енного момента. Но кто сторож плодовому сторожу? Над нами не стоит прислужник с факелом в руке, и мы похрапываем, упуская срок зрелости. Только что была твердокаменная молодость, но не прошло и минуты, как она сменилась раскисшей дряхлостью.
Сосредоточься, милый Олли, сосредоточься. Что-то мысли у тебя нынче блуждают. Оглянись на эту цепь пойменных озер. Что возвещает дурак, весь в чирьях?
Только одно. Печальную истину, которую мгновенно схватывает скромный хомячок, а особи нашего тугодумного рода постигают в течение всего отпущенного им срока. Что все отношения, даже между двумя непорочными послушницами, да что там говорить – особенно между двумя непорочными послушницами, – держатся только на власти. На мгновенной власти. А если не на мгновенной, то на отложенной. Вековечные источники власти столь хорошо известны, столь жестко предопределены, что носят незатейливые имена. Деньги, красота, талант, юность, возраст, любовь, секс, сила, деньги, деньги и еще раз деньги. Богатейший грек-судовладелец в мужской уборной демонстрирует похохатывающему знакомцу, на чем держится мир: он берет у служителя блюдо с чаевыми и выкладывает туда свой мужской орган. Зачем вам далеко ходить, о взыскующие мудрости? Грек носил незатейливое имя Аристотель. Готов поспорить, на него не стучали по горячей линии Службы социальных выплат.
И какое же отношение имеет все вышесказанное к откровенно нешекспировской histoire или imbroglio, в которую вы попали? Приношу, кстати, свои извинения, если, по-вашему, в таковых есть необходимость. (Есть такая необходимость? Разве вы, условно говоря, не сами ввязались? Разве не сами напросились?) Просто было время, когда на ослепительную Джиллиан устремлялись все взоры, когда незаурядность Олли (не буду замахиваться на большее) открывала ему все дороги, а Стюарт, уж простите, был никто, ничто и звать никак, при всех своих деньгах. А теперь мужской орган нашего малютки Стю красуется на блюде среди драхм. Вы считаете, мое Weltanschauung неоправданно упростилось? Но жизнь, как вы убедитесь, сама себя упрощает, и с каждым безрадостным уходящим годом ее мрачные очертания проступают все отчетливей.
Заметьте, я не говорю, что Стюарт мог бы закадрить Марию Каллас. Надумай он при ней спеть йодлем «Я помню тебя», она вряд ли ответила бы «Di quell’amor ch’e palpito»[73].
СТЮАРТ: Слышали фразу «Информация хочет быть свободной»? Ее употребляют компьютерщики. Приведу пример. От информации, которая хранится у вас в компьютере, избавиться очень трудно. Судите сами: можно нажать «DELETE» и считать, что стертая информация исчезла раз и навсегда, но не тут-то было. Она останется на жестком диске. Она хочет жить и хочет быть свободной. В Пентагоне утверждают, что для полного уничтожения документа нужно семь раз перезаписать поверх него другие данные. Но не зря же существуют фирмы, которые заявляют, что способны восстановить информацию даже после двадцати перезаписей.
Так где гарантия полного удаления данных? Я читал, что правительство Австралии прибегает к услугам накачанных ребят, которые кувалдами молотят жесткие диски. При этом жесткие диски требуется буквально раскрошить, чтобы затем их можно было просеять через особые решетки с частыми прутьями. Только после этого власти предержащие могут быть уверены, что информация умерла окончательно и бесповоротно.
У вас не возникает никаких параллелей? У меня возникают. Чтобы бесповоротно сокрушить мое сердце, придется нанять бригаду качков с кувалдами. А иначе никак.
Понятно, что это не более чем фигура речи. Но мне почему-то видится в ней рациональное зерно.
18Утешение
ДЖИЛЛИАН: Вот как это случилось. Незадолго перед ужином Оливер сумел встать с постели. Аппетита у него не было (и до сих пор нет), за столом он почти все время молчал. Стюарт приготовил пипераде. По этому поводу Оливер отпустил какую-то шутку, возможно обидную, но Стюарт благоразумно пропустил ее мимо ушей. Мы со Стюартом потягивали вино, по чуть-чуть; Оливер даже не пригубил. Потом встал, небрежно перекрестил стол, высказался в оливеровском духе и добавил:
– Поплетусь к себе в дрочильню, чтобы вы могли без помех перемыть мне кости.
Стюарт стал загружать посудомойку. Я хотела еще посидеть и, пока за ним наблюдала, наполовину опустошила бокал, из которого ни капли не выпил Оливер. А Стюарт – у него привычка такая – подравнивал уже загруженные до него тарелки. Однажды он стал мне рассказывать про максимизацию струи, но я попросила при мне больше так не выражаться. А сама давилась от смеха. Теперь он загружает посуду с педантичной аккуратностью, примеряется, хмурится. Вы не представляете, какое это уморительное зрелище.
– Он действительно дрочит? – ни с того ни с сего спросил Стюарт.
– Он даже этого не делает, – неосмотрительно ляпнула я. Но это ведь не считается таким уж страшным предательством?
Стюарт засыпал в лоток моющее средство, закрыл дверцу и окинул машинку сочувственным взглядом. Я знаю, он хочет купить мне новую. И делает над собой усилие, чтобы не возвращаться к этому вопросу.
– Ладно, схожу посмотрю, как там девочки, – сказал он.
И, сняв туфли, пошел наверх, в детскую. Я допивала за Оливером вино и разглядывала туфли Стюарта. Черные лоферы, поставленные под углом «без десяти два», как будто он только что стоял тут сам. Да, все так, но я другое хочу сказать: от этой обычной пары обуви почему-то веяло жизнью. Туфли уже не новые, разношенные, с заломами на подъеме и вертикальными морщинками по бокам. Обувь у всех стаптывается по-разному, вы замечали? В глазах следователя разношенные туфли могут, наверное, уподобиться ДНК или отпечаткам пальцев. А в чем-то туфли – как лица, да? Глубокие складки, мелкие морщинки.
Стюарт вернулся неслышно.
Мы допили вино.
Но не захмелели. Ни он, ни я. Это я говорю не в оправдание. Разве мне нужно оправдываться?
Он первым стал меня целовать. Но и это не оправдание. Если женщина не хочет поцелуев, она всегда будет держать дистанцию.
Конечно, я не преминула спросить:
– А Элли?
Он ответил:
– Я всегда любил только тебя. Всегда.
Он попросил, чтобы я взяла его в руку. Я не сочла, что он слишком многого хочет. В доме царила полная тишина.
Он тоже начал меня ласкать. Его ладони легли мне на бедра, потом скользнули под белье.
– Сними, – попросил он. – Так я не могу тебя почувствовать целиком.
Со спущенными до колен брюками он сидел на диване в полной готовности. Я стояла перед ним, сжимая в одной руке трусики. Почему-то не решалась их положить. Его рука была у меня между ног, запястье чувствовало мою влажность, а пальцы проникли далеко вглубь. Он не притягивал меня к себе: я первой стала двигаться. Мне снова было двадцать лет. Я села на него сверху.
И подумала… нет, в такие мгновения думать не получается – просто в голове сама собой промелькнула мысль… надо же, я овладела Стюартом, и пропади все пропадом, потому что это Стюарт. Но первую мысль тотчас же сменила другая: нет, со мной не Стюарт, ведь у нас с ним – если хотите знать, если вы настаиваете – это ни разу не происходило именно так: чтобы в кухне, не раздевшись полностью, чтобы шептаться и сгорать от нетерпения, как бывает у разгоряченных, ненасытных подростков.
– Я всегда тебя любил, – повторил Стюарт, не сводя с меня глаз, и я почувствовала, как он растворяется во мне.
Перед уходом он включил посудомоечную машину.
СТЮАРТ: Я сочувствую больным. Сочувствую бедным, которые бедны не по своей вине. Сочувствую тем, кто до такой степени ненавидит свою жизнь, что сводит с нею счеты. Но у меня нет сочувствия к тем, кто жалеет себя, кто раздувает собственные трудности; к тем, кто попусту тратит свое время и отнимает чужое; к тем, кто скорее будет неделями лить слезы себе в тарелку, нежели поинтересуется, что происходит в это время у тебя или кого-нибудь еще.
Я сделал фриттату. А Джилли приняла ее за пипераде. Рецептура та же самая, но когда готовишь пипераде, яичную смесь нужно постоянно шевелить. Фриттата делается иначе: ее надо оставить в форме и пусть доходит как есть, а затем поместить в духовку, под гриль. Румяной корочки добиваться не следует – только подсушить до плотной консистенции, а потом, если все сделать по уму и если повезет, в середине фриттата окажется чуть-чуть влажной. Даже не в середине, а примерно в одной четверти или одной трети от верха. В этот раз у меня получилось шикарно. В качестве наполнителей я использовал молодые побеги спаржи, свежий горошек, кабачки молочной зрелости, пармскую ветчину и нарезанный небольшими кубиками жареный картофель. Я заметил, как Джиллиан, попробовав это блюдо, улыбнулась. Но сказать ничего не успела, потому что Оливер утомленно изрек:
– Омлет пересушен.
– Нет, так и должно быть, – объяснил я.
Он потыкал фриттату вилкой:
– Похоже, тут сработал Закон непредвиденных последствий.
Вслед за тем он принялся методично выковыривать овощи и неаппетитно отправлять в рот.
– Откуда горошек в такое время года? – без интереса спросил он, недоверчиво изучая горошину на вилке.
Мне лично виделась здесь чистой воды наигранность. Почти во всем. Если у тебя депрессия, это еще не значит, что ты вдруг сделался правдоискателем, ведь так?
– Из Кении, – ответил я.
– А кабачки?
– Из Замбии.
– А спаржа?
– Собственно, из Перу.
При каждом ответе Оливер все больше втягивал голову в плечи, как будто поставки продуктов воздушным путем были частью международного заговора, направленного против его персоны.
– А яйца? Яйца откуда?
– Яйца, Оливер, из куриной гузки.
Он ненадолго заткнулся. Мы с Джилл поговорили о детях. Мне хотелось поделиться новостью: у меня, похоже, наметился новый поставщик свинины, но я решил не касаться рабочих дел, чтобы не травмировать Оливера. Софи и Мари как нельзя лучше освоились в новой школе. Должен сказать, решение было совершенно правильным. Наверное, вы читали, что правительство направляет в учебные заведения того района, откуда они переехали, минобразовский спецназ. Не в ту конкретную школу, где учились девочки, но все же. Не удивлюсь, если очень скоро эти рассадники порока вообще расформируют. Это был спокойный домашний вечер. Я убрал грязную посуду и подал пюре из ревеня. Ревень тушится до мягкости в апельсиновом соке с добавлением цедры; я приготовил с запасом, чтобы девочки назавтра тоже поели, если захотят, конечно. Но стоило мне проговорить это вслух, как Оливер, даже не прикоснувшись к своей порции, вышел из-за стола и заявил, что идет спать. Насколько я понимаю, такое нынче в порядке вещей. Он целыми днями бездельничает, рано ложится, спит часов десять-двенадцать кряду и просыпается совершенно разбитым. Вот такой порочный круг.