Почему нам кажется, что внутри нас есть какое-то пространство? — с удивлением думала Роузи. Когда там все забито внутренними органами, тканями, жидкостями, чем еще? Такое чувство (такое чувство возникло в ней сию секунду), что тело — система пещер, ветвящихся туннелей, чуть освещенных или темных, неизведанных.
— Хм, — сказал Споффорд.
— Не так-то оно просто, — ответила она.
Роузи вернулась из своего внутреннего космоса, своих Карлсбадских пещер[464] в этот жаркий солнечный день, в окружение белых акаций. Она вдыхала их запах, вдыхала присутствие Споффорда. И тут она ощутила (даже не в себе, а в лесе, в этом огромном мире) сдвиг, пробуждение, шевеление дракона. Привет?
— Так, — произнес Споффорд. Футболка натянулась на его груди и снова примялась. Он почесал покрасневший комариный укус на загорелой руке. Роузи вспомнила свой сон. — Что, закончили?
Он, улыбаясь, взглянул на нее, не то чтобы растерянно (раньше она видела его смущенным и пристыженным, но полагала, что вряд ли увидит его растерявшимся), а как-то устало — он устал от этой игры.
— Не знаю, — сказала Роузи. — Думаю, я забралась слишком низко.
— Эй, — сказал Споффорд. — Это опасно.
— Ну, — ответила она, — сам и виноват.
Она поерзала на гладком кожаном сиденье машины и сняла с ног (все еще тяжелых и теплых) босоножки. Он, все еще улыбаясь, смотрел на нее, радуясь за нее, и сам был счастлив; внезапно Роузи ощутила приснившуюся ей полноту чувств, такую всепоглощающую радость и триумф, что она рассмеялась.
— Чего?
— Ди сюда. — Она расстегнула верхнюю пуговицу его тугих джинсов, и вместе им удалось вскрыть толстую оболочку, содрать шкуру, защищавшую темную мякоть.
Большой. Не такой большой, как фрукт из ее сна.
— Эй, — нежно произнес он через какое-то время. Теплые руки на ее волосах, на щеках. — Поосторожнее. А то...
— Ой. Ой. Прости, — прошептала она. — Меня немного занесло, хм.
О лето, подумала она; слава богу, хоть немного счастья, и забудь о прочем. Она позволила ему поднять себя и свою блузку. Succor. Она плыла по течению, свободная и наполненная, впервые за целую вечность.
— Я этого не планировала, — сказала Роз Райдер Пирсу. — Правда.
Будь это обвинением, вызовом, Пирс бы не знал, что ответить, но ее слова звучали как извинение, хотя и не перед ним.
— Что ж, — сказал он, пытаясь быть галантным, — я очень рад, что это произошло.
Казалось, она не так уж сожалеет о случившемся; лениво выуживая свою одежду среди подушек и простыней, она подарила ему улыбку.
— Вот, держи, — сказал он.
Он нашел ее скудное белье, это и вот еще. Не спросясь, он поднял ее ногу и вдел в трусики, потом другую, потом натянул их. Она не возражала; ее беспокойные руки лежали неподвижно, прекратив поиски. Потом бюстгальтер. Застегнул крючки на спине. Его руки лишь изредка слегка отвлекались от работы.
— Где же твоя, а, вот.
Он встряхнул помятую блузку, и Роз вытянула руки навстречу рукавам. Пуговицы: она смотрела, как трудятся его большие неловкие пальцы, и он тоже смотрел, и каждый раз, как новая пуговица попадала в петлю, глаза встречались.
Средневековые психологи (в конце концов, почти все они были монахами), размышляя над странным недугом — amor hereos, безумной любовью, — задавались вопросом: Как может женщина, существо столь большое, проникнуть через глаз, столь малый? Ибо если ей не удастся проникнуть в глаз, а через него и в храм души, то недуг телом не овладеет. На самом деле они, конечно же, знали, как это происходит, и задавали вопрос лишь для того, чтобы выказать удивление, изумление от подобной трансформации: женщина из плоти и крови на границе ока становится фантазмом, духом, созданным из Смысла, который есть пища души, единственная ее потреба.
Он надел на Роз белые кроссовки и собирался зашнуровать их, но ей надоела игра, и она сделала это сама, как бы возвращая день и все происходящее в обычное русло. Ее речь стала быстрой и сбивчивой: у нее встреча. У нее работа.
— Я даже не знаю, где ты живешь, — сказал он.
— В Шедоуленде, — ответила она. — Знаешь, где это?
— Ничего себе, — сказал он. — Нет, не знаю.
— Это даже не город, — объяснила Роз. — Вверх по реке, по направлению к «Чаще».
— Телефон?
— Еще нет. Но скоро.
— А.
Расставаясь, она позволила ему дружеский чмок в щеку, но проводить себя не разрешила. В дверях она обернулась.
— Слушай, — сказала она, — тебе нравятся фейерверки?
— Тебе в голову такие странности приходят, — сказала Роузи Споффорду.
Смех чуть не перешел в слезы — так переполняла ее жидкость. В окне споффордовского домика — над само́й бугорчатой кроватью — по-вечернему зеленело небо, все еще яркое, день еще не закончился.
— А то, — ответил он.
Когда они занялись любовью, ее голова как будто отсоединилась от остального тела и предалась своим забавам; она вспоминала старую башню в колледже и мелодичный перезвон колоколов, на которых играл ее первый настоящий любовник. Гулкая каменная комнатка и отполированные деревянные рычаги колоколов, весенние холмы и поля в распахнутых окнах — смотри и владей. Двигая рычагами, он ворчал и что-то напевал; он опускал их вниз, а они в свою очередь чуть не отрывали его от земли; он пел песни довольно нерешительным ларго[465], произнося слова так быстро, как только мог играть. Вот иду я — в сад — одиноко. Где роса — на кустах — застыла[466]. Вниз, вниз, каждое движение отзывалось колокольным рокотом, чье эхо терялось в новой волне звука, и в новой, и наконец гармоники заставляли радостно дрожать ее грудную клетку и ягодицы.
— Ой, мне надо бежать, бежать надо, — пробормотала она.
— Не-е, — сказал он.
Она спросила у изменившегося до неузнаваемости дня: Что это? Отчего каждый новый нажим на большие рычаги, становясь все легче, делал мир прозрачным и приветным и все сущее предлагало себя, готовое измениться, если я того захочу, или остаться прежним, если таково мое желание?
Желание — это жизнь. Мечты — это жизнь. Лишь не надо желать, чтобы вещи остались прежними, или мечтать, что они могут быть неизменными.
Она подумала: Если мир действительно стал жертвой злого проклятья, может быть, для его пробуждения ничего больше и не надо? А если она может пробудить его — изнутри, из глубин естества, — то может ли она подтолкнуть его, совсем чуть-чуть, в другую сторону, чтобы он снова заснул?
— Боже, — засмеялся Споффорд, внимательно изучая ее сосредоточенность. — Ты будто окаменела.
— А этот Клифф, — спросила она. — Он вроде врача, да?
От невидимого дома у подножья горы в прозрачное небо поднялась ракета, оставляя за собой зыбкую полосу дыма; остановилась и разорвалась с горделивым, хотя и негромким чпоканьем.
— Отвези меня, а?
— Ой, не хочется. Ладно.
Новая ракета, запущенная с другого двора, поднялась над темными дубами Аркадии, как раз когда Споффорд въехал в ворота. Она храбро карабкалась вверх, дрогнула, устремилась вниз и взорвалась; на землю падала пригоршня оранжевых огоньков.
— Загляну-ка я к ребятам еще раз, — сказал Споффорд.
— Я отсюда пешком дойду, — ответила она. — Увидимся.
— Я схожу, постучусь в дверь с черного хода. Хочу получить свою долю пожеланий спокойной ночи.
— Только не надо. Миссис Писки здесь.
Она вылезла из машины и зашагала по дорожке. Вопреки обыкновению, у парадного входа не горел ни один фонарь, и на фоне светлого неба дом казался сгустком темноты.
Это еще что. На дорожке у парадного входа стояла «букашка», без сомнений — машина Вэл: с искусственным цветком, прикрепленным к антенне, благодаря которому она находила машину на переполненных стоянках. И тут Роузи увидела, что парадная дверь открыта.
Она вошла внутрь, и большая дверь с натянутой сеткой от насекомых затворилась за ней — не то сама собой, не то по воле ветерка. Коридор вел через дом, мимо темных гостиной и столовой, в библиотеку. Там свет горел.
Он умер, подумала она и поняла, что не хочет проходить через дверь, а ноги всё ступают вперед. Она толкнула дверь.
Не умер. Когда Роузи вошла, он взглянул на нее с тем же испуганным и непонимающим видом, как и утром. Но он изменился: ему стало хуже, гораздо хуже.
Вэл сидела подле него на стуле с прямой спинкой; она взглянула на Роузи взволнованно, будто в чем-то была виновата.
— Что случилось? — спросила Роузи. — У него был...
— Я не знаю, — ответила Вэл. — Приходил врач. Раньше. Тебя не было. Он хотел, чтобы Бони тотчас же отправился в больницу. Думаю, он отказался.
— Господи, неужели? — Сердце Роузи забилось сильнее. — Бони, ты уверен.
Он не ответил. Роузи не знала, понимает ли он, что в комнате есть еще кто-то.
— Должна прийти медсестра, — сказала Вэл. — Уже вот-вот. Экономка...
— Миссис Писки.
— Опять пошла звонить.
Роузи подошла к кровати.
— Бони. — сказала она.
Он поднял руку. Он знал, что она здесь.
— Он говорит, что хочет пописать, — сказала Вэл. — Давай отведем его в туалет. Сможем? Если возьмем под руки.
— Разве что миссис Писки поможет.
— Хорошо, — согласилась Вэл. — Он уже начал беспокоиться.
Она уперлась локтем в ладонь другой руки и опустила подбородок на костяшки пальцев; она глядела на Бони, как доктор на умирающего ребенка на старой хромолитографии. Он угасает.
— Вэл, — спросила Роузи, — почему ты здесь?
Она уже почти решила не приезжать. Тем вечером она не осмелилась покинуть Дальнюю Заимку, прежде чем луна перешла в новый знак: Вэл боялась, что, пока луна в ее знаке, она может расстроиться и расплакаться; потом, проехав уже милю или две, она остановилась, утратив решимость; ей пришлось вернуться в Заимку, выпить чаю и укрепиться духом.