Мне, врачу с двадцатилетним стажем, очевидно, что в сфере здравоохранения – так же как и в бизнесе – действуют принципы свободного рынка. И речь не о коммерческих клиниках. Речь о понятии «здоровье» вообще. В условиях свободного рынка, стремящегося к монополии, богатые богатеют, а бедные беднеют. Общеизвестный факт. То же самое касается и здоровья. Крепкие здоровьем здоровеют, слабые – хиреют. Снова замкнутый круг.
Простите, как говорит одна моя коллега: меня снова потянуло на демагогию. Но видели бы вы, с чем мне приходится сталкиваться ежедневно. Иногда меня посещает мысль о том, что последствия пандемии чумы имели более демократичный характер. Глупости, конечно, ведь возможность отгородиться или просто сбежать у богачей во все времена выше. А бедные слои населения всегда загоняются под землю.
ОЛИВЕР: Помните, как я un peu[68] задергался по поводу обоев? Встревожился, как бы на них не проступили какие-нибудь узоры – рунические или ребристые, как у ракушек-мадлен, если вам понятен ход моей мысли. Но штука в том, что в новом доме на момент нашего переезда вообще не было обоев. Предыдущие жильцы закрасили все следы своего пребывания. Уму непостижимо: один-два галлона водоэмульсионной матовой краски ослепительно-белого оттенка способны пролить целительный бальзам на душу!
Однако не будем опережать события. Недавно у меня опять был плохой, как мы любим говорить, день – когда вина за него возлагается на внешнее зло, а не на страдальца; в такой день пригвожденный к кушетке узник своего собственного сознания ни в чем не находит опоры и вынужден искать утеху в созерцании широкой стены. Сначала я решил, что превысил дозу дотиепина и в результате словил глюки. Диагноз не подтвердился; сама Главная Ведунья, высвистанная по такому случаю, уверила меня, что мои оптические иллюзии вызваны проступающими сквозь слой краски узорами старых обоев – явление заурядное, но как жестоко!
Заметили, что реальный мир вцепился нам в пятки? Псу под хвост пошли наши усилия обуздать зверя. Чьи слова: «Вещи суть то, что они есть, и их следствия будут такими, какими они будут; зачем же тогда нам желать быть обманутыми»? Слова одного гада. Старого гада из восемнадцатого века. О, солгите мне, солгите – я ведь не заблуждаюсь, мне даже нравится.
СТЮАРТ: Сдается мне, Оливер окончательно рехнулся. Говорю ему:
– Больно смотреть на твое состояние, Оливер.
– Переезд, – отвечает он, – можно сравнить со смертью главы семейства.
– Могу я для тебя что-нибудь сделать?
Завернувшись в халат, он сидел на кухонном диване. Выглядит он сейчас плачевно: бледный, вялый. Весь опухший. Таблетки, наверное, плюс недостаток физической нагрузки. Впрочем, никаких нагрузок у него и не было, кроме умственных. Но и те Оливер сейчас забросил. По его лицу было видно, что желание язвить и злословить никуда не ушло – ушли только силы.
– Кое-что можешь, старик, – сказал он. – Подари мне невыезженную двухлетку.
– Что подарить?
– Лошаденку такую, – объяснил он. – Сработает эффективнее, чем вся фармакопея доктора Робб.
– Ты шутишь?
– Ничуть.
Ну не рехнулся ли он?
ДЖИЛЛИАН: Софи объявила себя вегетарианкой. Говорит, что среди ее новых школьных друзей немало вегетарианцев. Я сразу подумала: мне только еще одного привереды в доме не хватало. С Оливером и так сплошная морока: это буду, это не буду. Поэтому я обратилась к Софи с просьбой – по-взрослому, что ей всегда льстит. Я попросила, если она не против, отложить ее задумку – при всем уважении – на годик-другой, потому что сейчас у нас, похоже, и без того забот полон рот.
– Забот полон рот. – Она рассмеялась.
Я не нарочно так сказала. Затем – поскольку я общалась с ней, как со взрослой, – она ответила мне с преувеличенным терпением. Объяснила, что убивать животных, а уж тем более употреблять их в пищу – нехорошо, и когда человек проникается этой мыслью – все, обратного пути нет: он становится вегетарианцем. Это была целая тирада, – впрочем, она же дочь Оливера.
– А туфли твои из чего сделаны? – поинтересовалась я, когда она закончила.
– Мама, – по-детски заспорила она, – никто не предлагает есть мои туфли.
ОЛИВЕР: Рекомендуют выходить на пробежку. Имя доктора Робб вам ни о чем не говорит, кстати? (Вероятно, нет, если вы не пассажир того же le bateau ivre[69], что и moi[70].) Добрый Доктор сказала только «физическая нагрузка», но я отчетливо расслышал «пробежка». Видимо, я имел неосторожность проговориться, что мне ближе к телу обломовский диван, поэтому она принялась давать наущения. Физические нагрузки, согласно новой еженедельной мудрости, которой с нами поделились «гадатели», повышают заветный уровень эндорфинов, стимулируя тем самым душевный подъем. Глазом не успеете моргнуть – и все вокруг снова будет цвести и пахнуть. ЧТД.
Боюсь, мы с Архимедом пришли к диаметрально противоположным выводам. Принимая ванну, я не расплескивал от восторга воду. В отчаянии я скорее повизгивал, как замордованный тощий поросенок. Позднее до меня дошло: само беговое облачение – мерзотные кроссовки, обвисшие на заднице штаны, куртейка на молнии, растянутая по лицу мерзотная улыбочка (вкупе с идеей показаться в таком виде на людях при свете дня) – до того понизит мой уровень эндорфина, что стыд погонит меня аж до Касабланки и обратно – только лишь для того, чтобы моя мифическая сущность вернулась в исходное положение. ЧТбД; «б» можете истолковать в меру своей испорченности.
ЭЛЛИ: Про Стюарта я говорила как на духу. Проблемы я не вижу, интрижка-однодневка, ничего высокодуховного. Так что же мешает быть откровенными?
После ужина в китайском ресторане у меня было настроение типа «да – нет – не знаю», когда так хочется, чтобы решение принял за тебя кто-нибудь другой. Но он в эти игры не играл. Может, не улавливал моего настроения, может, наоборот, улавливал, но подыграть не хотел. Я собиралась сказать: слушай, когда мы познакомились, ты был весь такой зрелый, начальственный, легко решал вопросы насчет оплаты наличными и похода в ресторан. А теперь даже не можешь произнести вслух, чего ты хочешь: чтобы я осталась у тебя на ночь или чтобы катилась отсюда. Но я только сказала:
– Что думаешь? – Мы уже преодолели полпути от входной двери до спальни.
– А ты что думаешь? – повторил он эхом.
Я не отвечала. Просто ждала. Потом все-таки высказалась:
– А я думаю так: если ты не знаешь, что ты сам думаешь, то я нафиг сваливаю домой.
Отреагировать можно по-разному, но ответ «ладно» фигурировал в моем списке далеко не на первых строчках. Для ответа можно использовать жесты, но засесть в сортире сразу, как я пошла на выход, тоже стоит ближе к концу моего списка.
На следующее утро мы с Джиллиан работаем в студии, каждая занята своим делом, и тут меня прорвало. Сидит, значит, Джиллиан такая за мольбертом, склонившись вперед, лампу поправляет, я вижу ее неподвижный профиль, как у Вермеера, да черт-то с ним, и думаю: «Эй, тетя, я, конечно, извиняюсь, но не ты ли на пару со своим муженьком номер два – кстати, тот еще артист – задумала подложить меня под своего муженька номер раз, ни словом не обмолвившись, что вы были женаты, и не он ли устроил мне эту подставу с мистером Хендерсоном, а потом, когда я все-таки с ним переспала, разве не стало мегаочевидно, что, трахаясь со мной, очень деликатно и даже не без удовольствия, он все еще, мать твою, повернут на тебе?»
Ну я ей и выдала. Почти в тех же выражениях. Замечали, как старперов крючит от слова «трахаться»? Моего папашу не колышет, что я курю и могу заработать рак легких, это типа нормально, но однажды я сказала, что трахаюсь с одним парнем, так он посмотрел на меня как на грязную шлюху. Как будто этим словом я оскорбляю волшебный акт любви, которому они предавались с моей мамашей, бла-бла-бла, пока не разбежались в разные стороны. Поэтому я нарочно произнесла его при Джиллиан, но она и бровью не повела – зря я старалась – и продолжала внимательно слушать, а когда я дошла до слов, что Стюарт все еще на ней повернут, знаете, как она отреагировала?
Просто улыбнулась.
СТЮАРТ: Об этом случае я узнал из сегодняшней газеты. История поистине душераздирающая, так что нервным лучше удалиться.
Произошло это в Штатах, хотя могло произойти где угодно. Просто Америка – это концентрат остального мира, да? Так или иначе, у одного парня лет двадцати с небольшим умер отец. Девушка этого парня, уехавшая в круиз, закономерным образом решила: коль скоро будущий свекор не при смерти, а уже скончался, она может спокойно завершить путешествие и не будет срываться с места, чтобы приободрить своего парня. После чего тот – возможно, не менее закономерным образом – затаил на нее обиду, неподвластную времени. Предательство казалось ему непростительным. И тогда он решил причинить ей столько же мучений, сколько пережил сам. Чтобы она узнала, как горько ему было после смерти отца.
Уверены, что хотите знать продолжение? На вашем месте я бы соскочил. Потом они поженились, вместе мечтали о большой семье, затем жена забеременела и родила, а муж дал ей время покрепче привязаться к малышу – и убил его. Затянул ему личико целлофаном – у нас это называют пищевой пленкой – и бросил умирать. Вернувшись, убрал пленку и перевернул младенца в кроватке лицом вниз.
Я предупреждал: это просто кошмар. И вот еще что. Судя по всему, молодая мать не оспаривала диагноз «синдром внезапной детской смерти». Поскольку врач так сказал. Но через пару месяцев, как гром среди ясного неба, ее муж явился в полицию и сознался в убийстве. Как вы думаете, почему? Замучили угрызения совести? Допустим. Но я не очень-то верю в угрызения совести. Ладно, за редкими исключениями такое бывает. Но разве нельзя допустить, что этот субъект просто вознамерился причинить жене еще больше страданий? Списывая трагедию на синдром внезапной смерти, она могла проклинать судьбу или что-то в этом духе. Но теперь она узнала, что никакая это не судьба. А жестокий расчет. Тот, кто, как ей казалось, любил ее, умыш