Освободив стол, я заглянул в детскую. А когда спустился обратно в кухню, обнаружил, что Джилл как застыла. Не двинулась с места. Ни на дюйм. Сидела с несчастным видом, и мне, откровенно говоря, стало страшно: а вдруг она тоже впадает в депрессию? Каковы обычные этапы, я не знаю. Но у алкоголиков, по моим сведениям, бывает так: вначале спивается один из супругов, а дальше скатывается второй, даже вопреки своему желанию, даже если спиртное ему претит. Возможно, это происходит не сразу, но такая опасность существует. Есть мнение, что алкоголизм – это болезнь; значит, она тем или иным способом передается. Тогда почему бы не предположить, что и с депрессией дело обстоит так же? В конце-то концов, постоянно общаться с тем, у кого депрессия, – это ведь само по себе жутко депрессивно, разве нет?
В общем, я обнял ее за плечи и сказал… дословно сейчас не воспроизведу. «Не грусти, любимая» или что-то в этом роде. В таких ситуациях можно говорить только самые простые фразы, вы согласны? Оливер, конечно, придумал бы какую-нибудь заумь, но я больше не считаю Оливера знатоком ни в какой области.
Потом мы с ней друг друга утешили.
Очевидным, так сказать, способом.
А каким же еще?
ОЛИВЕР: Стюарт нагоняет на меня тоску. Джиллиан нагоняет на меня тоску. Я сам нагоняю на себя тоску.
А девочки – нет. Они слишком невинны. Возраст выбора для них еще не наступил.
Нагоняете ли вы на меня тоску? По большому счету нет. Но и проку от вас – как от козла молока.
А вот я у вас, как видно, уже в печенках сижу. Угадал? Ну, ничего страшного. Разрешаю не выбирать выражений. Если шар все равно лопнул, еще один булавочный укол ему нипочем. Не исключено, что я представляю интерес как клинический случай, как пример, недостойный подражания. Смотрите, как Оливер похерил свою жизнь, дабы другим неповадно было идти по его стопам.
Раньше я считал, что для меня важно быть собой. Теперь это неочевидно. Я чувствую, что растолстел и поглупел. А иногда возникает такое чувство, будто я погрузился внутрь себя, в какую-то кабину управления, и поддерживаю связь с внешним миром через посредство микрофона и перископа. Нет, это неверно. Я говорю так, словно все мои бортовые системы работают в штатном режиме. Словно я – автомат. «Кабина управления» – что может быть дальше от истины? Наверное, всем знаком такой сон: как будто ты управляешь автомобилем, но только руль неисправен – точнее, исправен ровно настолько, чтобы ты верил в его исправность, что на самом деле большая ошибка; то же касается тормозов и коробки передач, а дорога постоянно идет под уклон, ты разгоняешься, но при этом на тебя то и дело давит крыша и дверца толкает в бок, да так, что ты еле-еле исхитряешься крутить руль и давить на педали… Всех нас преследует этот сон в том или ином варианте, согласны?
Я теперь почти не разговариваю, почти не жру, а следовательно, почти не сру. Не знаю ни дела, ни потехи. Только сплю – и все равно устаю. Секс? Напомните, это вообще о чем, а то я подзабыл. И вдобавок утратил обоняние. Даже собственного запаха не чую. А от больного обычно идет тяжелый дух. Вот понюхайте, обрадуйте меня. Или это уже слишком? Да, понял, не дурак. Простите, разболтался. Простите, что навязываюсь.
Все это, между прочим, обманчиво. Вы, очевидно, думаете… если, конечно, вам не все равно… я бы на вашем месте размышлять обо мне не стал… но если все же… то вы, вероятно, придете к выводу, что я как-никак способен достаточно внятно описать свое состояние, а значит, «дела не так уж плохи». Ошибка, ошибка! «Ситуация безнадежная, но не серьезная» – кто это сказал? Добавьте к моему списку симптомов потерю памяти, а то я забуду.
Что ни говорите, есть во всем этом одна загвоздка. Я могу описать лишь описуемое. Неописуемое – не могу. А что неописуемо, то невыносимо. И становится еще невыносимей оттого, что неописуемо.
Я красиво излагаю?
Смерть души – вот о чем у нас разговор.
Смерть души, смерть тела: «Что ты выбираешь?» Ладно хоть вопрос несложный.
Впрочем, в существование души я не верю. Но верю в смерть даже того, во что не верю. Я понятно выражаюсь? Если даже нет, то, по крайней мере, даю вам возможность одним глазком увидеть ту бессвязность, которая меня обволакивает. «Обволакивать» – слишком значимый глагол для того пространства, где я нахожусь. Все глаголы нынче слишком значимы. Глаголы уподобились средствам социальной инженерии. Даже в глаголе «быть» есть отголосок фашизма.
ЭЛЛИ: Кто пожилой – того долой, точнее не скажешь. И еще одно мне противно: когда им выгодно, они притворяются, будто ты им ровня, а когда надобности нет, тебя в упор не видят. Типа того, как Джиллиан, когда я рассказала, что Стюарт по ней сохнет, просто наградила себя улыбочкой, а на меня ноль внимания. Урок окончен.
А в свете последних событий мне вообще невмоготу торчать в этом доме и вкалывать. Повторюсь, я на такие вещи смотрю просто. Да и Стюарт – не великий подарок. Но это не значит, что все ближайшие годы я готова лицезреть, как он скачет тут с инструментами – благоустройством, видите ли, занимается. А она при этом смотрит на него, как кошка на сметану. Вы бы тут не остались, правильно я понимаю?
Но все же от Джиллиан я кое-чему научилась. Да и на Стюарта не запала, вообще ни разу. Спасибо и на этом.
МИССИС ДАЙЕР: Вот полюбуйтесь, что наделал. Не иначе как проходимец, нас от таких не раз предостерегали. Наобещал с три короба: и калитку подправить, и звонок починить, и дерево спилить да на свалку вывезти. Спилить-то спилил, да только вывозить не стал, калитку мою бревнами припер, чтобы мне не выйти, а сам якобы за фургоном побежал. Сказал, что фургон придется подогнать, потому как дерево больше оказалось, чем он думал, а как наличные получил от меня, так его и след простыл. Калитку не подправил, замок не починил. С виду приличный человек, а на поверку – жулье.
Позвонила я в районную управу, так на меня всех собак навесили: кто, дескать, дал вам право деревья валить без особого на то разрешения, а потом будете удивляться, когда вас в суд препроводят. Знаете что, говорю, вы сами сюда заезжайте да препроводите меня на тот свет. Хоть там на покое отдохну.
МАДАМ УАЙЕТТ. Мне по-прежнему хочется всего, в чем я вам призналась. И по-прежнему ясно, что ничто из этого мне не светит. Так что утешением служит хорошо сшитый костюм, обувь, которая не натирает косточку, и написанная изящным слогом книга со счастливым концом. Я буду ценить любезное обхождение и краткие беседы, буду желать хорошего для других. И всегда буду носить с собой боль и раны того, что было у меня в прошлом, чего мне до сих пор хочется и никогда уже не получить.
ТЕРРИ: Кен пригласил меня в «Обрикки» поесть крабов. Там тебе приносят маленький такой молоточек, острый нож, кувшин пива, а на пол ставят пакет для мусора. Я умела обращаться со всеми прибамбасами, но, когда Кен взялся меня учить, решила не спорить. Крабы устроены поразительно, как современные упаковочные контейнеры, только изобретенные в незапамятные времена. Берешь краба, переворачиваешь его брюшком кверху и высматриваешь нечто похожее на кольцо-открывашку, поддеваешь ногтем большого пальца, отрываешь, и вся упаковка раскалывается пополам. Потом отрываешь клешни, убираешь слой белка, разламываешь среднюю часть пополам, вставляешь ножик, ослабляешь сочленения, разрезаешь фалангу поперек, вытягиваешь мясо прямо пальцами и ешь. Мы с легкостью умяли дюжину крабов. По шесть штук на нос. Отходов получилось много. На гарнир я заказала луковые кольца, а Кен – картофель фри. А под конец он взял еще крабовый пирог.
Нет, Кена вы не знаете.
И можете отныне за меня не переживать. Да вы и раньше не слишком переживали.
СОФИ: Стюарт зашел поцеловать нас на ночь. Мари уже крепко спала, а я не спала, но притворилась. Спрятала лицо в подушку, чтобы он не унюхал запаха рвоты. Когда он ушел, я стала себя ругать за обжорство. И все думала, что нельзя так разъедаться – я же мерзкая свинья.
Я подождала, когда захлопнется входная дверь. Это всегда слышно – ее нужно подергать. Не знаю, сколько я лежала без сна. Час? Больше? А потом кое-что услышала.
Наверное, они сплетничали про папу. У него Серьезная Унылость. Только я думаю, лучше называть ее как-нибудь по-взрослому.
СТЮАРТ: Когда я сказал «мы друг друга утешили», у вас, видимо, создалось ложное впечатление. Как будто мы, старички, хлюпали друг другу в жилетку.
Нет, если честно, мы были как подростки. Как будто на свободу вырвалось нечто такое, что годами томилось взаперти. Мы как будто перенеслись в то время, когда только-только познакомились, и теперь начинали сначала, но по-другому. В тридцать лет ты способен быть каким угодно ложным взрослым. По правде говоря, мы такими и сделались. Посерьезнели, влюбились, планировали совместную жизнь (не смейтесь), и все это подпитывало секс – надеюсь, вы понимаете, о чем я. Да нет, в ту пору все у нас было в порядке по этой части, но мы подходили к сексу ответственно.
Хочу прояснить еще один момент. Джиллиан с самого начала понимала, к чему идет дело. Когда я снял обувь и сказал, что проведаю детей, знаете, что она ответила?
– Можешь проведать всех троих.
И взглядом подтвердила.
Когда я вернулся, она сидела со спокойным, задумчивым видом, но я-то чувствовал, что она вся на нервах и в ожидании, будто впервые в жизни не может понять, каким будет следующий поворот в ее судьбе. Мы выпили еще немного вина, и я сказал, что мне нравится ее новая прическа. Джилл дополняет ее шарфиком, однако носит его совсем не так, как американки. И не вплетает его, как ленточку. Он создает художественное впечатление, но без всякой манерности, а кроме того – это же не кто-нибудь, а Джилл, – идеально оттеняет цвет ее волос.
Она обернулась на мои слова, и, естественно, я ее поцеловал. У нее вырвался полусмешок, потому что я неловко ткнулся носом ей в щеку, и задала какой-то вопрос о дочках, но я уже целовал ее шею. Она повернула голову, словно хотела что-то сказать, но при этом ее губы сами собой легли на мои.