ождением, которого вы не помните, и смертью, вспомнить которую не придется: станете ли вы себя обманывать или же честно скажете, что главные события вашей жизни были все-таки связаны трепетной обнаженностью чувств, нежели с чередой беспорядочных связей, пусть число им – mille tre?[61]
Мир погряз в мерзости. Согласны? И я говорю не только про освежитель воздуха в уборной, а про нечто более мерзкое, чем смрад отхожего места. Позвольте процитировать сказанное когда-то ранее. «Мерзости жизни убивают любовь. Законы, собственность, финансовые волнения и полицейское государство. При других условиях и любовь была бы иной». Вы согласны? Нет, я не утверждаю, что честный лондонский полисмен, который помогает найти дорогу заплутавшим туристам, являет собой непосредственную угрозу l’amore[62]. Но в целом согласны? Любовь в цветущем демократическом пригороде, где живут люди с шестизначным годовым доходом на душу населения, отличается от любви в сталинских лагерях.
Любовь и т. д. Это моя формула, моя теория, моя мудрость. Я пришел к этому естественным образом – как младенец узнает улыбку матери, как неоперившийся утенок бежит к воде, а зажженный бикфордов шнур приводит к взрыву. Я всегда с этим жил. И постиг это раньше (на полжизни раньше) некоторых.
«Финансовые проблемы» – они капитально отравляют жизнь, правда? Джиллиан расскажет об этом лучше, но бывало, что и меня посещали материальные тревоги. Местная полиция в идеале должна бы выдавать любовные дотации, как думаете? Предусмотрена ведь материальная помощь семьям, предусмотрены пособия на погребение, так почему же нет каких-нибудь государственных выплат для влюбленных? Разве государство не призвано содействовать стремлению человека к счастью? А любовь в моей системе ценностей стоит рядом с жизнью и свободой. Тем более что понятия эти, я уверен, синонимичны. Любовь – это моя жизнь и моя свобода.
Могу привести аргумент для бюрократов: счастливые люди здоровее несчастных. Стоит только сделать людей счастливыми – и у Национальной службы здравоохранения тут же поубавится работы. Вообразите газетный заголовок: «Медсестры отправлены в бессрочный отпуск с сохранением заработной платы в связи со вспышкой счастья». Да, я знаю, бывают такие ситуации, когда болезнь одерживает верх, несмотря ни на что. Но давайте не будем придираться, а просто помечтаем.
Вы ведь не рассчитываете, правда, что я начну рассматривать частные случаи? А конкретно – частный случай мистера и миссис Оливер Расселл. Вообще-то, нас зовут иначе: мистер Оливер Расселл и мисс Джиллиан Уайетт – так мыслят о нас прыщавый почтальон, похотливый гостиничный портье и алчный налоговый инспектор. Вы ведь не хотите, чтобы я переходил на частности, правда? Зачем скатываться до Стюартовых привычек? Кто-то же здесь должен воплощать как игровое, так и абстрактное начало. Кто-то же здесь должен, с общего позволения, нет-нет да и воспарить. А Стюарт если и способен воспарить, то низенько-низенько, да еще будет жужжать, как триммер, в этих эмпиреях.
Еще одна причина, по которой я не перехожу на частности, – это недавние события. Недавние открытия. Но я, честное слово, стараюсь о них не думать.
МАДАМ УАЙЕТТ: Любовь и брак. Англосаксы всегда считали, что они сами женятся по любви, а французы – по расчету: чтобы завести детей и создать семью, чтобы добиться положения в обществе и преуспеть в делах. Нет, погодите, я, кажется, повторяю слова одного из ваших уважаемых авторов. Она – это была женщина – делила свою жизнь между этими двумя культурами и просто наблюдала, но не судила, по крайней мере на первых порах. Она утверждала, что у англосаксов брак строится на любви, а это само по себе нелепо, так как любовь анархична, а страсть неизбежно умирает и не может служить прочной основой для брака. С другой стороны, продолжала она, мы, французы, заключаем браки по осмысленным, рациональным причинам, таким как семья и собственность, ибо, в отличие от вас, признаем непреложный факт: любовь невозможно удержать внутри здания брака. А потому мы признаем ее существование исключительно вне этих стен. Это, конечно, тоже не идеал, а в некоторых отношениях – такая же нелепость. Но вероятно, нелепость более рациональная. Ни один из двух подходов не идеален, и ни один не гарантирует счастья. Эта ваша исследовательница – она была мудрой женщиной, а значит, пессимисткой.
Уж не знаю, зачем Стюарт много лет назад всем вам разболтал, что у меня роман. Я открылась ему по секрету, а он повел себя как желтая пресса у вас в стране. Ну ладно, у него была тяжелая полоса, семейная жизнь рушилась, так что я, можно сказать, его простила.
Но раз уж вы все равно в курсе дела, сообщу вам некоторые подробности. Он – англичанин по имени Алан – был женат, и нам обоим уже стукнуло… нет, пусть это останется моей тайной. В браке он состоял уже… скажем так… много лет. Поначалу нас объединял только секс. Вы шокированы? Никого не слушайте: секс – всегда самое главное. Нет, конечно, обоих тяготило одиночество, у нас были общие интересы, мы не могли наговориться, но все равно на первом месте оставался секс. Алан признавался, что, прожив столько лет со своей женой, начал сравнивать супружеские обязанности с поездкой по одному и тому же отрезку шоссе, где давно приелись все повороты и дорожные знаки. Такое сравнение показалось мне не слишком galant[63]. Но с присущей всем влюбленным самонадеянностью мы условились говорить друг другу только правду. Ведь лжи нам хватало с избытком: каждый раз приходилось идти на обман, чтобы просто встретиться. И я подала пример. Сказала ему, что не намерена ни вступать в повторный брак, ни даже съезжаться с мужчиной. Это не означало, что я зареклась любить, но… в общем, объяснила, как смогла. Положа руку на сердце: я уже была близка к влюбленности, и тут приключилась… эта неувязка.
Он приехал на выходные. Жили мы на расстоянии миль двадцати. Всю неделю я крутилась как белка в колесе и при встрече сразу сказала, что нужно съездить за покупками. Отправились мы в ближайший «Уэйтроуз», припарковались, взяли chariot — тележку – и, обсуждая, что у нас будет на ужин, набрали гору продуктов; я прихватила еще кое-что в запас и расплатилась по своей карте «Уэйтроуз». Когда мы вернулись к машине, я заметила, что он помрачнел. Ну, решила повременить, не приставать с расспросами – хотела посмотреть, как он себя поведет. В конце-то концов, это у него испортилось настроение, а не у меня. Повел он себя, надо сказать, героически, учитывая, что и сам был близок к тому, чтобы полюбить, а в таких случаях героизм вполне возможен. Героизм в борьбе против характера.
Выходные прошли чудесно, и уже под конец я спросила, что случилось тогда в супермаркете. Он снова стал чернее тучи, а потом сказал:
– Моя жена тоже расплачивается картой «Уэйтроуз».
В этот миг у меня открылись глаза: я поняла, что отношения наши бесперспективны. И причиной тому была, конечно же, не только карточка супермаркета, но и парковка, и тележка, и пятничная толпа покупателей, но главное – одна подробность, одна жуткая подробность: оказывается, твоя новая возлюбленная точно так же падка на рулоны бумажных полотенец, как и твоя жена. И ходил он мимо тех же стеллажей, даром что на расстоянии двадцати миль. А сам наверняка думал, что рядом со мной очень скоро начнет ездить по тому же до боли знакомому отрезку шоссе.
Я его не упрекала. Просто у нас были разные представления о любви. Я могла наслаждаться одним днем, одним уик-эндом, одним нежданным часом. Сознавая хрупкость, изменчивость, быстротечность и анархию любви, я отводила этому чувству безграничные просторы, целую империю. А он был убежден (или не мог себя разубедить), что любовь – это не магия, вернее, не только магия, а, скорее, начало долгого пути, в конце которого рано или поздно замаячит карточка «Уэйтроуз». Рассуждать иначе у него не получалось, хоть я и объяснила, что не намерена ни с кем съезжаться и уж тем более вступать в повторный брак.
Он вернулся к жене. И возможно – говорю это не для того, чтобы изобразить альтруизм, – стал от этого счастливее. А урок ему преподали рулоны бумажных полотенец. Каково? Басни Лафонтена разыгрываются нынче в супермаркетах.
МИССИС ДАЙЕР: А? Что? Громче говори. Лейбористка я – ты агитировать, что ли, пришел? Я всю жизнь в лейбористской партии. По примеру мужа моего покойного. За сорок лет худого слова мне не сказал. Теперь вот готовлюсь с ним встретиться. А ты по торговой части, что ли? Мне ничего не надо. Я тебя и в дом не пущу. Читала я в газете про таких. Из-за вас все счетчики снаружи повесила. Не знаю, что тебе от меня нужно, только ступай-ка ты своей дорогой. Дай дверь запру. Лейбористка я, если ты за этим пришел. А коли на выборы зазвать хочешь, так скажи – пусть машину за мной пришлют. Ноги не ходят. Все, запираю дверь. Что ты хочешь мне всучить? Ничего не надо. Премного благодарна.
ТЕРРИ: Ну, вы знаете, как это бывает: у тебя намечается любовь, и все представляется… типа… совершенно особенным. Какие он тебе говорит слова, как он тебя обнимает в постели, как водит машину. И ты думаешь: еще никто не говорил мне таких слов, никто так меня не ласкал, никто так не катал на машине. На самом-то деле ты почти наверняка все это уже проходила. Если, конечно, тебе не двенадцать лет или типа того. Просто с другими ты этого не замечала, а если замечала, то не брала в голову. А уж если он и в самом деле говорит или делает что-то неожиданное, пусть даже какие-то мелочи, тогда тебе это кажется таким особенным, что ты едва не визжишь и начинаешь думать: это очень важный момент, который и держит вас вместе.
Это типа того, как у меня были часики с Микки-Маусом… Представляю, как это звучит… даже слов не нахожу… короче, были у меня такие часики. На работу я их не надевала – что бы люди подумали, увидев на руке у метрдотеля французского ресторана такие часы? Вот вы бы точно подумали, что у нас на кухне Плуто желе готовит, скажете нет? Так что часы я оставляла дома, на прикроватном столике, и надевала только по воскресеньям, когда мы не работали. А когда мы со Стюартом стали жить вместе, я сразу обратила внимание, что он всегда, даже толком не проснувшись, может ответить, какой сегодня день недели. И по воскресеньям, еще не открыв глаза, он всегда обнимал меня одной рукой, утыкался носом мне в спину и каждый раз спрашивал: