– А как отличить самок от самцов?
Кто-то – вполне предсказуемо – отпустил шуточку, но Билл ответил:
– Это все самцы. У самок, видишь ли, клешни розовые.
– Ха, у мальчиков голубые, у девочек розовые! – подытожил кто-то другой, но я заинтересовалась:
– А почему в ловушке только самцы?
– Это закономерно, – ответил Билл. – Самки слишком умны, чтобы попадать в ловушку.
Мы все засмеялись, но, как говорит моя подруга Марселль: ничего не напоминает?
ОЛИВЕР: Мысль, ценная мысль, пришедшая мне в голову, когда я тащился в Стэмфорд с изобильным грузом моркови и трофейной капусты.
Вы ведь заметили – а как же иначе? – что Стюарт превратился в модника. Хуже того – потому что в это еще труднее поверить, – он стал просто пижоном. Щеголяет в пошитых на заказ костюмах, рассекает на «БМВ», занимается по индивидуальной фитнес-программе, ходит с нацистской стрижкой, имеет собственное мнение по социальным, политическим и экономическим вопросам, слепо верит в то, что его образ жизни – единственно нормальный, швыряет на ветер, подобно Крезу, дублоны и муидоры, – иными словами, выставляет напоказ проклятые деньги и все, что за ними тянется. Проклятые деньги.
В чем, собственно, заключается мой вопрос: может, наш импресарио возомнил, что ставит пьесу «Месть черепахи»? Или одноактный водевиль «Притча про резвого и неспешного»? Не потому ли он так прихорашивается и любуется собой? Неужели считает, что в каком-то смысле победил? Если так, то позвольте вам – и ему – напомнить следующее: я в свое время изучил всю многотомную сокровищницу мифов, которые наш немощный биологический вид тысячелетиями собирал себе в утешение и назидание, и всегда найду пару отрезвляющих слов для тех, кто не способен дотянуть до вечера, не закинувшись ежедневной дозой мифа. И вот что еще хочу вам сказать: фантазируйте дальше. Рак на горе так и не свистнул; камень отскочил от шлема Голиафа, и тот мгновенно съел Давида на завтрак; лиса с легкостью добралась до винограда, срезав лозу бензопилой; а Иисус не восседает одесную Отца своего.
Съезжая на автостраду и вливаясь в ряды своих легковерных собратьев, я решил скрасить долгую дорогу игрой в литературные жанры. Усаживайтесь поудобнее.
Реализм: Заяц быстрее Черепахи. Намного быстрее. И умнее. Поэтому Заяц победит. С большим отрывом. О’кей?
Сентиментализм: Самодовольный Заяц прикорнул на обочине, а тем временем высоконравственная Черепаха неторопливо ползет к финишной черте.
Сюрреализм (или реклама): Черепаха на роликовых коньках со стильным черным рюкзачком из натуральной кожи и в солнцезащитных очках без труда обгоняет взмыленного Зайчишку.
Эпистолярный роман: Милый Пушистик, беги вперед и жди меня у изгороди. Примчусь, как только сумею ускользнуть. Как думаешь, не будет ли за нами погони? Твоя черепушечка Шелли.
Политкорректная сказка для детей (автор – бывший хиппи): Заяц и Черепаха изучили социально-политические структуры, которые поощряют открытое соперничество, прекратили свою извечную гонку и теперь мирно живут в юрте, не давая интервью СМИ.
Лимерик: Черепах по прозванию Стью / В зоопарк свез идею свою, / Что изящна, стройна, / Но зверям не ясна – / Хоть слона поспрошай, хоть свинью.
Постмодернизм: Я, автор, выдумал эту историю. Она является всего лишь конструктом. Зайца и Черепахи в действительности не «существует» – надеюсь, это понятно?
И так далее. Теперь вы видите, в чем недостаток оптимистической пьески «Месть Черепахи», которую продвигает наш импресарио. Недостаток в том, что она несбыточна. Мир, каким он создан, такого не допускает. Реализм – наша данность, наш единственный модус, хотя эта истина и может показаться кому-то triste[60].
14Любовь и т. д.
ДЖИЛЛИАН: Каждое утро, когда девочки собираются в школу, я целую каждую и говорю: «Я тебя люблю». Говорю потому, что это правда, а также потому, что им нужно это слышать и знать. И еще у этих слов есть магическая власть – ограждать от мира.
Когда я в последний раз говорила это Оливеру? Уже и не помню. Через несколько лет нашей совместной жизни у нас появилась привычка опускать слово «я». Один говорит: «Люблю тебя», а второй отвечает: «Тоже тебя люблю». Тут нет ничего поразительного, ничего выдающегося, но однажды я задала себе вопрос: быть может, здесь есть нечто символичное? Как будто это чувство уже от тебя не зависит. Как будто оно стало каким-то более обобщенным и менее личным.
Вот, наверное, и ответ. Только в разговорах с детьми слово «я» возвращается на место. «Я тебя люблю». По-прежнему ли мое «я» любит Оливера? Да, «я» думаю так. Можно сказать, я регулирую любовь.
Ты вступаешь в брак, заботишься о детях, регулируешь любовь, управляешь своей жизнью. А порой останавливаешься и думаешь: неужели это все взаправду? Ты сама управляешь жизнью или жизнь управляет тобой?
СТЮАРТ: В свое время я сделал для себя несколько выводов. Я – взрослый человек и в этом качестве живу дольше, чем прожил ребенком и подростком. Я внимательно смотрю на мир. Пусть мои выводы не слишком оригинальны, но они – мои собственные.
Например, я с настороженностью отношусь к людям, которые зациклены на уподоблении. Было время, когда я восхищался Оливером: в моих глазах его страсть к метафорам и сравнениям доказывала, что он не просто лучше меня описывает действительность, но и лучше меня ее понимает. Память – это камера хранения. Любовь – это свободный рынок. Такой-то человек ведет себя как такой-то (неизвестный тебе) персонаж из такой-то (неизвестной тебе) оперы. Но теперь я вижу, что все эти эффектные сравнения служили ему всего лишь удобным способом дистанцироваться от предмета обсуждения, дистанцироваться от мира. Это были всего лишь отвлекающие маневры. И в этом отношении Оливер не изменился… не продвинулся вперед… не повзрослел – называйте как угодно. Потому что человек взрослеет только за счет того, что вглядывается в тот мир, который вон там, снаружи, и в тот мир, который вот здесь, внутри.
Не хочу сказать, что мы всегда довольны увиденным и находим искомое. Как раз наоборот. А Оливер просто выписывает затейливые воздушные узоры, подобные…
Видите, как велико искушение? Я собирался сказать: «подобные фейерверкам» или как-то так. И вы бы тогда подумали: да, все правильно, однако в мыслях у вас остался бы фейерверк, а не Оливер. А Оливер готов сравнить с фейерверком кого угодно, фейерверки же бывают разные. Ох, Стюарт, старина Стюарт, он как размокшая петарда, хо-хо… и это будет очень забавно и совершенно… лживо.
Повторюсь: мы не всегда находим искомое. Взять хотя бы любовь. Она совсем не такая, какой мы изначально ее воображали. Вы согласны? Лучше, хуже, продолжительнее, короче, переоцененная, недооцененная, но не такая, какой представлялась. И для разных людей – разная. Но кое-что познается далеко не вдруг: что значит любовь для тебя лично. Много ли ее тебе достается. Чем ты ради нее поступаешься. Как она живет. Как умирает. У Оливера была когда-то теория под названием «Любовь и т. д.»: иными словами, он делил все население земли на тех, для кого любовь – это все, а «и т. д.» – просто какой-то довесок, и на тех, кто невысоко ценит любовь, зато питает особый интерес к той части жизни, которая приходится на «и т. д.». Этой мыслью он и спекулировал, когда увел у меня жену, и я понял, что он несет какой-то самодовольный бред. Люди не делятся на такие категории.
И еще. В начале жизни ты загадываешь наперед: скоро я вырасту, кого-нибудь полюблю и все, наверное, будет хорошо, а если не заладится, я тогда полюблю кого-нибудь другого. А подоплека такова: во-первых, подходящая личность отыщется в любом случае и, во-вторых, разрешит себя полюбить. То есть ты полагаешь, что любовь, или способность любить, всегда под боком и ждет своего часа. Чуть не сказал «ждет с включенным движком». Видите, как велико искушение перейти на Оливер-яз? Я-то не считаю, что любовь – и жизнь – складывается именно так. Невозможно по собственному веленью полюбить другого человека, и точно так же (если верить моему опыту) невозможно по собственному веленью разлюбить. Вообще говоря, если уж делить людей по признаку любви, то я бы предложил такой критерий: одним повезло (или не повезло) любить многих – последовательно или параллельно, тогда как другим повезло или не повезло найти одну любовь за всю свою жизнь. Эти, невзирая ни на что, любят только единожды, причем до конца дней. Просто есть люди, неспособные полюбить более одного раза. Я стал понимать, что и сам к ним отношусь.
Вероятно, для Джиллиан это плохая новость.
ОЛИВЕР: «Жизнь – сначала скука, потом страх»? Нет, по-моему, не так, разве что у человека эмоциональный запор.
Жизнь – сначала комедия, потом трагедия? Нет, эти жанры на самом деле крутятся и смешиваются, подобно краскам в центрифуге.
Жизнь – сначала комедия, потом фарс?
Жизнь – сначала подпитие, потом вредная привычка – и всю дорогу головная боль?
Жизнь – сначала «травка», потом – на игле? Легкое порно, потом жесткое? Шоколадная конфета с мягкой начинкой, потом с твердой?
Жизнь – сначала запах полевых цветов, а потом – освежителя для туалета?
Как сказал поэт, главные вехи в жизни – это «рожденье, и совокупленье, и смерть», жестокая мудрость, поразившая меня в юности. Позже я осознал, что Старый Опоссум пропустил другие ключевые моменты: первая сигарета, снег на цветущем дереве, Венеция, радость шопинга, полет во всех его смыслах, побег во всех его смыслах, момент, когда переключаешь скорость на высокую и твой любимый не может даже повернуть голову, черное ризотто, трио в третьем акте «Кавалера розы», смех ребенка, вторая сигарета, долгожданная встреча в аэропорту или на вокзале.
Но если оставить в стороне все эти декорации и посмотреть правде в глаза: почему все-таки поэт написал «совокупленье», а не «любовь»? Не иначе как Старый Опоссум при жизни был ходоком – все возможно, я не любитель читать биографии, – но представьте: вы лежите на смертном одре и вспоминаете тот краткий, отмеренный вам промежуток между р