельно складываются в историю, которая говорила бы сама за себя. Исследователю приходится заделывать зияющие дыры современной прозой. Однако в этой главе мы, напротив, попытаемся поднять из мертвых одну римскую семью и дать возможность ее членам заговорить самим; да что там заговорить – снова пережить, без посторонней помощи, два тяжелых и печальных дня, случившихся 467 лет назад. Историк здесь превращается в простого театрального режиссера, который может только выбрать место и время и предоставить прошлому снова, как в те два июльских дня 1557 года, по-мужски надуваться важностью и по-женски в смятении страдать156.
Мы с Клио можем провернуть такой фокус благодаря тому, что в этой точке пересекаются сразу три вида источников. Самый колоритный из них – дело, разбиравшееся в уголовном суде римского губернатора. В основе дела – предъявленное дворянину Помпео Джустини обвинение в том, что он заставил умирающую сестру составить завещание, которое, будучи написанным под принуждением, является недействительным. Этот центральный юридический вопрос переплетается с показаниями о других преступлениях: здесь и запрещенный поединок двух братьев на шпагах, и слухи об отравлении братом брата, и даже злоумышленное использование будто бы говорящего мертвого тела. Источником всех этих страстных и местами странных обвинений была собственная семья упомянутого Помпео. Вообще-то римские судебные дела XVI столетия далеко не всегда представляют особый интерес; однако же это дело, возбужденное против Помпео и его брата Асканио, представляет собой истинное сокровище: домашняя жизнь описана там настолько основательно, что историк может почувствовать и вернуть к жизни сам ритм разговоров, заговоров и горячих дискуссий. Судьи и их усердные секретари слово в слово записывали многочисленные и многословные показания слуг, друзей, прохожих, а также братьев, сестер и других родичей из семьи Джустини. Таким образом, историк, тщательно и изобретательно поработав над реконструкцией, сможет затем немного отойти в сторону и дать прошлому говорить самому за себя. Если ученый распутает хронологию и осторожно отберет версии событий, не поддаваясь пристрастности участников и кажущейся достоверности, он сможет собрать правдоподобные выдержки из самих манускриптов и нанизать их, как сверкающий бисер, на нить времени. Клио, словно драматург, рассудительно собирает диалоги, выстраивает мизансцену, а затем позволяет прошлому произнести свой текст.
В этой главе принятые рамки ученого повествования раздвинуты настолько, чтобы можно было почувствовать, пощупать давно ушедшие события. Самой этой попыткой мы предупреждаем читателя о том, каковы ограничения, стоящие перед историей по самой ее природе. То, что нам удается запечатлеть, отнюдь не воспроизводит прошлое во всей его полноте. Отсутствует бесчисленное множество подробностей: звуки голосов, ритм речи, движения тел, голов, рук, не говоря уже о запахах – запахах кухни, болезни, смерти. Нам не хватает и помещений, с их освещением, отоплением, обстановкой, сквозняками, с резкой или приглушенной акустикой. Что говорить, мы в точности не знаем и самих слов, которые произносились, ведь не бывает совершенно точной цитата, приведенная по памяти. Мы находимся не в области факта, а в области драмы-как-гипотезы. И все же, благодаря терпеливой, осторожной археологии текстов, эта драма гораздо вернее передает жизненный пульс римской семьи XVI века, чем любой исторический вымысел.
Что касается других документов, то вторая их группа менее драматична, чем судебные бумаги, но представляет собой драгоценное прибавление к ним. Это многочисленные нотариальные акты семьи Джустини. Они сообщают подробности о земельных владениях семьи, о домах, должностях, рентах, приданых, завещаниях, сделках и других актах передачи имущества, как внутри семьи, так и в отношениях с другими римскими фамилиями, знатными и незнатными. Третья группа документов – оживленная переписка членов семьи, в основном Сильвии, одной из главных героинь и сестры главных героев всей истории. Итак, перед нами судебное дело, протоколы и письма. Вместе они и соткут наш рассказ.
Но, право, стоит ли вообще этим заниматься? Сама по себе такая история – всего лишь еще одно микроисторическое исследование, прибавление в копилку жанра, который некоторые уже окрестили «неоантикварным»157. Сколь бы живой ни была история, в ней нет пользы для исторической науки, если она не преподает какой-либо урок. Рассказ всего лишь о двух днях в жизни одной семьи не может гарантировать включения индуктивного хода мысли, выковывающего исторические обобщения. Более того, эти два дня в семье Джустини существенно выбивались из привычного хода их жизни. И все же здесь, как это всегда и бывает, крайности складываются из мириад обыденностей, пусть порой и скомпонованных под непривычным углом. И то сказать: необычное всегда подсвечивает границы обычного. Поэтому печальная история смерти Виттории Джустини содержит важные уроки об устройстве семьи. Некоторые из наиболее интересных относятся к вопросу о женской солидарности и многочисленным политическим ухищрениям, при помощи которых женщины могли расстраивать замыслы мужчин, гасить их импульсы и подрывать их ценности. Мой тезис здесь не в том, что женщины могли действовать самостоятельно, – это мы и так знаем. Я скорее пытаюсь доказать, что в рамках семьи, несмотря на все преимущества, которыми располагали мужчины, женщины обладали многообразными моральными, эмоциональными, риторическими и политическими ресурсами, отвечавшими женской стратегии и тактике и способствовавшими созданию женских союзов.
Хотя наш рассказ о семье Джустини продемонстрирует самостоятельность женщин, он вместе с тем станет и хроникой их поражения. В итоге мужчины достигли всех своих целей; но все же женщины смогли сделать этот путь нелегким. Победа коалиции мужчин неудивительна: большие батальоны были на их стороне. У них были престиж, привычка приказывать, сильные руки и кинжалы на поясе. В их распоряжении были и связи с властью и судом, и юридическо