coiffeur… нет, при ближайшем рассмотрении даже не coiffeur, а boucher[71]. Циркулярная пила расчленила трепетные прутики-пальцы, благородные ветви-руки, а следом и обезображенный ствол. Меня оставили последние душевные силы – будто вытекли, как сточные воды. «Пусть зеленеет, как лавр, эта араукария» – кажется, не произошло и минуты, как я прошептал свою мольбу.
Что это – предвестие? Как знать? В le bon vieux temps[72], когда мы с радостным смехом укатывали лыжами снега былых времен, любое предвестие срасталось с определением «дурное». Падающая звезда, растревожившая панбархат неба, полярная сова, просидевшая всю ночь на расколотом дубе, неугомонные волки, воющие на погосте, – пусть мы не знали, какого черта они вздумали подавать нам знаки, но мы чувствовали, что это знаки. Сегодня падающая звезда – это выпущенная соседом петарда, полярная сова живет в зоопарке, а волков отучают выть, прежде чем выпустить обратно в лес. Предвестие конца света? В нашем измельчавшем царстве разбитое зеркало предвещает только ненавистный поход в универмаг за новым.
Что ж. Наши знаки и знамения становятся все более локальными, а дистанция между знаком и обозначаемым сокращается до предела. Вляпался в собачье дерьмо – вот тебе и примета, и беда в одной кучке! Ну, автобус сломался. Мобильный сдох. Через дорогу срубили дерево. Вероятнее всего, это знаменует, что сломался автобус, что сдох мобильный. Что через дорогу срубили дерево. Вероятнее всего, это означает ровно то, что означает. Ну да ладно.
СОФИ: Свинья. Жирная свинья.
ДЖИЛЛИАН: Сегодня утром радио у нас выключено. Мы с Элли почти не разговариваем после ее эмоционального выплеска. (К слову: как вы это поняли? С чего бы? Откуда такие обиды? В моем представлении все мы обращались с ней без обмана, по-взрослому.) Так что между нами висит напряженное молчание, и только когда Элли берет свою кофейную кружку с отбитой ручкой, тишина нарушается слабым звяканьем: это ее кольцо время от времени постукивает о фарфор. Обычный тихий звон, но он возвращает меня в прошлое. Элли не замужем и не помолвлена; сейчас у нее на горизонте вроде бы нет никого, кроме Стюарта, но их не связывают никакие обязательства (не это ли ее точит?), но она носит кольцо – правда, на среднем пальце. Было время – я тоже так делала, чтобы обозначить нежелание заводить знакомства, чтобы прикрываться воображаемым женихом, чтобы защищать свое личное пространство, когда днями напролет не могла выносить мужского присутствия. Или неделями. Или месяцами.
В большинстве случаев этот прием действовал: какое-то дешевое, купленное на рынке колечко приобретало почти магические свойства, когда требовалось пресечь назойливые знаки внимания. Разумеется, такие случаи давно забыты. В память врезались другие – когда магия кольца не действовала. Когда поклонник упирался рогом и не отставал. Отказывался замечать кольцо даже у себя перед носом. Не высказывал подозрений, что кольцо – это уловка: просто закрывал на него глаза. Отказывался замечать натянутую полуулыбку, сообщавшую, что его тут всерьез не воспринимают. Не воспринимал никакие сигналы. Просто стоял как пень и гнул свое. Ты и я, здесь и сейчас, все только начинается, что скажешь? Во всяком случае, таков был подтекст. И каждый раз во мне разгорался невероятный азарт. Чувственный, даже опасный. Внешне я сохраняла хладнокровие, но внутри пылала. Со стороны это наверняка было заметно.
Не поймите превратно. Я не из тех женщин, которые «любят властных». В моих фантазиях нет места образу мужчины, который врывается в мою жизнь, подчиняет себе мою волю и начинает решать за меня. Я предпочитаю решать сама за себя. Не люблю излишне напористых и никогда им не уступаю. Но сейчас речь о другом. Случается, что возникает некий человек и говорит – не обязательно такими словами: «Вот я. Вот ты. И этим все сказано». Как будто открывает тебе глаза на некую вселенскую истину, и тебе остается только ответить: «Да, я тоже так думаю».
Если такое вдруг случится вновь, я не стану размахивать рыночной бижутерией, а предъявлю золотое кольцо, которое ношу, не снимая, десять с лишним лет. И конечно, при этом, как бывало, зазвучит набат, только теперь он будет больше похож на сирену «скорой». Но разве не хочется нам всем хотя бы раз еще услышать эти простые слова: вот я, вот ты. И чтобы от нас ждали ответа: «Да, я тоже так думаю». И чтобы в голове закружились полузнакомые мысли, которые сразу и не озвучишь: о времени, о судьбе, о близости, а под ними будет нарастать уверенная мелодия, которая в танце унесет тебя прочь.
Но пока что здесь тишина, нарушаемая то мягким мазком кисти, то скрипом табурета. То тихим звяканьем кольца Элли о кружку.
СТЮАРТ: Я всегда жду, что Оливер будет лежать лицом к стене, но фишка Оливера в том, что он, даже болея, помнит избитое клише и поступает наоборот. Поэтому лежал он спиной к стене. В верхней комнатушке, где окно завешено одеялом, – как видно, шторами они пока не обзавелись. На тумбочке прикроватная лампа с абажуром, украшенным портретом Дональда Дака.
– Привет, Оливер, – здороваюсь я, с трудом выдавливая даже эти слова.
Ну, то есть при общении с реально больным человеком я понимаю, как себя вести. Да, я слышал, что депрессия – это болезнь и все такое прочее. По крайней мере, в теории. Так что правильнее, наверно, будет сказать: в случае такой болезни, как у него, мне трудно сориентироваться. От этого во мне закипает раздражение и легкая недоброжелательность.
– Привет, «дружище», – ответил он с некоторым сарказмом, который меня не задел. – Подыскал для меня невыезженную двухлетку?
Предполагалось, что это смешно? На такой вопрос не существует осмысленного ответа. «Да»? «Нет»? «Я над этим работаю»? Поэтому я промолчал. Ни винограда, ни коробки шоколадных конфет, ни прочитанных интересных журналов я ему не принес. Немного рассказал о работе. Как мы отгоняли в кузовной ремонт его фургон, чтобы там вытянули вмятину. Ответом было полное безразличие.
– Напрасно я не женился на миссис Дайер, – сказал он.
– Кто такая миссис Дайер?
– Изменчиво сердце, и помыслы смутны. – Или как-то так, неразборчивое бормотание.
Я не вслушиваюсь, когда Оливера заносит. Подозреваю, что вы тоже.
– Кто такая миссис Дайер? – повторил я.
– Изменчиво сердце, и помыслы смутны. – Вопрос и ответ чередовались еще некоторое время. – Она живет в доме номер пятьдесят пять. Когда-то ты ей сказал, что у меня СПИД.
Тот случай я давно выбросил из головы, но сейчас припомнил.
– Та старушонка? Я думал…
У меня чуть не вырвалось: «Я думал, она давно умерла». Но дело, видите ли, в том, что в присутствии больного не полагается говорить о смерти. Но дело, видите ли, в том, что я не считаю Оливера больным. Вне сомнения, это неправильно, но так уж повелось.
Беседа текла ни шатко ни валко, единения умов не произошло. Я решил, что это уже тяготит обоих, но тут Оливер перевернулся на спину, будто лег на смертное ложе, и спросил:
– Так разгадал ты или нет, «дружище»?
– Разгадал что?
Оливер издал дурацкий смешок.
– Секрет хорошего сэндвича с картошкой фри, естественно. Суть в том, старый недотепа, чтобы от горячей картошки таяло масло на булочке и текло по рукам.
Осмысленного ответа не нашлось и в этот раз; я только заметил, что сэндвич с картофелем фри – не самая здоровая пища. Оливер что-то пробурчал – видимо, хотел показать, что на сегодня балаган окончен.
– Джиллиан.
– Что «Джиллиан»?
– Когда ты был в той гостинице, – выговорил он, и я, даром что с тех пор сменил не одну сотню гостиниц, мгновенно понял, о чем речь.
– Ну, – только и сказал я.
А мысли вернулись к дверце платяного шкафа, которая болталась на петлях, то распахиваясь, то закрываясь.
– И? Не понимаю.
Оливер фыркнул:
– Уж не мнилось ли тебе, что зрелище, за которым ты подглядывал из гостиничного окна, не мнилось ли тебе, что такое зрелище можно лицезреть постоянно, изо дня в день?
– Все равно не понимаю. – На самом деле я все понимал, волей-неволей.
– Это зрелище, – завел он, – было разыграно исключительно в расчете на тебя. Гала-представление. Единственный дневной спектакль. А теперь догадайся сам, «дружище».
Тут Оливер сделал нечто такое, чего при мне не делал никогда: отвернулся лицом к стене.
Я догадался. И признаюсь, у догадки был горький вкус. Невероятно горький.
Ну, что я вам говорил? Доверие ведет к предательству. Доверие подталкивает к предательству.
ОЛИВЕР: Трудно избежать, de temps en temps, таких вот Терситовых моментов, вы согласны? Бывают дни, когда ты понимаешь, что дурак, весь в чирьях, говорит правду. Распутство и раздор, распутство и раздор. А вдобавок тщеславие и самообман. Кстати, я придумал новый вопрос для игры «Что ты выберешь?». Что ты выберешь: разрушать себя неспособностью к самопознанию или разрушать себя способностью к самопознанию? Над этим вопросом разрешается думать, пожалуй, всю жизнь.
На все свой срок, если верить другому признанному мудрецу. Извечный сон: легкая почва, солнце, что сильнее облаков, удачное положение на ветке, постепенное накопление соков, характерный румянец кожуры, а потом – о, на все свой срок, пухлый пальчик младенца на одну наносекунду приподнимает нас кверху, и пуповинный черешок, что нас удерживал, столь безмятежно отделится от ветки, что мы невесомым перышком скользнем по воздуху вниз, на благодатную охапку сена, где и останемся лежать, зрелые, налитые соками, в согласии со священным циклом жизни и смерти.
Но большинство из нас не таковы. Мы подобны мушмуле, которая в пределах часа проходит путь от неудобоваримой жесткости до умбристого падения, а потому первыми оценившие ее охотники-собиратели, эти ранние адепты органического питания, эти прото-Стюарты, сторожили ночами напролет при свете гипотетических свечей и с фруктовой сетью наготове, выжидая сокров