Женщины в этой истории, на первый взгляд, могут показаться образцами слабости. Виттория, замордованная братьями, на пороге смерти дрогнула и уступила все. Чечилия размякла сама, пыталась посредничать и смягчать других. Закрывшись в задней комнате, Сильвия в бессилии дрожала и молчала. Такая картина отвечает пессимистическому взгляду некоторых историков гендерных отношений413. И тем не менее в этой истории повсеместно ощущается активная роль женщин. Даже в когтях смерти Виттория еще могла опрокинуть расчеты братьев, как она уже делала, будучи здоровой. Чечилия и даже служанка Клеменция обладали качествами посредников, полезными для Помпео. Они не применяли этих умений в ходе торга, но Чечилия хотя бы какое-то время не выдавала их наличия. Хотя у Сильвии так и не получилось остановить Помпео, она смогла на некоторое время привести его в замешательство своим противодействием. Своя сила есть в гневе, но еще бóльшая, особенно у слабых, – в мученичестве. На ночной улице, без шали, или страдая от удара Помпео, или сидя в задней комнате, Сильвия все равно была центром противостояния Помпео. Когда Помпео ударил ее, все вокруг бросились сдерживать его ярость. Как и у мужчин, свой боевой порядок был и у женщин. Сильвия, Чечилия, их служанки – все они сомкнули ряды, чтобы защитить Витторию, а затем, уже выступая свидетелями, столь же единодушно обличали Помпео, тогда как братья, слуги, знакомые и друзья-мужчины выступали в его защиту. Такая солидарность в женской среде, без сомнения, отражает существовавшие связи между патроном и клиентом, вырабатывавшие чувства взаимной преданности среди женщин; точно то же происходило и по другую сторону разлома, разделявшего мужскую и женскую части большой семьи414.
В нашей истории, как часто случается, мужская и женская стороны различались и тактикой, и стратегией. Политика мужчин, как мы видели, была направлена на защиту имущества и чести семьи. Асканио, лишившегося уважения из‐за своего шулерства и позорного брака, лучше было держать на почтительном расстоянии от семьи. В соответствии с этикой чести его проступки требовали наказания – потери наследства, а когда он в насмешку укусил свой палец (тогда и теперь этот жест исключительно оскорбителен для итальянца) – каскада унизительных оскорблений. Это было ударом, и ударом, конечно, заслуженным. В семейной политике мужчины могли прибегать и к грубой силе, и к государственным институтам. Средства и цели же женской политики были более домашними и гораздо менее завязанными на чести. Как мы видели, цели сестер были двойственны. Временами казалось, что они стремятся не допустить написания Витторией завещания, оберегая свою долю наследства. Но все же чаще видно, что больше, чем о грудах скудо, они беспокоились о том, чтобы смягчить боль и не дать разыграться гневу. Так и получалось раз за разом, что Сильвии и Чечилии приходилось становиться на пути нападок, требуемых или допускаемых всепроникающей этикой чести с ее зацикленностью на мести. Сострадание и спокойствие они предпочитали гордости, праведному возмездию и доброй славе и богатству своей семьи. Они защищали слабейшую сторону: Витторию и даже Асканио. Чечилия заслоняла собой Сильвию. На переговорах они выражали готовность идти на жертвы и отказаться от своей доли, лишь бы в семье был мир, а несчастную Витторию хоть ненадолго оставили в покое. Таким образом, драма, окружавшая смерть Виттории, иллюстрирует державшуюся в обществе гегемонию мужчин, к которой женщины должны были приспосабливаться, в рамках которой они могли выполнять функцию посредников и которую они могли исподволь подрывать своими действиями. Как и в других семьях ренессансной Италии, сопротивление женщин требованиям чести укрощало порывы мужчин и таким образом неявно способствовало выживанию социальной единицы, которую так легко могли разметать на части императивы чести.
Хотя исторический рассказ, представленный в виде театральной драмы, и подталкивает к формулированию таких гипотез, все же сам по себе он не может дать начала теории. Для классической индукции его рамки слишком узки. Однако в пьесе, благодаря ее богатству деталей, испытанию на прочность и упругость подвергаются гипотезы, выкованные в кузницах более масштабных исследований. Огромное достоинство истории как драмы состоит в ее способности делать явным то «кружево» прошлого, по выражению американиста Риса Айзека, которое похоже на моток пряжи с ее узелками и узорами взаимоотношений, предопределяющих то, какой выбор сделают люди415. Представляя историю пьесой, мы находим способ поймать совесть, сознание и расчеты всех действующих лиц. Неотъемлемая черта такой драматургии – произвол героев пьесы. Свобода наталкивается на сдержанность, чувство понукает мысль, а инстинкты творят свое дело не абы как, но вдоль линий, предначертанных моделями культуры.
История наших Джустини полифонична. Она складывается из множества голосов, тем и конфликтов. В ней есть шум, суета и размах, отличающие аристократический дом с распахнутыми дверьми, снующим по делам городским людом и приезжими из далеких уголков Италии, полный новостей. Семья, живущая в нем, несмотря на свою конфликтность и раздробленность, для того места и времени находится вполне в пределах нормы. Следовательно, наиболее поучительной разыгравшаяся драма станет, если мы позволим ей выразить ритм и сложность взаимодействия между возрастом, гендером, родством, службой, зависимостью, иерархией и соседством, а также столкновение стилей и ценностей на протяжении двух переполненных заботами дней семьи, относящейся к патрициату.
Четвертая глава, наоборот, несет на себе печать клаустрофобии. В ней одно-единственное домохозяйство – мастер, изготавливающий лютни, и его семья, сплошь женщины-затворницы, сталкивается с самонадеянным, хищным соседом. Я решил рассказать эту историю с точки зрения всех ее героев из семьи мастера. Каждая из ее частей посвящена одной из трех молодых женщин и двум их незаконнорожденным детям. Но во всех пяти рассказах возникает один и тот же противник, угнетатель, а порой и благодетель – Алессандро Паллантьери, главный римский прокурор. Извращенный, злобный человек, подобно многим носителям такого характера, с одержимостью повторял одни и те же жестокости. И благодеяния тоже. Однако мы не остаемся при этом все время на одном месте, а, напротив, медленно вращаясь, движемся вперед, ибо наша история длится годы. У героев достаточно времени, чтобы возмужать, состариться, а некоторым даже и умереть.
Сама эта история отвратительна, болезненна и очень грустна, но, как мне иногда кажется, ее искупает и придает ей какую-то строгую красоту благородство женщин перед лицом стольких страданий и унижений. Кроме того, на редкость занятно разворачиваются в ней политика секса и секс в политике. Ибо здесь, несмотря на тройное неравенство (по наличию государственной должности, по сословной принадлежности и по гендеру), снова и снова женщины высказываются по разным поводам, заключают договоры, участвуют в выработке правил игры и тысячей способов противостоят высшим силам, угнетающим их. В их арсенале – только оружие слабых; их удел – сопротивление, но не явное восстание. Они стараются исподволь свести на нет оказываемое на них давление или уклониться от него. Изредка им удается ответить силе хлесткой иронией или упреком. Поэтому вся история может быть прочитана как бытовой эпос об упорном сопротивлении притеснителю людей, отделенных от него гендерной и сословной пропастью. Но на деле полутона были мягче; как часто бывает, когда сапог эксплуатации слишком сильно давит на землю, из изрытого грунта вырастают эксцентричное приспосабливание и болезненное сотрудничество. Эту историю стоит прочесть из‐за ее неоднозначности и полутонов в ней.
Литературные злодеи получаются лучше всего, если низость их небеспримесна, неодномерна и противоречива. С этой точки зрения Алессандро Паллантьери – замечательный злодей. Сентиментальный хищник. На редкость отталкивающий тип, но, я надеюсь, он все же доставит вам удовольствие.
Глава 4«Так вот оно, мое приданое»Постыдные любови прокурора Паллантьери
Уголовные суды в Риме XVI столетия нередко отправляли за решетку не только подозреваемых, но и свидетелей. Причины могли быть разными: сомнительная репутация свидетеля, весомость его знаний по делу, предполагаемое намерение скрыться. Чтобы предотвратить бегство свидетеля, суды часто брали в залог его имущество и капитал в обеспечение того, чтобы тот появился в суде и дал показания. Однако, если свидетели не могли похвастать ни имуществом, ни состоятельными покровителями, их было сложнее загнать в угол и принудить к даче показаний. По какой-то из этих причин или сразу по нескольким из них в тюрьме очутилась Лукреция, молодая замужняя женщина и мать нескольких маленьких детей. Каков бы ни был мотив ее заключения под стражу, по той же причине в тюрьме оказались также ее сестры, Фаустина и Ливия, и их отец, немец Кристофоро Грамар, лютневый мастер. Хотя никто из них не был под подозрением, все четверо с октября 1557 года около трех месяцев провели в камерах тюрьмы Тор-ди-Нона416. В конечном счете из всей семьи лишь брат Лукреции Стефано, ее новорожденный сын и маленькие дети оставались на свободе.
Судебная драма, так тяжело прокатившаяся по всей семье Лукреции, была долгой и запутанной. История частных горестей и проступков этой семьи, по прихоти закона и политики, переплелась с гораздо более широким противоборством, в котором схлестнулись крупные государственные мужи. Это была по сути своей политическая борьба, беспощадная, но, как часто бывает в Риме, прикрытая пышной мишурой закона.
Как и целая череда других свидетелей обоих полов, разного возраста, звания, должности, веры, происходивших из разных мест, Лукреция, ее сестры и отец выступали свидетелями на десятимесячном процессе над Алессандро Паллантьери, бывшим до своего падения высокопоставленным сановником в Папском государстве. Падение Паллантьери с вершин, которых он достиг, было стремительно и болезненно. 6 октября 1557 года он еще был фискальным прокурором (