Да знаю, знаю я, как теперь считается. Важно, какое у тебя нутро, а как ты одет – это дело десятое. Вы уж меня простите, но, если у кого слезы в три ручья, а видок такой, будто он на дворовую распродажу собрался, это никуда не годится. Я такому в своей тетрадочке минус поставлю.
Простите, заболтался. Вторая миссис У. давно бы меня окоротила. Не выносит, когда языком чешут, а что такого, нынче все так.
Если вдуматься, я везучий сукин сын. Бога гневить не стану. Дети в люди вышли, трое внучков, один другого краше, гордость моя. В банке счет имеется, на мой век хватит, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Так-то я ничего особо не хочу, но желание одно загадал. Чтобы хоть одним глазком на Джиллиан посмотреть. Хоть бы фото ее раздобыть – все лучше, чем ничего. Но первая миссис У. сразу между нами Берлинскую стену возвела, а вторая всегда была против. Джиллиан, говорит, сама должна шаг навстречу сделать, если ей это нужно. А беглому отцу, дескать, никто права не давал в ее жизнь соваться после стольких лет. Интересно, какая она стала. Ей, должно быть, сорок с хвостиком. Детки-то есть? А вдруг ее в живых нет? Подумать страшно. Ну, если бы самое плохое случилось, уж мадам как-нибудь меня бы разыскала, хоть этим утешаться буду. Кто старое помянет, тому глаз вон.
Слушайте, а у вас ни у кого, случайно, фотографии ее нет при себе? Точно? Да ладно, вам с ней ссориться не резон. У вас в дверь звонят, что ли? Вы уж меня не выдавайте, ладно? Первая миссис У. меня знать не желает, мягко говоря. А мне уже покоя охота. Больше всего на свете.
МИССИС ДАЙЕР: Я хочу, чтобы мне починили калитку. И дверной звонок. Хочу, чтобы дерево это дурацкое кто-нибудь свалил, оно мне всегда глаза мозолило.
Хочу воссоединиться с мужем. Урночка его у меня в спальне хранится, в комоде. Хочу, чтобы прах наш совместно развеяли. И полетим мы вдвоем по ветру.
ОЛИВЕР: Чего я хочу? Героя.
Ищу героя! Нынче что ни год
Являются герои, как ни странно,
Им пресса щедро славу воздает,
Но эта лесть, увы, непостоянна.
Хотеть – значит желать того, чего у тебя нет. Желать того, чего тебе не хватает. Неужели все так просто? А можно ли в принципе хотеть того, что у тебя уже есть? В самом деле: можно страстно хотеть пылкого продолжения имеющегося. А кроме того, можно хотеть избавиться от имеющегося. Значит, это тот случай, когда тебе недостает нехватки? Здесь мне видится некий перехлест.
К слову: героя не ищу. Не время нынче для героев. Даже при звуках славных имен «Роланд» и «Оливьер» нам сегодня представляются двое лысеющих ветеранов, которые вышли на лужайку погонять шары: правые коленки едва не касаются резинового коврика, и сквозь мягкий предзакатный свет катятся подкрученные асимметричные шары-«вудсы» – туда, где поблескивает небольшой белый шар «джек». Стать героем собственной жизни – это максимум, на что сегодня можно рассчитывать. Стать героем для других? Ни один человек не может быть героем для своего лакея, сказал кто-то из великих. (Кто? Сдается мне, какой-то немецкий мудрец.) Стало быть, даже хорошо, что у меня нет лакея. В противном случае им оказался бы кто-нибудь вроде Стюарта. И мне, чтобы снискать его расположение, пришлось бы превратить воду в органическое вино.
Под героем понимается безликий симулякр примера для подражания. Нам более не нужен индивидуализм, нам нужно, чтобы все были под одну гребенку. «Герой спорта» (протухший сатирический оксюморон) заявляет, что хочет стать примером для «юношества». Иными словами: добро пожаловать на клонирование. Если во времена Ронсеваля, когда грозно изогнутая панга сарацина Джонни отсекала подкожный жир с пухлого живота Европы… Momento… разве мы на этом еще не останавливались? Разве я на этом еще не останавливался?
Сейчас припомню, к чему это я. Жаль, что не помню, чего не хранит моя память. Ха!
ЭЛЛИ: Я спросила – наверное, поторопившись:
– А презик у вас есть?
Он удивился:
– Нет. Но я могу выйти купить.
Я говорю:
– Слушайте, на будущее: без презерватива даже речи быть не может.
От таких слов некоторые парни начинают беситься. Так что это еще и своего рода проверка. А он только и сказал:
– Взаимно.
– В смысле?
– В том смысле, что ни у одного из нас не должно быть причин для беспокойства. Ни по какому поводу.
Хорошо, что он это сказал. Мне, во всяком случае, понравилось.
С порога он обернулся:
– Больше ничего не нужно купить? Шампунь? Зубную щетку? Флосс?
Знаете, Стюарт куда интереснее, чем кажется.
МАДАМ УАЙЕТТ: Значит, своей маленькой лекцией о мягких чувствах я вас предостерегла насчет нежелания иметь и желания только отдавать? Разрешите кое-что прояснить. У стариков отлично получается быть старыми – это усвоенный ими навык. Они знают, чего ты от них ждешь, и дают тебе именно это. А чего хочу я? Я хочу, отчаянно, беспрерывно, снова стать молодой. Мой возраст ненавистен мне более всего, что было ненавистно в молодости. Я хочу любить. Хочу быть любимой. Я хочу секса. Хочу, чтобы меня обнимали и ласкали. Хочу близости. Я хочу никогда не умирать. И хочу умереть во сне, скоропостижно, а не как моя мать, которая исходила криком, когда онкологи, уже не имея возможности снять боль, наконец-то решили дать ей морфий и тем самым помогли уйти – только тогда она умолкла. Я хочу, чтобы моя дочь постигла всю непостижимость разницы между нами: я всегда буду ее любить, но не всегда буду столь же горячо одобрять. А еще я хочу, чтобы мой муж, который меня предал, за это поплатился. Изредка я хожу в церковь. Я неверующая, но молюсь, чтобы на небесах был Господь, который покарал бы моего мужа за грехи. В ад я тоже не верю, но хочу, чтобы муж мой горел в аду.
Как видите, у меня есть и жесткие чувства. Не заблуждайтесь насчет стариков.
13Диванные ножки
ОЛИВЕР: Стюарт разработал собственные Теории (даю вам пару наносекунд, чтобы посмеяться над неуместным соседством – то бишь преступным сожительством – первого и четвертого слов в первом предложении).
По Стюарту, домашний скот должен разгуливать где угодно и размещаться на ночлег в лучших мини-отелях с завтраком. Не идея, а херес какой-то: «фино». По Стюарту, овощи не должны уподобляться велогонщикам «Тур де Франс», которые накачаны химией. Не идея, а херес какой-то: «амонтильядо». По Стюарту, томные очи молочных телят в миг последнего взмаха ресниц при виде нашего скорбного мира не должны омрачаться смутными подозрениями насчет люмпена-скотобойца с цепной пилой в руках. Не идея, а херес какой-то: «олоросо».
Одурманенный всеобщими аплодисментами, вызванными его похвальной чувствительностью, Стюарт позволяет себе дальнейшие мудрствования. Англичанин, прикрывающийся теорией, – это нечто: он подобен туристу в твидовом костюме на пляже в Кап-д’Aгд. Остановись, Стюарт, на тебя смотрят! «Так нет же! Им стерпеть нельзя, / Что у него своя стезя». И вот Стюарт, упакованный от копыт до хохолка в полдюжины слоев шерстяной ткани, по-собачьи бултыхается среди нудистов, сжимая в клыках программу следующего содержания: все человечество должно перейти на органические продукты; горожане могут признать свое родство с откормленным на убой взволнованным поросенком; мы должны втягивать в себя чистый, вызывающий привыкание воздух подальше от этих зловещих акронимов экологии, которыми он в ажитации нас пугает; мы должны собирать плоды с живых изгородей и добывать себе на ужин зайчатину при помощи лука и стрел, а затем совершать краткие идиллические прогулки по болотному мху в духе сентиментальных грез Клода Лоррена.
Иными словами, он хочет вернуть род человеческий к состоянию охотников-собирателей! Но фишка в том, о Stuartus Rusticus[56], что мы не одно тысячелетие стремились убежать от этого состояния! Кочевники кочуют не потому, что любят кочевать, а потому, что у них нет выбора. Выбор появился только в современную эпоху, и гляди, сколь благородны оказались предпочтения: внедорожник, автоматическая винтовка, телик и бутылка спиртного. Прямо как у нас с вами! И наконец: если в какой-нибудь учебной диораме выставят образчики вскормленного на органической еде человека и его собрата, вскормленного на продуктах фабричного производства, кто из двоих обнаружит более убедительное сходство с моим постройневшим приятелем? Короче говоря, его теории – откровенная несуразица, а выражаясь не столь научным слогом – полная фигня даже для Стюарта.
СТЮАРТ: Благодарности я не жду. Но считаю, что поливать другого человека презрением недопустимо.
Так я ему и сказал.
За своими деньгами он приходит ко мне в кабинет. Было бы гораздо проще, чтобы он обращался к Джоан, моему секретарю-референту: она у нас выполняет обязанности кассира; но он почему-то упрямо ломится ко мне. Да еще начинает ерничать: «Мистер Босс, будьте так любезны отстегнуть мне зряплату, сэр», – это либо потуги на юмор, либо убогое подражание шоферскому жаргону. Ни один из наших водителей такого себе не позволяет: нормальный человек заглядывает в кабинет к Джоан и спрашивает: «Можно?» или: «Я не рано?» Ну это еще полбеды.
Хуже то, что Оливер, не считаясь с моей занятостью, сразу плюхается в кресло и чавкает жвачкой.
А еще хуже то, что на переднем крыле доверенного Оливеру фургона появилась большая вмятина, о которой он умолчал, поскольку якобы не понимает, откуда она взялась.
И уж совсем плохо то, что Оливер любит оставлять дверь в приемную нараспашку, чтобы Джоан слышала его хамство, которое на посторонний слух может быть истолковано и по-другому. Между прочим, на работе его не любят. Потому-то я и стараюсь отправлять его в дальние рейсы.
Так вот: сидел он у меня в кабинете и крутил на большом пальце ключи от фургона, время от времени сжимая их в кулаке. Потом начал громогласно пересчитывать деньги, как будто я – самый жуликоватый наниматель во всем Лондоне. В конце концов он поднял голову и спрашивает: