Выходит, Лаодомия-то, наверное, была довольна соглашением с деверьями! Других подтверждений этому нет.
Ну и наконец, Лаодомия по обычаю называет своего универсального правопреемника. Им становится «Антимо, первородный сын благородного мессера Ченчо Капидзукки, двоюродный брат (fratello consobrino) ее покойного супруга». Ченчо постоянно появлялся в этой истории: то играл в карты с братьями Джустини, то поддерживал Асканио после дуэли, то деньгами и советом помогал Лаодомии в ее вдовстве. И вот она щедро вознаграждает его верность. Но она устанавливает и любопытные условия: ее состояние в 4000 скудо, состоящее из 3500 скудо у кардинала Фарнезе, 300 в закладе за собственный дом и еще 200 для вложения в новый заклад, должно переходить на правах строгого майората.
В случае, если вышеназванный высокопреосвященный кардинал выкупит вышеупомянутый залог, названные четыре тысячи скудо должны быть немедленно вложены под столько залогов недвижимости или в бессрочные облигации (monti) с тем условием, что эти суммы суть наследие завещательницы, о чем должна сохраняться вечная память, и они не должны ни при каких условиях быть заложены или отчуждены каким бы то ни было образом. Равным образом из капитала не может быть изъято ни одного кваттрино [самая мелкая монета]… и она желает, чтобы наследником всегда становился первородный отпрыск мужского пола, прямой потомок по плоти дома и семьи названного мессера Ченчо, до скончания веков. В отсутствие же мужского потомства да наследует первородный потомок женского пола, также прямой и законный, до скончания веков401.
Поразительно! Но почему так? Неужели бездетная Лаодомия пытается оставить прочное наследие, адаптировав нисходящую линию в союзной семье? Или она просто принимает новые меры, чтобы неотвязные Джустини не отщипывали от ее состояния? Или же она приспосабливает условия своего дарения к обычаям передачи собственности, принятым в семействе Капидзукки? Последнее менее вероятно, ведь они в конце концов могли бы переоформить все в своем духе и позже. Каковы бы ни были мотивы Лаодомии, дело здесь глубже, чем кажется на первый взгляд.
История ее заканчивается любопытно. Мы можем проследить судьбу Лаодомии лишь немного дальше: она затевает перестройки в своем доме, нанимает девушку-подростка к себе служанкой402. Далее ее следы в актах нотариата стираются. Но в 1575 году, когда свирепый Ченчо Капидзукки, долгие годы служивший командиром папских войск, оказывается при смерти, со своего одра он объявляет миру, что Лаодомия была его тайной женой403. С каких пор? Зачем, каким образом? Хорошо было бы узнать! Ей эта связь позволила бы насладиться победой, если бы не секретность, ее подпортившая.
Остальные судьбы нам тоже частично известны. Клирик Космо был жив еще в 1570‐х годах и, как говорится на его надгробии в Санта-Мария-делла-Паче, оставил все свое имение на благотворительность. Пьетро-Паоло продолжал карьеру успешного юриста. Помпео вел бурную жизнь солдата, в которую в 1563 году вклинился гражданский эпизод: он был выбран главой своего околотка (caporione)404. Все прочие известия о нем – это сплошь стрелы, шпаги и трубы. В 1564 году Пий IV назначил его капитаном артиллерии405. Несколько позже он стал лейтенантом при полковнике графе Аннибале Альтемпсе, но затем разошелся со своим начальником, который даже попытался подстроить его убийство в апреле 1567 года. Помпео получил огнестрельные раны, но выжил, а полковник Альтемпс со своими приспешниками отправился в тюрьму406. К ноябрю Помпео уже достаточно поправился, чтобы устроить скандал на заседании городского совета на Капитолии, и был посажен папой за это в тюрьму407. Спустя два года, встретившись на улице Виа-деи-Банки с клиентом знатного семейства Колонна, он нарушил пространное мирное соглашение с ними; дело дошло до схватки, и ему пришлось бежать из города, чтобы избегнуть штрафа408. В какой-то момент Помпео поступил на венецианскую службу: в апреле 1571 года его арестовали за незаконную вербовку войск для республики на территории Папского государства409. В мае его освободили благодаря вмешательству Венеции, и он возобновил начальствование над своим отрядом. В декабре он умер от ран, полученных в великой морской кампании против турок, но не при Лепанто, а на Корфу410.
Что до женщин, то Сильвия прожила долгую жизнь и умерла в 1591 году после сорока восьми лет брака и вдовства. Она пережила и мужа (более чем на двадцать лет), и всех братьев и сестер411. Согласно генеалогическим таблицам, у нее было семеро детей, из которых Орацио, упоминавшийся в письмах 1558 года, был шестым. Я подозреваю, что таблицы ошибаются, и Орацио был на самом деле пятым, родившись через год после своей сестры Виттории, вышедшей замуж в 1571 году. Если эта новая Виттория появилась на свет осенью 1557 года, то к моменту свадьбы ей было четырнадцать, что, хоть и рановато, но все же нормально для ее социальной группы. Должно быть, Сильвия увековечила память своей бедной сестры таким итальянским способом, быстро «воссоздав» ее в акте присвоения ее имени дочери. Последний ребенок Сильвии тоже стал своеобразным живым памятником в семье Джустини – она назвала его Помпео. Когда ее брат-воин испускал дух на Корфу, ей было около сорока трех лет, из которых двадцать восемь прошло в браке; вероятно, ее репродуктивный возраст подходил к концу, даже если бы муж не умер в тот же год. Этот новый Помпео в свое время женился на девице из Альберини (мир был тесен в кругу римской элиты) и назвал дочь Сильвией.
Сильвии очень не повезло в том, что она стала свидетелем 1582 года со всеми несчастьями, обрушившимися на ее племянников, детей Чечилии. Сама-то Чечилия с мужем, на свое счастье, к тому времени уже сошли со сцены, потому что в их семье разыгралась настоящая древнегреческая трагедия, достойная рода Атридов. Один сын, мальтийский кавалер, был отправлен на эшафот за нелепый неудачный выстрел, сделанный им в маске, во время римского карнавала, из‐за оскорбленной чести. Через несколько месяцев другой сын поссорился с братом из‐за скамеечки для ног и заколол его. Так вся эта линия постепенно пресеклась412.
Теперь мы можем отступить на несколько шагов от нашей истории, чтобы посмотреть, что она говорит нам о разных стратегиях, реализовывавшихся в недрах семейной жизни. В драме, развернувшейся вокруг смертного одра Виттории, вскрываются механизмы социального контроля. Обращает на себя внимание его многоликость и повсеместность. Союзы как контролируемых, так и контролирующих могли быть различными по охвату. События, происходившие в комнате Виттории и в саду у братьев, были частными моментами на низовом уровне больших общественных процессов, характерных для сословия, к которому принадлежали Джустини, для того времени и того места: это передача состояний, концентрация собственности у той или иной семейной линии, ограничения, накладываемые семьей на отбившихся от рук родичей, контролирование деструктивного поведения и поддержание власти мужчин перед лицом сопротивления женщин.
Какие механизмы приводили к таким результатам? Как всегда, одной стороной социального контроля было действие сил, дисциплинирующих общество, но внешних по отношению к нему: государств, церквей и систем идей. Впрочем, в истории с завещанием Виттории их вмешательство было незначительным. Государство в лице губернаторского уголовного трибунала, статутов города Рима и гражданского наследственного права в известной степени задавало внешнюю форму событий, но его сила была по преимуществу пассивного свойства: она лишь определяла рамки возможного и, вероятно, предотвращала насилие со стороны братьев или беспардонный захват ими наследства Виттории. Тем не менее, как это часто бывало в Риме эпохи, предшествовавшей Новому времени, государство в основном блистало своим отсутствием. Это был мир самопомощи, где контроль был более общественным, нежели институциональным. Самые сильные воздействия, которые испытывали Виттория, Помпео, Асканио и остальные, исходили не из дворцов и судебных зданий, их источники лежали гораздо ближе. У социального контроля и корни были социальными.
Так и семейный конфликт, разгоревшийся вокруг постели и наследства Виттории, был пронизан принципом самопомощи. К примеру, Помпео прибег не к юридическому разбирательству, а к силе своей воли и собственных рук, чтобы направить дело к нужному исходу: он нависал над умирающей сестрой, произносил речи, таскал и бил по щеке Сильвию, увещевал Чечилию и сходился в поединке с Асканио. Источники его влияния в основном лежали в области личного и семейного: будучи «первым из всех них», он мог координировать действия братьев против Асканио и сестер, а в качестве главы семьи мог надавить на Клеменцию и слуг-мужчин, чтобы они поддержали его. Наименьшим успехом Помпео пользовался у следующего по старшинству брата – Пьетро-Паоло, который сам был женатым человеком, главой собственного домохозяйства и юристом с докторской степенью, а потому легче мог нарушить единство семейных рядов и, вероятно, предложить Асканио компромисс. Точно так же и последний предпочитал самопомощь. К государству он прибег (обратился в суд) лишь тогда, когда ни его оружие, ни красноречие не оправдали себя. Тогда как нам прокомментировать, в свете сказанного, переход Асканио от слов сперва к горячей насмешке, а затем к холодной стали? Что это – потеря самообладания или же тонкий контроль над другими при помощи средств насилия? Может быть, оскорбления, которыми он бросался, должны были прочертить линию, за которую его братьям не следовало заходить? Может быть, продолжение истории, последовавшее через два года, когда Помпео добровольно передал ему долю наследства Фабрицио, в какой-то мере было плодом воинственности Асканио? Когда он все-таки обратился к государству со своим доносом, он сделал это для того, чтобы использовать его как союзника в борьбе за месть и добычу. Как часто бывает в Риме, государственное правосудие служило инструментом частных интересов.