1 октября 1582 года
Сиятельный мессер Витторио, luogotenente [судья] и проч., послал вышеупомянутую бутылку, в которой была некая белая, прозрачная жидкость, а также вышеупомянутый белый порошок в некоем пакетике и другой порошок, подобный приведенному выше, который, как представляется, был серого цвета и напоминал пепел, а также другой порошок в другом пакетике; кои порошки и жидкость были переданы, изучены и рассмотрены сиятельным мессером врачом Джисмондо Брумано, лекарем тюрьмы Тор-ди-Нона, с тем чтобы он наилучшим и быстрым способом узнал о степени их опасности и чтобы провел эксперимент [experimentum], дабы увидеть, являются ли указанные жидкость и порошки ядом, отравлены ли они, или, в общем, содержат ли они отравляющие вещества. Присутствуют: синьор Джорджо Фаберио, заместитель fiscale [прокурора], и я, нотарий, и так далее. Итак, порошки и жидкость были переданы в моем присутствии (нотария) и упомянутого заместителя fiscale в руки упомянутого мессера Джисмондо, врача, и так далее, с которыми сиятельный мессер доктор предписал и приказал сделать следующее:
Он взял трех живых голубят, без каких-либо изъянов [macula]. Сначала он взял часть упомянутого черного порошка и смешал его с частью указанной жидкости и дал это одному из указанных голубят. Тот, приняв указанную жидкость и порошок, вообще не пострадал, но постоянно оставался в своем первоначальном состоянии и не получил никакого вреда. Во-вторых, он взял часть указанной жидкости и смешал ее с частью серого порошка и тотчас же дал это другому из названных голубят. Когда тот принял указанную смесь из жидкости и порошка, он в одночасье чуть не умер, а потом перевернулся на одну сторону, а потом на другую. В моем присутствии этого голубя вскрыли, и его сердце оказалось сильно увеличенным [tumidum] и почти обожженным [adustum], а его ткани были хрупкими [fragiles], а цвет стал синевато-серым [lividum]. В-третьих, он взял часть указанной жидкости и смешал ее с частью другого, белого порошка и указанную смесь он дал третьему из упомянутых голубят, который, приняв упомянутую жидкость и порошок, оставался в течение четверти часа вроде бы невредимым. Затем он начал вести себя беспокойно [anxiosum] и становиться все более и более вялым [oscitare], и вокруг его клюва появилась пена, и крылья его свисли, но, в конце концов, он избежал смерти [evasit, как «выздоровел»] и не получил никакого вреда. Рассмотрев все это тщательнейшим образом, он пришел к следующему заключению [sententiam]: что черный порошок не является ядом, белый обладает некоторыми отравляющими свойствами, но не смертелен, если его не дать в определенном количестве, о котором я не могу судить, поскольку я не установил, что это за порошок. Однако третий порошок, серый, очевидно, является ядом, поскольку его дали голубенку в небольшом количестве, отчего тот умер.
Обо всем этом вышеназванный мессер врач доложил под присягой716.
Здесь мы видим фактически лабораторный отчет, один из наиболее ранних сохранившихся в истории медицины. Что нового дает нам этот документ в области науки и права? Как он соотносится с историей развития медицинской и экспериментальной практики? Чтобы понять этот любопытный текст и ряд процедур, которые он документирует, стоит обратить пристальное внимание на то, кто именно является его автором, на его форму, стиль и задачи: во многом этот текст, несмотря на то что он чем-то напоминает нынешнюю практику, совершенно не похож на лабораторные отчеты, написанные сегодня. Современный ученый или, как нередко бывает, целая толпа соавторов пишет отчет о проведенных процедурах с использованием мучительно бесстрастной прозы и бесчисленных пассивных глаголов, как бы стирая все следы человеческого присутствия. Эксперимент, согласно нынешним риторическим условностям, должен говорить сам за себя, четко и ясно.
Это было не так в 1582 году: тогда присутствие авторов, а также других людей имело решающее значение одновременно для юридической и медицинской оценки. Они должны были быть видны. В отчете о голубях слышны два голоса, оба говорят от первого лица единственного числа, один отвечает за юридическую сторону, другой за медицинскую – голоса нотария и врача. В тексте граница между ними стирается. Но именно нотарий выстраивает литературные и процессуальные рамки. Обратим внимание, как в рамках этой структуры, глубоко нотариальной в своих условностях, автор старается указать, как и положено в нотариальных документах, дату, присутствующих лиц, поставленный вопрос и имеющиеся факты. Таким образом, отчет начинается вовсе не с биологии, а с права: мессер Витторио, председательствующий в суде, отослал подозрительное содержимое по перечню и с необходимым описанием тюремному врачу, чье имя нотариус записывает, чтобы врач мог провести эксперимент с точно обозначенной целью. Далее нотарий отмечает присутствие заместителя прокурора Джорджо Фаберио и самого себя, двух свидетелей пока еще не эксперимента, а просто передачи подозрительных материалов «в руки» врача Брумано. Здесь документ готовится отражать натиск не скептически настроенного врача, который мог бы подвергнуть сомнению результаты с точки зрения науки, а юриста, вопрошающего, что за вещества вообще скормили птицам. Затем прокурор отступает в сторону, и нотарий со словами «следующим образом» переходит непосредственно к эксперименту.
Когда дело доходит до проводимой процедуры, в документе смешиваются нотариальный и научный стили. Нотарий свое повествование (в отличие от современного обыкновения, в действительном залоге) начинает с описания действий Брумано: тот «взял» часть порошка; «он дал это» голубенку. А потом, по мере реакции голубей, глаголы, по-прежнему стоящие в третьем лице действительного залога, начинают относиться к птицам, одной за другой: «он по-прежнему оставался»; «он не пострадал»; «он чуть не умер». И лишь затем, наконец, несколько глаголов в пассиве: «в моем присутствии этого голубя вскрыли»; «было установлено, что его сердце…». Испустив дух, бедный голубь номер два более никак не мог продолжать оставаться в активе. И в чьем присутствии произошло вскрытие? Как следует из протокола – не Брумано, а нотария. Потом в документе происходит возвращение к активным глаголам: некоторые из них относятся к врачу, некоторые к последней птице; таковы описание третьего испытания и заключение, которое, хотя и принадлежит врачу, произносится голосом нотария: «Рассмотрев все это досконально, он пришел к этому выводу». И вдруг голос мессера Брумано словно бы прорывается в этом тексте: «…но не смертелен, если его не дать в определенном количестве, о котором я не могу судить, поскольку я не установил, что это за порошок». Этот голос эксперта – если это действительно его голос – вскоре теряется за заключением нотария: «Обо всем этом вышеназванный мессер врач доложил под присягой».
В этом документе, таким образом, сочетались два голоса и две игры, одновременно медицинские и юридические717. Целью его составления было засвидетельствовать факт (наличие яда) и подтвердить не только сам факт, но также и метафакт (факт о факте) – использование судебно-медицинской процедуры. Соответственно, в нем представлено множество свидетелей, ссылка на каждого из которых укрепляет его юридический вес, в ущерб Чинции Антельме в суде. Этими свидетелями являются, прежде всего, судья, прокурор и сам нотарий, потом врач и, наконец, трое бедных птенцов. Как я показывал в другом месте, доказательство в Италии раннего Нового времени требовало залога718. В данном документе на карту был поставлен должностной престиж троих судебных чиновников. Для доктора Брумано на кону стояла его профессиональная репутация; итальянские судебные медики, в отличие от своих английских коллег в эпоху до начала Нового времени, пользовались престижем и привилегиями719. Джисмондо Брумано не был обслуживающим персоналом тюрьмы; отпрыск родовитого семейства из Кремоны, он учился в Падуе и с 1567 года практиковал в Риме в качестве члена гильдии врачей. Он опубликовал три трактата, в том числе о териаке, эталонном противоядии. Под конец жизни Брумано Климент VIII назначил его главным врачом папы (archiater); он был, по словам биографа, врачом, другом и постоянным сотрапезником папы720. Таким образом, как и в случае с другими должностными лицами, солидная репутация Брумано зависела от истины. Эти люди также ставили на карту репутацию их учреждений и профессий, что отражали ритуальные формы и фразы судебного и медицинского процесса. Голуби, лишенные речи и репутации, невольно ставили на карту свои тела. Их жертвы имели реальное значение. Возможно, не было случайным совпадением, что итальянцы раннего Нового времени, так часто связывавшие истину с риском и страданием, построили свою анатомическую науку на трупах нищих и преступников и, реже, на их живых телах721 и на мучениях несметного числа свиней, собак, обезьян и других животных, которых часто резали живьем722. Но мы не должны заходить слишком далеко в проведении такой параллели: человеческой жертве судебной пытки верили, потому что, как гласила теория, память о боли или страх перед ней способствовали подлинности. Животные, однако, свидетельствовали только телами, а не умами; их показания были безгласны, бессознательны и безмотивны. Следовательно, боль, по логике, если не по привычному представлению, лишь случайно была связана с их правдивостью723.
Стоит отметить и чего здесь не было – ссылок на высший авторитет – привычных auctores: Гиппократа, Галена, Теофраста, ар-Рази, Авиценны, Аверроэса и всех прочих, античных или средневековых, чьи доктрины задают направление, подтверждают и дополняют почти любую работу по ядам, от Ардоино в XV веке, Кардано, Паре и Меркуриале в XVI веке до Заккии в XVII веке