– Не понял, – ответил он.
Значит, и вправду рассосалось.
МАДАМ УАЙЕТТ: Стюарт спрашивает, что такое «мягкие чувства». Я не понимаю, о чем речь. Тогда он поясняет:
– Есть расхожее выражение, мадам У., «никаких жестких чувств» – то же самое, что «без обид».
Я ему говорю: надо же, прожила здесь лет тридцать, если не больше, но так до конца и не прочувствовала этот безумный язык. Точнее, этих безумных англичан.
– О, по-моему, вы преувеличиваете, мадам У., мне кажется, вы прекрасно нас понимаете.
А сам подмигивает. Вначале я подумала, что у него нервный тик, но нет, ничего подобного. Просто для Стюарта, каким я его помню, такие манеры никогда не были характерны.
В нем действительно заметны сильные перемены. Такое впечатление… постараюсь выразиться четко… такое впечатление, что человек сбросил груз прежних тревог и волнений, чтобы с азартом наживать себе новые. Он заметно похудел и уже не старается всем угодить. Хотя нет, это не совсем точно. Дело в том, что угождать – или, во всяком случае, пытаться угождать – можно разными способами. Кто-то выясняет, что именно нравится другим, и старается вести себя соответственно, а кто-то просто делает то, что понравилось бы ему самому, и не сомневается, что это придется по нраву и другим тоже. Стюарт переместился из первой категории во вторую. Он, к примеру, вообразил, что его священный долг – помочь Джиллиан и Оливеру. Или, по его собственному выражению, провести спасательную операцию. Вряд ли Джиллиан с Оливером просили о спасении. По-моему, тут все прозрачно. Так что его действия, скорее всего, опасны. Не для них, а для него самого. Люди обычно не прощают другим щедрость.
Но Стюарт ничего не желает слушать. Он спрашивает:
– А вы знаете выражение «много крови утекло»?
С каких это пор я сделалась специалистом по идиоматике английского языка? Отвечаю ему: наверное, это означает, что кому-то разбили нос.
– Как всегда, в точку, мадам У., – говорит он.
ЭЛЛИ: По работе приходится общаться с такими людьми, какие в обычной жизни мне не встречаются. Ну, то есть мне двадцать три года, я художник-реставратор и еле свожу концы с концами, а мои клиенты достаточно богаты, чтобы покупать картины, нуждающиеся в реставрации. Люди они приличные, но в большинстве своем совершенно не разбираются в искусстве. Я знаю о картинах намного больше, понимаю их и ценю, а достаются они другим.
Взять хотя бы того джентльмена, который доверил нам вот эту работу. Сейчас торшер подвину, чтобы вам было лучше видно. Да, вы правы. Середина девятнадцатого века, парковая ограда. Владелец сам, по сути, признал, что это хлам. С ходу. Джиллиан на моем месте наверняка тут же указала бы, что это не просто хлам, а чудовищный хлам, но я не Джиллиан, а потому мне оставалось только промямлить, что клиент, дескать, всегда прав, и он рассмеялся, но объяснять ничего не стал. Вероятно, получил эту вещь по наследству. От слепой тетушки.
А как он на меня вышел – та же история: ничего не объяснил. Сказал, что в телефонном справочнике посмотрел. Я не выдержала: в «Желтых страницах», говорю, меня нет. Ну, говорит, наверное, кто-то порекомендовал. Кто? А он якобы не помнит, те знакомые так или иначе мой номер телефона ему не дали, бла-бла-бла. То нагонял тумана, то, как мне показалось, слушал очень внимательно.
Живет он в районе Сент-Джонс-Вуд, квартира совершенно пустая. Непонятно: то ли недавно вселился, то ли вот-вот съезжает. Освещение – хуже некуда, мещанские кружевные занавесочки, стены голые – то есть совсем голые. Наверное, он и сам этого не выдержал, вот и решил картину прикупить.
Но в то же время он живо интересовался, как у нас поставлено дело. Засыпал меня вопросами насчет расценок, аренды, материалов, технических приемов. И что удивительно: все вопросы – по существу. Откуда мы получаем заказы, чего нам недостает в мастерской. Упомянул, что его знакомые очень высоко отзывались о моей напарнице. Начальнице. Так что я немного рассказала ему о Джиллиан. И в какой-то момент вставила:
– Знаете, она, вероятно, сказала бы, что эта картина не стоит холста, на котором написана.
– Стало быть, очень удачно, что я попал на вас, а не на нее, согласитесь.
Впечатление было такое, что он американец, сумевший избавиться от акцента.
ОЛИВЕР: Закон непредвиденных последствий. Видите ли, когда я полюбил Джиллиан, мне и в голову не приходило, что наша с нею coup de foudre[36] сошлет Стюарта в Новое Эльдорадо и преобразует в бакалейщика. Сколь же мало я знал… даже не подозревал, что есть некий закон, объясняющий такие случаи. А потом, через быстротечные десять лет, мы затронули пуссеновскую тему возвращения изгнанников. Возобновления дружбы. Счастливого воссоединения троих. Отыскали недостающий квадратик пазла. У меня есть сильное искушение сравнить Оливера с Блудным сыном, но какого черта: у нас ежедневно, круглый год, отмечается день какого-нибудь святого; есть и день святого Стюарта, так что поднимем кубки за нашего Блудного сына.
Святой Стюарт. Извиняюсь, самому смешно. Stabat Mater Dolorosa[37], а в пределлу втиснуты святой Брайан, святая Венди и святой Стюарт.
ДЖИЛЛИАН: Вам нравится Maman, да? Вы, наверное, считаете, что она… как там говорят?.. мудрая старая птица, колоритная личность. Сдается мне, вы даже немного с ней флиртуете. Не удивлюсь. И Оливер, и Стюарт через это прошли – каждый по-своему. Готова поспорить – Maman и сама флиртует напропалую, причем ни пол, ни возраст ее не останавливают. Да, она такая. Наверняка и вас уже поманила пальчиком.
Все нормально, я не ревную. Но в прежние времена могла бы. Мать и дочь – известный сюжет. А тут еще мать – и дочь без отца: такой сюжет вам тоже известен? Что думает дочка-подросток о маминых, скажем так, поклонниках, что думает мать о дочкиных дружках. Мы с ней не любим оглядываться на те годы. Она считала, что мне еще рано думать о сексе, а я – что ей уже поздно. Я водилась с порочными на вид мальчишками, она водилась со столпами гольф-клуба, которые втайне надеялись, что у нее в кубышке припрятаны миллионы франков. Она опасалась моей беременности, я опасалась ее позора. Во всяком случае, так говорилось вслух. Про себя-то мы выражались немного иначе, менее благопристойно.
Но это все в прошлом. Нам не дано изображать тошнотворную игру в «дочки-матери», какую описывают в журналах, где каждая непременно называет другую своей самой близкой подругой. Но могу сказать, чем восхищает меня Maman. Она никогда не жалеет себя, а если и жалеет, то не подает виду. У нее есть гордость. Жизнь ее сложилась не так, как ей хотелось, но она принимает положение дел как данность. Это вряд ли может послужить хорошим уроком, вы согласны? И все же меня она к этому приучила. В ранней юности я вечно выслушивала ее советы, от которых отмахивалась, а единственный усвоенный мною урок она мне преподала, сама о том не подозревая.
Так что я тоже принимаю положение дел как данность. Например… стоп, я, наверное, не должна об этом заговаривать… Оливер будет злиться… сочтет это предательством… но пару лет назад у Оливера случилось… как сказать?.. болезнь? срыв? депрессия? Эти слова, с моей точки зрения, и тогда не покрывали всего, что произошло, а нынче – тем более. Он вам не рассказывал? Наверное, нет. У Оливера тоже есть гордость. Но я помню – совершенно отчетливо, – как однажды вернулась домой раньше обычного, а он лежит в точности как перед моим уходом: на боку, с подушкой на ухе – только нос торчит и подбородок выпячен; присела я к нему на край кровати, он не мог этого не почувствовать, но никак не отреагировал. Я спрашиваю, а слова в горле застревают: «Что такое, Оливер?»
А он отвечает, причем без обычного своего ерничества, на полном серьезе, как будто ему задали очень трудный вопрос: «Невыразимая тоска бытия».
Как по-вашему, не это ли истинная причина? «Невыразимость»? Если депрессия – это когда не хватает слов, то невыразимость делает твое бедственное положение, твое одиночество еще нестерпимей. И ты храбришься: «Просто настроение так себе» или «Небольшая хандра», но от этих слов никому не лучше, а только хуже. Нет, в самом деле, нам ведь всем доводилось испытывать то же самое, ну или нечто сходное, разве нет? А Оливер никогда за словом в карман не лезет… вы наверняка заметили… и надо же: именно он, а не кто-нибудь, столкнулся с невыразимостью бытия.
А потом кое-что добавил – как сейчас помню: «Ну, я хотя бы лежу не в позе эмбриона». Ответа с моей стороны не последовало – Оливер будто подразумевал: «Я не хуже тебя знаю избитые клише». Про Оливера можно говорить что угодно, однако ума ему не занимать, а человек, умом понимающий свою депрессию, – зрелище невыносимое. В глубине души ты чувствуешь, что именно ум и загоняет его в депрессию, но выбраться не помогает. О врачах он слышать не хочет. Говорит о них: «гадатели». Этим словом он называет всех специалистов, с которыми не согласен.
А поскольку я боюсь, как бы такое не повторилось, у меня все разложено по полочкам. Порядок вещей я принимаю как данность. Маленькая мисс На-Все-Руки. Теперь уже миссис На-Все-Руки. Думаю… точнее, надеюсь, что при упорядоченности нашего быта Оливер, возможно, и не перестанет внутренне кипеть, но по крайней мере себе не навредит. Как-то я попыталась это ему растолковать, а он спросил: «Ты прочишь мне палату с мягкой обивкой?» После этого я стараюсь не растолковывать положение дел. Я просто принимаю его как данность.
ОЛИВЕР: Извините, у меня внезапно случилась паническая атака. Ничего страшного. Просто меня поразила сама мысль о том, что когда-то и вправду мог существовать святой по имени Стюарт. Давайте пофантазируем на тему его жития. Послушный сын добропорядочной солдатской вдовы в провинции Малая Азия. Пока его ровесники увлеченно растягивают свою крайнюю плоть, юный Стюартус предпочитает нанизывать на нитку сушеные бобы. Повзрослев и преждевременно поседев, он становится сборщиком податей в Смирне и однажды, в ходе тщательной проверки фискальной отчетности, вскрывает одну древнеримскую аферу. Секретарь наместника провинции запустил лапу в казенную кормушку. Чтобы замять этот скандал, наместнику, к сожалению, пришлось казнить Стюартуса из Смирны, облыжно обвинив