ешить. Паллантьери, притеснитель, был хитер и вероломен. Те самые умения и пороки, которые помогали соседу-судье положить обвиняемого на лопатки в суде и делали его искусным политиком, теперь загоняли в силки Лукрецию и ее домочадцев, покоряли их его воле и порочным прихотям. Но все же он теперь был отцом… Что-то в его душе, то ли чувства, то ли принципы, заставляло Паллантьери считаться с этим новым обстоятельством. Адриана, вероятно, интуитивно почувствовала эту слабину и ухватилась за нее в отчаянной попытке спасти то, что еще можно было спасти, – будущее дочери.
В суде Кристофоро юлил и говорил обиняками – как мы вскоре увидим, у него были на это все основания. Лютневый мастер изложил довольно неправдоподобную версию всей этой истории, умолчав об изнасиловании, однако представив дело так, будто на рождественской встрече Паллантьери дал конкретные обещания.
Он сказал: «Я хочу забрать вот эту вашу дочь в мой дом на праздники». Я было стал возражать. Он же ответил: «Я желаю ее, и я сделаю все необходимое, чтобы она вышла замуж и все было как следует».
И было это на Рождество. И так я позволил ему забрать ее, он же обещал мне найти моей дочери мужа и обеспечить ее приданым. Вот и все, что он сказал мне517.
Неправдоподобие рассказа Кристофоро об обольщении Лукреции бросает тень на все остальные его показания. Он преувеличивает свой протест, приукрашивает свой успех в переговорах, скрывает роль Адрианы. Конечно, возможно, Паллантьери, как и утверждал Кристофоро, все-таки пообещал приданое. И в то же время Лукреция, заинтересованная в этом вопросе, хранит в суде молчание о будто бы предложенном Паллантьери приданом. Давал ли Паллантьери подобное обещание или нет, но, забирая Лукрецию в свой дом, он уже брал на себя ответственность за обоих: за мать и ее дитя. И это было всем понятно.
В доме Паллантьери Лукреция никому не показывалась. По ее собственным словам, она оставалась там три дня, а может, четыре или пять. Однако Кристофоро и Фаустина единодушно утверждали, что целую неделю518. Все это время Лукреция оставалась в спальне Паллантьери; там он лежал с ней, и там же дочь лютье ела то, что он сам приносил ей из своего кабинета, где еду оставляла прислуга519. Большую часть времени восьмилетняя тогда сестра Лукреции Фаустина оставалась с ней. Фаустина рассказывала в суде:
Когда он [Паллантьери] занимался любовью с Лукрецией, я восемь дней [то есть неделю] оставалась в его комнате. Помню, что тогда один раз мы с Лукрецией спали в одной постели. А он лежал посередине. В тот раз он не занимался любовью со мной, только с Лукрецией. И в иные ночи я спала на низкой койке рядом с кроватью. Ведь я не хотела ложиться на большую кровать, хотя он и желал, чтобы я лежала с ними520.
У нас есть множество свидетельств в различных документах римского судопроизводства, подтверждающих, что секс в эпоху Возрождения часто происходил при свидетелях. Ни расположение комнат и мебели, ни ценности того времени не способствовали приватности. Однако этот рассказ также свидетельствует о том, что вожделение в Паллантьери разжигали молоденькие девочки, а также присутствие перепуганных свидетелей полового акта. Уж конечно, скорее всего, он принуждал ребенка вернуться в общую постель отнюдь не ради тепла (пусть и стояла промозглая декабрьская погода), а ради острых ощущений. Самая большая загадка здесь в том, почему родители, растившие дочерей почти затворницами, чтобы сберечь их чистоту, вдруг выпихнули из дома восьмилетнюю кроху к соседу через улицу. Странно!
Когда время Лукреции в доме Паллантьери истекло, он привел ее домой, вновь под покровом мрака521. Позже, уже в доме лютневого мастера, судья продолжал удовлетворять свою похоть. Он впервые объявился в канун Богоявления (6 января 1549 года) и приходил вновь и вновь много раз. Когда Алессандро бывал у Грамаров, он часто поглаживал младших девочек522. Возвращаясь, он брал свою шпагу, надевал плащ, чтобы затем проскользнуть через улицу. Паллантьери приходил, когда темнело, украдкой и надолго, до пяти часов кряду. На той стороне улицы, на втором этаже секретарь судьи Меруло уставал ждать, когда же хозяин наконец придет домой523.
В доме Грамаров беременность Лукреции ни для кого не была тайной. Даже малютка Ливия, которой тогда сравнялось лет пять или шесть, слышала о ней от самого Паллантьери, от матери и от других домочадцев524. В ее детской памяти остался день, когда родился малыш – на день Св. Варфоломея (24 августа 1549 года), и даже то, что она съела несколько фиг, плодов позднего лета, как раз перед рождением малыша525.
Лукреция родила сына, отрезанная от соседей; к ней не приходила акушерка и, конечно, не было никаких праздничных гостей, пришедших поздравить роженицу. Лишь родители находились рядом с Лукрецией, чтобы помочь ей в родах526. На следующий вечер, по указке Паллантьери, Кристофоро тайно унес новорожденного из дома к куме судьи527. Мать сможет ненадолго вновь увидеть своего мальчика в доме Паллантьери, когда младенцу исполнится два или три месяца. Но по-настоящему познакомиться с сыном у Лукреции появится возможность лишь три года спустя528. Мы расскажем историю мальчика немного погодя. Сначала, однако, нам нужно помочь Лукреции отделаться от Паллантьери.
В суде Лукрецию ни разу не спросили о чувствах, которые она испытывала, – ни когда ее подвергли насилию, ни когда она оказалась прикована к своему насильнику, став его наложницей, ни когда она вынашивала его ребенка, ни когда ее сразу его лишили. Правовая система в Италии раннего Нового времени не предполагала такие сострадательные вопросы, поскольку правосудие занималось совсем другими темами: нарушением отцовских прав и поруганием канонических норм, относящихся к браку и родству. В отличие от современных судей, их коллеги из XVI столетия не проявляли особого интереса и сочувствия ко всему, что касалось независимости, безопасности, самоуважения и психического здоровья женщины. Однако и чувства мужчин также не принимались во внимание, поскольку право, как и вся культура того времени, оперировало более материальными категориями: причинение телесного ущерба, вреда собственности или репутации в обществе. В то же время нормы культуры XVI века не поощряли и саму Лукрецию изливать свои переживания по поводу собственной судьбы. Изнасилование и секс по принуждению считались тогда явлениями прежде всего социального, а не психологического порядка. Таким образом, и право, и культурные установки должны были удерживать Лукрецию от жалоб перед судьями. Тем не менее ее долгие показания исполнены живого чувства. Прежде всего, чувствуется ее скорбь по матери и сострадание к ней. Судя по ее показаниям под пыткой, Лукреция вовсе не старалась скрыть свою неприязнь к Паллантьери. Она и в лицо ему бросила: «Я понесла урон и испытала стыд, и все это по вашей вине»529. Свое отношение к отцу она словно скрыла под маской: говорит о нем мало, ни за, ни против. Что же касается сына, которого у нее забрали после рождения, Лукреция, хотя и не высказывает горя на словах, однако заявляет свои материнские права на него, переступая через свою боль. Мы узнаем об этом из едкого обмена репликами. Паллантьери, искусный казуист, бросает Лукреции в лицо, что она вряд ли сможет доказать, что мальчик, которому уже восемь лет, действительно ее сын. В конце концов, за эти годы она ни разу не видела его. Свидетельница противопоставила его логике свой материнский инстинкт:
Ее спросили [далее идет краткое изложение на латыни вопроса Паллантьери], возможно ли, что упомянутый Орацио был сыном не ее, но другой женщины и что она заблуждалась, считая его своим.
Свидетельница ответила [по-итальянски]: «Во имя Бога, меня не одурачить, ведь я прекрасно его прочувствовала, когда делала его»530.
Заметьте, что «деланьем», как она это понимает, Лукреция называла не зачатие, а роды. «Делание» Орацио было для нее, конечно, не их с отцом совместным трудом, но только ее одной.
Для нас, современных людей, со всеми нашими нынешними убеждениями, догмами, ценностями, страхами и одержимостями, определяющими наше отношение к сексу, гендеру, юности, невинности, власти и травме, сильнó искушение повесить на Паллантьери ярлык мерзкого чудовища и с презрением отправить его на помойку истории. Но мы узнаем больше, если сдержим негодование и внимательно изучим его вблизи. Хотя он часто поступал гнусно и зверски жестоко, Алессандро Паллантьери был все же сложным и неоднозначным человеком, одновременно отталкивающим и странно нежным. И его тень витает над его собственными временами, а не над нашими. Давайте мы пристальнее рассмотрим, как он обходился с Лукрецией, своей юной квазиженой и всей ее семьей, а также с новорожденным сыном.
В те времена отцовство предполагало определенные условности в поведении и проявлении чувств. Мы не можем измерить глубину отцовского чувства Паллантьери, но, возможно, не только простая вежливость побудила его посетить Лукрецию вечером в день родов. «Он принес три скудо и сказал: „Купи себе немного голубятины“»531. Голубиное мясо – легкое, нежное, дорогое – считалось благородной пищей, обладающей целебными свойствами