– Никаких вычетов за твои услуги по навешиванию полок для Джилл, а? – и гаденько подмигнул.
Кажется, я говорил, что помогал им с мелким ремонтом. А кто бы еще за это взялся? Встаю, прикрываю дверь. И останавливаюсь за своим письменным столом.
– Оливер, давай условимся: работа есть работа, согласен?
После этой совершенно резонной фразы я потянулся к телефону, чтобы набрать номер. В это время Оливер протянул руку и нажал на рычаг.
– Работа есть работа, говоришь? – начал он дурашливым, издевательским тоном и стал нести какую-то ахинею насчет того, что «А» есть «А», но не бывает ли такого, чтобы «А» на поверку означало «Б», и так далее. Чистой воды словоблудие, замаскированное под философию. Одновременно он сжимал и разжимал кулак с ключами; думаю, в итоге именно это несколько выбило меня из колеи.
– Слушай, Оливер, у меня много дел, так что…
– …так что пошел вон, да?
– Ну, если коротко, то да, пошел вон, ясно?
Выбравшись из кресла, он остановился лицом ко мне, сжимая и разжимая правый кулак: вот ключи есть – вот ключей нет, вот они есть, вот их нет – ни дать ни взять дешевый фокусник из телевизора. Напускал на себя грозный вид, отчего положение делалось еще хуже. Глупее, что ли. У меня, конечно, страха не было. Но закипала злоба.
– Ты сейчас не во Франции, не в деревне своей, – бросил я.
Тут спеси у него поубавилось. Пивная вечеринка закончилась. Он побледнел и покрылся испариной.
– Она тебе рассказала, – выдавил он. – Это она тебе рассказала. Какая же она…
Я не собирался выслушивать его брань в адрес Джиллиан и сделал выпад:
– Ничего она мне не рассказывала. Я сам видел.
– Ну ты-то – конечно, а еще кто – конь в пальто?
Мало того что это дурацкий вопрос, так еще можно подумать, что некто заигрался на детской площадке.
– Больше никто. Я был один. И все видел. Хватит. Пошел вон, Оливер.
ОЛИВЕР: Невозможно de temps en temps[57] не согласиться с непреложной истиной о том, что накопленная веками и массами мудрость, выражаемая хоть в форме тягомотной народной сказки, хоть в отталкивающе антропоморфной басне про животных, хоть в благословенно кратком девизе, вылетающем из хлопушки, обычно представляет собой, выражаясь без лишнего пафоса, бред сивой кобылы. Потри друг о друга два клише – и не воспламенишь даже idee reçue[58]. Свяжи в пучок дюжину хрестоматийных апофегм – растопку все равно не получишь.
Сосредоточься, Олли, сосредоточься. Не отвлекайся от текущего момента, пожалуйста.
Что ж, если так настаиваете. Данный момент как таковой можно выразить весьма специфической, хотя и популярной, нравственной установкой, а именно: не стреляй в посланника. А какого, спрашивается, этого-самого, не стрелять? На кой еще нужны посланники? И нечего мне втирать, что посланник ни в чем не виноват. Он как раз виноват: испоганил тебе день. Так пусть за это поплатится. А кроме того, посланников кругом – как собак нерезаных. Будь они наперечет – подались бы в генералы и в политики.
Знала ли она? Это, надо признать, вопрос вопросов. Допускаю, что десять лет назад я прилюдно поднял руку на прекрасную Джиллиан, с чьей головы впоследствии не упало ни волоска. Меня, как вы помните, спровоцировали обстоятельства. Да и сама она без конца меня провоцировала; она, тонко владеющая способами манипуляции толпой (в смысле, той многоликой конгломерацией персонажей, составляющей единое поле, известное вам под заурядным именем Оливер). Джиллиан – поборница сверхмягкого подхода к урегулированию семейных конфликтов. Однако в тот раз она повела себя иначе; в тот раз, под воздействием уколов, порезов и ран, каких мне не доводилось получать ни до, ни после, я ее ударил. И в результате, помимо всего прочего, сдал обширные территории морального превосходства. А Стюарт подглядывал из какой-то натопленной сумрачной живопырки, она же вонючая дрочильня, местонахождение которой он мне так и не открыл.
И вновь тот же вопрос: она знала? У каждого из нас двоих в ушах отдается эхом смех другого – разве нет? По оценкам ученых, шансы против того, что во Вселенной зародится человеческая жизнь, что для этого должным образом сойдутся квазары и пульсары, Джонни Кварки и сперма амебы или что-нибудь еще (естественно-научные дисциплины – мое слабое место), составляют несколько биллионнов триллионов к одному (математика, кстати, тоже хромает). Но любой сметливый букмекер, вероятно, согласится принять у вас примерно такую же ставку против того, что Стюарт умудрился оказаться в забытой богом лангедокской деревушке аккурат в тот момент истории вышеупомянутой Вселенной, когда Олли был доведен до такой крайности, как его единственный и весьма прискорбный акт бытового насилия в семье.
Значит, она это спланировала. Причем спланировала ради него. Пошла на обман, продумала все до мелочей, а мне теперь с этим жить.
Но истина так или иначе восторжествует, да, старик? Слышу лай: ага, загнанный в угол Олли прибегает к той самой накопленной веками и массами мудрости, которую якобы презирает. И опять пальцем в небо, ветроплюй. Как скажут историки, философы, жесткие политики – да все, у кого на плечах есть хоть какое-то подобие головы, торжество истины – это огромная редкость. Истина любит забиться в какой-нибудь угол, а потом и схорониться в наших костях. Таков мрачный расклад. Но сейчас настал тот редчайший миг (не стоит в этой связи делать далеко идущих выводов), когда истина действительно возобладала…
Вот ведь Эс-У-Че-О-Эн-Ка-А.
ДЖИЛЛИАН: У нас в доме Стюарт навешивает полки. Мари ходит за ним как хвостик. Стоит ему включить дрель, как малышка затыкает уши и визжит. Стюарт просит ее подать то какой-нибудь винтик, то дюбель и, чтобы не занимать руки, кладет это в рот. Потом поворачивается к ней, сжимая губами четыре винтика, и радости Мари нет предела.
МАДАМ УАЙЕТТ. Я позвонила им на домашний. Подошла Софи.
– Приветик, Grand’mère[59], – услышала я. – Тебе, наверное, Стюарт нужен?
– Почему именно Стюарт? – спрашиваю я.
– Он полки приколачивает.
Я понимаю, она еще маленькая, но где логика? Вот вам плоды английского воспитания. Французские дети безусловно понимают важность слова «почему».
– Софи, полок у меня более чем достаточно. – Понимание логики само собой не приходит, детей нужно учить на жизненных примерах, ведь так?
Молчит. Прямо слышу, как она пытается размышлять.
– Мама вышла, а папа дергает морковку в Линкольншире.
– Пусть мама мне позвонит, когда вернется.
Ну надо же. Одно слово: англичане.
СТЮАРТ: До меня внезапно дошло, что они имели в виду, говоря про обои. Не обои как таковые – последние жильцы покрасили стены поверх обоев, так что весь дом теперь сверкает белизной, и только там, где висели постеры, остались желтые кусочки скотча.
Так вот. Я был в кухне, готовил ужин – простенький, грибное ризотто (у меня есть сотрудник, который с рассветом отправляется в Эппинг-Форест, и к открытию у нас в магазинах уже лежит его сбор). Софи за столом делала уроки, Мари, как мы любим говорить, «помогала», и в тот момент, когда я собрался добавить к рису еще немного бульона, боковым зрением увидел ножку дивана. «Ножка» – это, конечно, громко сказано. «Лапа» – и то было бы точнее, но так не говорится. С виду – вроде как деревянный шар, к которому первоначально, по всей видимости, крепился ролик, и…
Что? А, Джилл была наверху, в студии. У нее образовалась срочная работа: заказчики хотели получить свою картину раньше условленного срока.
…конечно, купили этот лежак по объявлению. «Наш первый диван» – вначале я называл его кушеткой, пока меня не поправили. Я не возражал – в смысле, когда меня поправили. Джилл сшила для него новые чехлы – помню, из веселой желтой ткани. Теперь диван темно-синий и еще более потрепанный, на нем валяются куклы, но эта подошва, или как там ее, все еще на месте – я увидел ее краем глаза.
Что? А, Оливер задерживался в Линкольншире. Морковь, капуста – с ними же не бывает никаких проблем. Что мне делать с Оливером? В Марокко, что ли, командировать, за лимонами?
На этом диване мы смотрели телевизор.
– Прилипло, – сказала Мари, вернув меня к действительности.
– Спасибо, Мари, – говорю я ей. – Ты меня очень выручила.
Ризотто действительно присохло ко дну; его требовалось хорошенько перемешать и отскоблить от стенок.
На этом диване мы когда-то смотрели телевизор. Вскоре после свадьбы. Правда, если трезво взглянуть на вещи, мы так и остались молодоженами, не более. Телевизор у нас был древний, даже без пульта. Мы завели правило: тот, кто хочет переключить канал – с согласия другого, конечно, – встает и нажимает кнопку. Чаще всего я просто поднимался и протягивал руку к панели. Но Джилл как-то по-особенному стекала с дивана на пол и, лежа плашмя, тянулась к кнопке. На ней были серые вареные джинсы и кроссовки с зелеными носками – сколько помню, она только так и одевалась. Переключив канал, Джилл обычно проделывала путь на диван в обратном порядке: сначала вставала на колени, а затем уже садилась. Но бывало, что она оставалась на полу, глядя на экран, а потом поворачивалась, смотрела на меня, и отсветы экрана мерцали у нее на лице… Такой я ее и помню.
– Прилипло, – сказала Мари.
– Да, – ответил я. – Еще как прилипло.
Номер телефона. С ним другое дело. В конце концов, это всего лишь последовательность цифр. С тех пор как мы тут жили, к нему еще добавился код 0208. Но основные семь цифр остались ровно те же. Кто бы мог подумать? Что последовательность цифр может причинять страдания. Жуткие страдания. Каждый раз.
ТЕРРИ: У моих друзей, которые живут на Заливе, есть специальная ловушка для крабов. Туда помещают приманку – рыбьи головы – и на веревке спускают эту конструкцию в воду с маленького причала в дальнем конце участка. Ловушку специально вытащили, чтобы мне продемонстрировать. Там оказалось с полдюжины крабов красивейшего шелковисто-голубого цвета. Возник вопрос: