По завещанию Чайковского именно Боб станет основным наследником композитора и получит право распоряжаться всеми авторскими отчислениями, которые будут поступать за исполнение произведений Чайковского. Однако в декабре 1906 года, в возрасте тридцати пяти лет, Боб покончит жизнь самоубийством.
В сентябре 1890 года Надежда Филаретовна фон Мекк известила Чайковского о том, что начала терпеть финансовые трудности и не может больше давать столько денег композитору. Ее мучили хроническая усталость, ревматизм и постоянные мигрени. Ей все тяжелее становилось писать ему письма, и ее, как пишет Анри Труайя, «начали одолевать тревожные сомнения». Этому способствовали и колкие замечания собственных детей, опасавшихся остаться без наследства, и саркастические намеки знакомых, и гуляющие по салонам слухи. Это было прозрение, которого она и ждала, и очень боялась. А не поставила ли она сама себя в глупое положение? Она, как околдованная, столько лет верила Чайковскому, но можно ли было доверять ему точно так же, как его гениальной музыке?
«Я рад, что именно теперь, когда уже Вы не можете делиться со мной Вашими средствами, я могу во всей силе высказать мою безграничную, горячую, совершенно не поддающуюся словесному выражению благодарность. Вы, вероятно, и сами не подозреваете всю неизмеримость благодеяния Вашего! Иначе Вам бы не пришло в голову, что теперь, когда Вы стали бедны, я буду вспоминать о Вас иногда!!!! Без всякого преувеличения я могу сказать, что я Вас не забывал и не забуду никогда и ни на единую минуту, ибо мысль моя, когда я думаю, о себе, всегда и неизбежно наталкивается на Вас.
Горячо целую Ваши руки и прошу раз навсегда знать, что никто больше меня не сочувствует и не разделяет всех Ваших горестей.
Ваш П. Чайковский».
У Анри Труайя читаем:
«Отказываясь видеть очевидное, она и не подозревала в своей наивности, что он смеялся над ней и попросту хотел денег. Все более и более одурачиваемая, она только теперь осознает, в каком смешном положении оказалась. Нет никаких сомнений, что для всего российского высшего света она не более чем меценатка беспринципного музыканта, щедрая благодетельница гениального прохвоста, карикатура тайной советчицы, память о которой она так хотела оставить потомкам. Это уж слишком! Из уважения к самой себе она должна положить конец этой пародии дружбы…»
Чайковский, очевидно, был страшно огорчен, и он ответил ей 22 сентября 1890 года жалостливыми строками:
«Известие, сообщаемое Вами в только что полученном письме Вашем, глубоко опечалило меня, но не за себя, а за Вас. Это совсем не пустая фраза. Конечно, я бы солгал, если бы сказал, что такое радикальное сокращение моего бюджета вовсе не отразится на моем материальном благосостоянии. Но отразится оно в гораздо меньшей степени, нежели Вы, вероятно, думаете. Дело в том, что в последние годы мои доходы сильно увеличились, и нет причины сомневаться, что они будут постоянно увеличиваться в быстрой прогрессии. Таким образом, если из бесконечного числа беспокоящих Вас обстоятельств Вы уделяете частичку и мне, то, ради бога, прошу Вас быть уверенной, что я не испытал даже самого ничтожного, мимолетного огорчения при мысли о постигшем меня материальном лишении. Верьте, что все это безусловная правда; рисоваться и сочинять фразы я не мастер. Итак, не в том дело, что я несколько времени буду сокращать свои расходы. Дело в том, что Вам с Вашими привычками, с Вашим широким масштабом образа жизни предстоит терпеть лишения! Это ужасно обидно и досадно […] Не могу высказать Вам, до чего мне жаль и страшно за Вас. Не могу вообразить Вас без богатства!..»
Но Надежда Филаретовна уже приняла решение. Решив для себя раз и навсегда, что Чайковский все эти годы видел в ней всего лишь свою личную банкиршу, она отказала ему в финансировании. Ее последнее письмо к Чайковскому заканчивалось следующей фразой:
«Вспоминайте меня иногда».
Ко всему вышесказанному остается лишь добавить, что Чайковский и Надежда Филаретовна фон Мекк так никогда и не встретились. То есть они не виделись ни разу!!! Впрочем, нет. Они случайно увиделись один раз в середине августа 1879 года. Он тогда проводил время за «композиторством» и одинокими прогулками в лесу, а она, обычно избегавшая выходить в этот час, тоже вдруг решила отправиться подышать свежим воздухом в лес со своей дочерью Милочкой и несколькими знакомыми. Она ехала в коляске и на повороте заметила Чайковского, тоже в коляске. После секундного онемения он вежливо снял шляпу и сделал робкий поклон. Но тогда Надежда Филаретовна не осмелилась ни заговорить с ним, ни улыбнуться, хотя сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. И экипажи так и разъехались, а потом она получила от него письмо:
«Извините, ради Бога, Надежда Филаретовна, что, нехорошо рассчитав время, я попал как раз навстречу Вам и вызвал по этому случаю, вероятно, новые расспросы Милочки, а для Вас новые затруднения».
Тогда она поспешила успокоить его:
«Вы извиняетесь, дорогой друг мой, за то, что мы встретились, а я в восторге от этой встречи. Не могу передать, до чего мне стало мило, хорошо на сердце, когда я поняла, что мы встретили Вас […] Я не хочу никаких личных сношений между нами, но […] почувствовать Вас не как миф, а как живого человека, которого я так люблю, и от которого получаю так много хорошего, — это доставляет мне необыкновенное наслаждение».
Чего ей тогда стоили подобные слова, нам не понять… А что биографы? Они обычно называют их необычные отношения «романом в письмах» или «виртуальной связью», которая не имеет аналогов в истории музыки. От себя добавим, что и в медико-психологическом аспекте тоже.
Как известно, великий композитор скоропостижно скончался 25 октября (6 ноября) 1893 года. При этом за несколько дней до этого он преспокойно дирижировал оркестром и выглядел в полном здравии…
Надежда Филаретовна фон Мекк умерла в Ницце в январе 1894 года. Умерла она от туберкулеза, пережив Чайковского чуть более чем на два месяца.
«Пройдут миллионы лет, и если музыка в нашем смысле будет еще существовать, то те же семь основных тонов нашей гаммы, в их мелодических и гармонических комбинациях, оживляемые ритмом, будут все еще служить источником новых музыкальных мыслей».
После смерти Чайковского по Санкт-Петербургу и Москве тут же поползли слухи о том, что он отравился, но тогда их быстро погасили. Но вот в 1981 году вдруг грянул гром: на страницах апрельского номера английского журнала «Мьюзик Леттерс» (Music Letters) появилась статья музыковеда А. А. Орловой, которая работала в доме-музее Чайковского в Клину, а потом эмигрировала из СССР. Эта статья содержала сенсационные подробности из биографии Чайковского. Орлова, в частности, утверждала, что композитор покончил жизнь самоубийством.
Суть истории вкратце такова. В 1893 году у Чайковского имело место неестественное влечение к 15 летнему Александру, племяннику графа А. А. Стенбок-Фермора, шталмейстера и близкого друга императора Александра III. Разгневанный граф пожаловался императору, а также передал протест обер-прокурору Сената Н. Б. Якоби, однокласснику композитора по Училищу правоведения. Н. Б. Якоби, обеспокоенный возможным уроном для репутации этого элитного учебного заведения (в то время в России мужеложство формально являлось уголовно наказуемым деянием), созвал так называемый «суд чести» из школьных товарищей, бывших в то время в Санкт-Петербурге. Прения за закрытыми дверями длились пять часов.
Эрнст-Вильгельм Гейне пишет:
«Никто никогда не узнал, что произошло во время этого трибунала. Жена Якоби Ольга позже вспоминала, что Чайковский покинул их дом трепещущим и бледным. Спустя много лет она узнала от своего мужа, что композитора заставили уйти из жизни, прежде чем дело дошло бы до суда, скандала и тюрьмы».
Получается, что условием, при котором «судьи» согласились скрыть обстоятельства этого дела, было то, что композитор, дабы избежать огласки и позора, лишит себя жизни, сымитировав холеру, симптомы которой сходны с отравлением мышьяком.
А. А. Орлова утверждала, что все эти факты стали ей известны от некоего Александра Войтова — также выпускника Училища правоведения. Помимо этого, она привела множество косвенных доказательств, подтверждающих ее версию. В первую очередь, это были свидетельства очевидцев, которые заявляли, что после смерти Чайковского не были проведены необходимые в случаях с холерой карантинные мероприятия.
Композитор Н. А. Римский-Корсаков, например, писал:
«Как странно, Чайковский умер от холеры, но доступ на панихиду был свободный».
Эрнст-Вильгельм Гейне, автор эссе «Кто отправил Чайковского на смерть?», недоумевает:
«Шестнадцать человек находились у постели умирающего — слишком большое число для заразной болезни, в большинстве случаев приводящей к смерти. Постель не сожгли, а только постирали. Тело композитора не было захоронено в опечатанном свинцовом гробу, как это обычно делали с умершими от холеры, а открыто установлено на катафалке. Почему?»
Все это явно не вяжется с версией смерти от страшной болезни. Более того, никто не дезинфицировал дом композитора. Вопрос: почему же не были приняты необходимые меры предосторожности, ведь люди могли заразиться?!
В пуританском Советском Союзе, как водится, заявление А. А. Орловой было квалифицировано чуть ли ни как идеологическая диверсия. Это и понятно, ведь отрицалась не только возможность самоубийства великого русского композитора, но даже и факт его нетрадиционной сексуальной ориентации.
Было заявлено, что Чайковский умер от холеры, выпив стакан сырой воды. Этой версии и придерживались долгие годы, даже не задавая себе вопроса, как можно было заразиться холерой в шикарном ресторане Лейнера на Невском проспекте, где воду всегда подавали только в кипяченом виде, и