Один сценарий был про то, как Пикассо, Франко и Пабло Казальс накануне гражданской войны в Испании принимали участие в соревнованиях по баскской игре «пелота». Он вызвал значительный интерес, но денег никто не дал. «А где же роль для молоденькой актрисульки?» – этот вопрос кого хочешь сведет с ума. Вслед за тем появился «Горец Чарли» – сценарий, основанный на реальных событиях: о женщине, которая выдавала себя за ковбоя. Тогда Оливеру стали пенять за отсутствие искрометности, и он переработал этот материал, чтобы получился мюзикл «Девушка с Золотого Запада» – с прицелом на грядущее тысячелетие. Потом был приквел к «Седьмой печати». Короче, вечная история, да?
СОФИ: Через час, а может быть, и раньше. Я же говорила. Потом включилась посудомоечная машина, потом грохнула входная дверь, потом я услышала, как мама поднялась на этаж выше и прокралась мимо нашей двери, чтобы меня не разбудить.
Да нет, ничего «странного» я не слышала. Почему же мама плакала?
СТЮАРТ: Да, конечно, насчет «Череполома» – «Скаллсплиттера» – это чистая правда. Зачем мне вас обманывать? Его действительно производят на Оркнейских островах. Советую попробовать.
МАДАМ УАЙЕТТ: Точно подмечено. Да, мое полное имя – Мари-Кристин. Да, мой муж, презренное убожество, которое даже вспоминать не хочется, сбежал с молодой девкой, потаскушкой, по имени Кристин. А мою младшую внучку зовут Мари. Но эти три факта связаны воедино только для меня. И для вас. Думаю, здесь простое совпадение.
СТЮАРТ: Да, наверное, мои родители могли бы мною гордиться. Ну что уж теперь. Пока они были живы, я постоянно вызывал у них легкое разочарование, и, вспоминая об этом, начинаю думать, что из-за такого отношения у меня в детстве развился определенный комплекс неполноценности. И уж во всяком случае, оно не способствовало развитию уверенности в себе. Родители умерли, когда мне было двадцать. Так что им уже не суждено мною гордиться.
Если у меня когда-нибудь будут дети, я ни в коем случае не стану их принижать, как принижали меня. Я не считаю, что детей надо баловать, но у них должно быть чувство собственного достоинства, с которым необходимо считаться. Конечно, легко сказать, но тем не менее.
Моя сестра? Как ни удивительно, я ее разыскал. Живет в Чешире. Муж – врач-отоларинголог. Как-то раз я к ним наведался, проездом. Уютный дом, трое детей. Разумеется, она не работает. Мы поболтали. Как в детстве. Не хорошо и не плохо – нормально. И я, разумеется, не стал рассказывать, как складывается моя жизнь. Так что у нее не спрашивайте – она все равно не знает.
ДЖИЛЛИАН: Софи? Нет, Софи в полном порядке.
МАДАМ УАЙЕТТ: Софи? У нее начался переходный возраст. Сейчас дети взрослеют рано. Переходный возраст – чуть ли не в десять лет. Она – девочка честная и добросовестная. Всегда искренне хочет понравиться, искренне хочет тебя порадовать. Но переходный возраст есть переходный возраст, правда?
СТЮАРТ: Нет, картину я так и не повесил. Если честно, попытался вернуть ее в тот магазин, где купил. Мне сказали, что обратно ее не примут. Ни за какие деньги. Подтекст был такой: в твоем лице мы нашли единственного идиота, который позарился на этот хлам, и другого такого кретина уже не будет.
Что на ней изображено? Не помню. Какой-то сельский пейзаж, если не ошибаюсь.
ЭЛЛИ: Она была такой грязной, что сперва я думала, там изображено Рождество Христово. Но когда ее удалось расчистить, оказалось, что это жанровая сценка на ферме. Хлев, корова, осел, свинья. Работа талантливого самоучки, как принято говорить, что означает: картина не стоит даже холста, на котором написана.
ОЛИВЕР: Эта затасканная история? Этот vieux marron glacé?[74] Нет, вовсе нет. Даже не припоминаю. Разумеется, мы без предрассудков, кое-кто из моих друзей… и вообще… хотя, если вдуматься, никто из моих друзей… разве что… вы ведь не делаете намеков, правда?.. Стюарт?.. Это всего лишь гипотеза, одна из… вы хотите сказать, он перешел на солнечную сторону улицы, когда был в Штатах… или еще раньше… какое-то рациональное зерно в этом есть… две женитьбы-однодневки… а уж как робел и смущался, когда я задумал свести их с Элли. Так-так-так. Теперь, глядя в свой моральный retroviseur, я и вправду вижу здесь рациональное зерно.
ТЕРРИ: Я выхожу из игры. Только на этот раз – по собственному желанию, а не из-за Стюарта. Я никому ничего не должна. Разбирайтесь сами.
ДОКТОР РОББ: Не знаю. Прогнозы делать не берусь. Депрессия умеренная. Я не преуменьшаю опасность. Но это отнюдь не клинический случай. Госпитализация не требуется. Во всяком случае, пока не требуется. Дозировку оставляем прежнюю, 75 мг, а дальше видно будет. Эту болезнь вообще трудно прогнозировать, а тем более в случае такого пациента, как Оливер.
Например, на одном из сеансов я попыталась его разговорить. Он лежал на кушетке в полной прострации и никак не реагировал на внешние раздражители. Я снова упомянула его семью – имея в виду его мать, – и тут он повернулся ко мне, неожиданно собранный, и наигранно произнес:
– Доктор Робб, вы относитесь к более «рискованной» группе риска, нежели я.
Это правда: в развитых европейских странах к наиболее «рискованным» группам риска относятся врачи, медсестры, адвокаты, владельцы баров и работники гостиничного бизнеса. Причем врачи-женщины относятся к более высокой группе риска, нежели их коллеги- мужчины.
По-моему, состояние Оливера крайне неустойчиво. Я бы даже сказала – хрупко. Мне не хочется думать, что может произойти, если на него обрушится еще один удар.
ДЖИЛЛИАН: Я не знаю, что случилось с матерью Оливера, то есть покончила она с собой или нет. Я и с отцом его виделась только раз, и, согласитесь, при первом знакомстве это не самая подходящая тема для беседы, тем более что с Оливером мы этой темы не касались и я даже не знала его мнения на этот счет. Кстати, отец его мне понравился. Милый старик… хотя, как вы понимаете, встреча прошла в несколько напряженной обстановке. После всех этих историй, услышанных от Оливера, я ожидала увидеть чудовище в образе человека, а когда мои опасения развеялись, мне показалось – и это вполне естественно, – что он гораздо приятнее и симпатичнее, чем, возможно, был на самом деле. А еще меня не покидало чувство, что Оливер если и не хвастался мною перед отцом, то уж по меньшей мере представлял меня с гордостью. Я думаю, это нормально. Полюбуйся, какая у меня жена, – как-то так. Его отец только невозмутимо посасывал трубку и, к моему несказанному облегчению, так и не клюнул на эту наживку.
Доктор Робб спросила: может, хотя бы я что-то знаю, и я рассказала, как однажды залезла к Оливеру в архив, чтобы посмотреть материнское свидетельство о смерти. Хотя «архив» – это громко сказано. Картонная коробка, на которой написано «Голоса предков», – в ней я и порылась как-то ночью, когда Оливер ушел спать. Это все, что он сохранил от родительской семьи. Несколько фотографий, «Золотая сокровищница» Палгрейва с именем его матери и датой, – наверное, она выиграла ее в школе на конкурсе по декламации, небольшой медный колокольчик, кожаная закладка с восточным узором, очень старая и побитая игрушечная машинка от «Динки тойз», если вам интересно – красно-коричневый с бежевым двухэтажный автобус, серебряная ложечка из тех, какие обычно дарят на крестины, только Оливер никогда не упоминал, что он крещеный. Но самого главного – свидетельства о смерти его матери – я так не нашла. Только свидетельство о смерти отца – оно лежало в отдельном конверте с надписью «Доказательство».
Можно, конечно, отправить запрос в Сомерсет-Хаус, чтобы оттуда выслали дубликат, но какой в этом смысл? Очень часто бывает, что родственники замалчивают самоубийство, поэтому вовсе не факт, что свидетельство о смерти что-нибудь прояснит. На самом деле оно может, наоборот, сбить с толку. Но если там будет написано, что причина смерти – самоубийство, это все-таки будет уж слишком мрачно, да?
Да, вы правы. Если бы на тот момент имелись хоть какие-то подозрения, что она покончила с собой, то наверняка полиция начала бы расследование, ведь, по словам Оливера, мать всю неделю до выходных водила его в школу и забирала после уроков, а потом вдруг раз – и сошла в могилу: получается, что времени на расследование просто не было. Разве что… Оливеру тогда было шесть лет, а вы уже знаете, что его чувство времени очень приблизительно. Так что это само по себе еще ничего не доказывает.
СТЮАРТ: Я? Мне вовсе не нужно, чтобы в фирму заявилась налоговая инспекция.
ДЖИЛЛИАН: Прямо не знаю. Наверное, все будет зависеть от состояния Оливера. Не может же Стюарт бесконечно выписывать зарплату человеку, который сидит дома и не появляется на работе. А подачек от Стюарта я не приму. Особенно теперь.
ОЛИВЕР: У меня к вам вопрос. Кто-нибудь знает, сколько лет растет араукария – до размеров настоящего дерева? Мне требуется коновязь для моей невыезженной двухлетки.
МАРИ: Я назову его Плуто.
ОЛИВЕР: Еще вопрос. Что ты выберешь: любить или быть любимым? Одно из двух! Тик-так, тик-так. Бум-бум-бум. Гонг! Время вышло!
СТЮАРТ: Нет, фотографию я вам не покажу.
ЭЛЛИ: Нет. Хотя одну подробность про Стюарта могу вам открыть. Помните, где он живет? В доме с гостиничным обслуживанием, на узкой улочке, автостоянки только для жильцов. Знаете, что он сделал, когда я в первый раз осталась у него на ночь? За завтраком? Он дал мне пачку парковочных талонов, чтобы я ставила машину на удобное место, где меня никто не «заблокирует». Наверное, я вытаращилась на него с озадаченным видом, потому что он начал объяснять, как ими пользоваться. Берешь монетку, стираешь квадратик с датой и временем, бла-бла-бла.
Я знаю, как пользоваться парковочными талонами. Меня озадачило вовсе не это.
ДЖИЛЛИАН: Но у меня нет желания «разыскать отца». Я не сирота. Он меня знал, он меня бросил.
ОЛИВЕР: К вам еще вопрос. Я знаю, что это против правил. Правила пусть катятся к черту. Джиллиан. Благословенная Джиллиан, свет моей жизни. Как я теперь понимаю, все эти годы она очень умело мною манипулировала. А мистер Херушем и подавно. Вплоть до навешивания полок. Плутократ с ватерпасом. И вот вопрос: насколько успешно она манипулировала и вами тоже? Подумайте на досуге.