500.
Натуралисты с изумлением отмечали странное оцепенение суматранской мартышки, покорно лежащей в пасти схватившего ее комодского варана. Мартышка словно замирает от ужаса, оглушенная ожиданием гибели, размером и мощью хищника, и позволяет ему удобнее перехватить себя и проглотить заживо.
Неделя шла за неделей. Адриана, казалось, оцепенела. Она не искала помощи ни у мужа, ни у кого-либо другого. Что ей было делать? К кому обращаться? Ведь угрожавший ее дочери человек из дома напротив, с его шпагой, длинной фиолетовой мантией, физической мощью, длинной бородой с проседью, был живым воплощением закона501. Потом Паллантьери вновь перешел в наступление, сначала со слащавыми извинениями и посулами – «клянясь, что нам нечего бояться: он не позволит себе такой грубости, как тем вечером». За этим последовала еще одна неприкрытая попытка изнасилования502. Но даже после второго нападения Паллантьери Адриана открыла дверь на улицу еще раз. Дело было в конце октября или начале ноября 1548 года, через три недели после первого визита. Как объяснила суду Лукреция:
Однажды вечером он пришел таким же образом. Я отступила в свою спальню, к сундуку возле кровати. Мать была там же. Он не мог оттащить ее от меня, поэтому схватил ее и, насколько я помню, швырнул на пол. И он погасил свет и заявил, что ни за что не уйдет, пока не исполнит задуманное. И так, прямо на этом сундуке, мессер Алессандро овладел мной, пока моя мать рыдала и пыталась оттащить его от меня. И он причинил мне боль, и у меня потекла кровь. И он был первым мужчиной, с которым у меня были какие бы то ни было плотские дела. Я говорила ему отстать от меня, но он схватил меня так, что я не могла пошевелиться, и сделал то, что хотел. Он оставался у нас какое-то время, примерно до полуночи. В ту ночь он проделал это со мной лишь однажды503.
Как бы Адриана ни была причастна к произошедшему, как бы ни предвидела предстоявшую развязку, она была совершенно раздавлена. «Она заболела, – сказала Лукреция. – Целых три дня она не ела и не пила»504. «Только постоянно плакала. И только подумайте! Мой отец не знал, в чем причина. А она не хотела сказать ему. Он спрашивал ее: „Что с тобой случилось?“ Она же сказывалась больной»505.
Паллантьери тем временем начал готовить почву для своего нового тайного сада земных наслаждений. Словно в суде, обрабатывая подозреваемого, Алессандро сеял там и здесь семена обычных угроз и посулов обольстителя. Держи рот на замке, говорил он девушке и обещал, что «станет источником благосостояния для ее семьи»506. Та же смесь угроз и обещаний стала поводком и для Адрианы; неделю спустя она снова открыла ему дверь507. Затем последовали несколько недель частых половых сношений, и к Рождеству малышка Лукреция уже ждала ребенка.
Это была последняя капля. Адриана очутилась в тупике: «Я боялась, что мой муж узнает об этом. Если он все обнаружит, я погибла»508. Чтобы понять страдания Адрианы, здесь нужно поведать не только о ее собственном затруднительном положении, но и о дилемме, перед которой оказались ее муж и дочь. Мужу проступки жены могли дорого обойтись, обернувшись и потерей чести, и денежным уроном. Небрежные историки часто утверждают, будто в эпоху Возрождения у девушки было лишь две возможности: либо бескомпромиссная девственность до брака, либо проституция. В реальности между этими полюсами располагалось обширная серая зона. На ярмарке невест, если не принимать в расчет высшей знати, непорочность невесты была лишь одним из множества факторов, принимавшихся в расчет. Она была важным ресурсом, тогда как ее отсутствие оборачивалось разорительными тратами. Однако другие факторы, в особенности богатство, могли качнуть весы на ярмарке невест в противоположную сторону. Не сохранить девство до брака было постыдно, но это не являлось приговором, если семья могла задействовать другие ресурсы, позволявшие устроить брак или, за более высокую цену, постриг в монастырь. Таким образом, обязанность Адрианы, как и любой жены перед ее мужем, состояла в исправной заботе о безопасности его дочерей. Ведь промах с ее или их стороны мог нанести отцу семейства немалый урон, причем не только его репутации, но и финансам из‐за дополнительных расходов на приданое. Итак, теперь Адриана с помощью Кристофоро должна была найти средство вновь поднять статус дочери на ярмарке невест, заменить ее утерянную невинность звонкой монетой. Но у кого были деньги? У этой скользкой рептилии – Алессандро!
В Риме эпохи Ренессанса женщины, даже оказываясь в роли жертвы, имели гораздо больше самостоятельности и возможностей, чем мы часто думаем. Не Кристофоро, а сама Адриана отважно бросила вызов обидчику: ему теперь следует уладить все дело. По воспоминаниям Лукреции, именно мать всегда вставала на ее защиту:
Моя мать приняла решение поставить отца обо всем в известность. И она заявила мессеру Алессандро: «Теперь, поскольку вы причинили вред, вы же сами и должны признаться в этом и устроить все дело так, как это будет необходимо»509.
Или в другой версии той же истории:
Она сказала мессеру Алессандро: «Раз вы причинили мне вред, теперь вам положено самому и возместить ущерб, и поэтому вы сами должны во всем признаться мужу, чтобы вина не пала на меня»510.
Только не подумайте, будто Адриана так боялась рассказать обо всем мужу, что выбрала Алессандро на роль глашатая дурных вестей. Ее замысел был намного тоньше: Паллантьери должен официально признаться в любовной связи в откровенном мужском разговоре с Кристофоро, чтобы обеспечить будущее Лукреции. Подготавливая почву для официального признания, Адриана заблаговременно наставляла беднягу Кристофоро, что ему следует говорить. «Стараясь задобрить мужа, она напутствовала его, „мы можем обратить это к своей выгоде“»511.
Отныне его неведение было лишь видимостью, как и многое другое в тот удивительный вечер, когда судья нанес светский визит мастеру-лютье и его семье по весьма щекотливому поводу.
Стоял канун Рождества, истекло три часа после захода солнца, и вот наш беспардонный диккенсовский Скрудж посещает своих куда менее состоятельных соседей512. Взгляните, как Лукреция описывает этот визит:
Мессер Алессандро приблизился к нашему дому и постучал в дверь. Отец подошел к двери и спросил, что ему угодно. Мессер Алессандро сказал: «Откройте! Я хочу вам кое-что сказать». И тогда он открыл ему, и он [Паллантьери] поднялся наверх. И он сказал моему отцу: «Позвольте Лукреции уйти со мной сегодня вечером». И тогда мать позвала меня, потому что я была на кухне. И я пошла к нему513.
В своих показаниях, данных, когда крючкотвор Паллантьери глумился над нею в суде, Лукреция вспоминает о живой подробности, чтобы добавить убедительности своему рассказу:
И вы сказали: «Я обжег палец».
Так все началось.
«Я слышал, что лак, который вы используете, помогает от ожогов».
Тогда моя мать пошла и намазала немного лака на его палец514.
И затем он немного посидел у нас, на кухне у очага. А затем он сказал: «Я хочу, чтобы Лукреция пришла в мой дом».
А отец не ответил ни да ни нет; он был совершенно ошеломлен. И мою мать его слова тоже застали врасплох. Родители сказали друг другу: «Лучше мы отпустим дочь, пусть это больше не будет тайной».
И мессер Алессандро увел меня в свой дом. Вот что осталось в памяти: он пошел вперед! Не знаю, хотел ли он убрать свет на лестнице или отослать слуг спать. А затем он вернулся за мной, и я пошла с ним в его дом515.
Ливия, младшенькая, хотя ей было тогда всего пять лет, сохранила воспоминание о том, как старшая сестрица, уходя вместе с Паллантьери, прихватила свой плащ516.
Весь этот эпизод не понятен без расшифровки. И без нее здесь никак: каждое действие, начиная с демонстрации обожженного пальца вплоть до сидения перед очагом, погружения лестницы во тьму, пересечения улицы и прибытия в дом судьи исполнено особого смысла, очевидного героям этой истории, но скрытого от нас. События этого вечера развивались, следуя узнаваемому образцу, модели, которую можно увидеть в брачном обычае эпохи Возрождения. Было положено, чтобы муж предоставлял еду, кров и одежду жене, оберегал ее, содержал ее детей, хранил ее целомудрие и репутацию. Мужчина, вступавший в брак, или его старшие попечители сначала тщательно обсуждали материальную сторону с родителями или опекунами невесты, а уже затем, в присутствии свидетелей, давались обеты, подписывались бумаги, надевалось кольцо. И наконец, в разгар празднества, музыки и веселого гулянья, жених на глазах у соседей при дневном свете либо при свете факелов торжественно уводил молодую жену в свой дом. Отдельные детали менялись от города к городу, но основная канва: переговоры, сделка, обеты, торжественный переход женщины в процессии в новый дом – оставалась постоянной.
Как теперь трактовать ночной визит Паллантьери? В некотором смысле он полностью выворачивает наизнанку брачную церемонию. Вместо свидетелей, нотариев и оформления бумаг – частная беседа в доме Кристофоро. Вместо брачных даров – капелька лютневого лака на обожженном пальце Паллантьери. Вместо шумной праздничной процессии – поспешное бегство украдкой вниз по темной лестнице, через безмолвную улицу, в дом, погруженный в сон. Но общий смысл прочитывался ясно: Лукреция, пусть и тайком, войдет в дом Паллантьери, ляжет в его постель и станет частью семьи на достаточное время, чтобы символически претендовать на то, что именно он – отец ее ребенка; нерожденный ребенок будет зачат вторично, уже под крышей будущего отца. Крайний срок в девять месяцев заставлял сп