Иван Дмитриевич Бортников был поражен, увидев дочь улыбающейся. Либерия больше не сидела целыми днями в углу двора на жердочке. Она сходила в парикмахерскую, надела красивое платье, подогнанное по фигуре, и туфли-лодочки. Она перестала опускать глаза, встречаясь взглядом с мужчинами. Жизнь ее наполнилась смыслом.
Николай и Либерия стали встречаться каждую ночь.
Едва дождавшись заката, Либерия вылетала на поиски истребителя с бортовым номером 023. А Николай сразу после взлета начинал высматривать среди звезд самую яркую – Либерию. А потом они летели рядом, крылом к крылу, над деревнями и городками с их редкими огоньками, над дорогами и лесами, и иногда опускались очень низко, чтобы на бреющем полете промчаться над гладью Чудовского озера, а иногда забирались так высоко, что начинали задыхаться от нехватки кислорода, и ничего больше им не нужно было – только лететь вместе, смотреть друг на друга, слышать ровный гул мотора и тонкий свист крыльев…
Либерия провожала Николая до аэродрома, а потом возвращалась домой.
Случалось, что Николай провожал ее до Чудова и прощался, покачивая крыльями. Каждый раз он давал себе слово – выбраться в этот городок, отыскать этот дом, встретить Либерию на земле, взять ее за руку, но всякий раз он откладывал дело на завтра. Он боялся разрушить на земле то, что было живо в небе.
Но встретиться им было не суждено.
В конце июня 1941 года Николай Городецкий погиб в неравном бою с немецкими самолетами, рвавшимися к Москве. Либерия видела, как вспыхнул, упал на землю и взорвался истребитель «И-16» с бортовым номером 023.
Она и сама чуть не погибла той ночью. Немецкий пилот принял ее за парашютиста с подбитого самолета и разрядил в нее остатки боекомплекта. Раненная в плечо, Либерия рухнула в озеро, но смогла кое-как выбраться на берег и доковылять до дома.
Она выздоравливала под грохот бомб, которые немецкие самолеты сбрасывали почти каждую ночь на Москву. Эти самолеты постоянно напоминали о тех ночах, когда Либерия и Николай летали вместе, крылом к крылу, и за ними тянулся пьянящий запах сурового авиационного бензина, который смешивался с головокружительным запахом горячего девичьего пота, и ничего больше Николаю и Либерии было не нужно.
Что-то мучило Либерию, что-то зрело в ее душе, огромное и важное, но что это было – она не понимала.
Однажды ночью она услыхала слитный гул множества моторов и насторожилась.
Двести пятьдесят двухмоторных бомбардировщиков «Юнкерс-88» и «Дорнье-111» мчались в ночном небе к Москве. Этими самолетами, которые несли на борту в общей сложности пятьсот тонн бомб, управляли девятьсот шестьдесят лучших летчиков Люфтваффе, получивших приказ стереть с лица Земли русскую столицу, уничтожить грозный замок с зубчатыми стенами и башнями, увенчанными алыми звездами.
Зло стремительно приближалось, и Либерия вдруг поняла, что должна сделать. Она сбросила красивое платье, скинула туфли лодочки, повела плечами, взмахнула крыльями и взмыла ввысь, выше стометровой колокольни церкви Воскресения Господня, развернулась и устремилась навстречу германской армаде.
Командиром флагманского «Юнкерса-88» был барон Фридрих фон Лилиенкрон, один из лучших пилотов рейха, настоящий ас. Он был наследником славного дворянского рода, подарившего Германии немало знаменитых философов, известных поэтов и бесстрашных воинов. Его дед был героем франко-прусской войны, отец дружил с Хайдеггером и Эрнстом Юнгером, а сам Фридрих защитил диссертацию о творчестве Рильке. Его уважали не только за воинскую доблесть, но и за то, что он не скрывал презрения к антисемитам и любви к Достоевскому.
Он знал, что под бомбами, которые он сбросит на русскую столицу, погибнут дети, но Фридрих фон Лилиенкрон любил Германию, любил войну, считая ее высшим проявлением абсолютного духа, и не мог не выполнить приказа.
В нагрудном кармане его комбинезона хранилось письмо от отца, которое тот написал сыну незадолго до самоубийства. Письмо было проникнуто благородным стоицизмом, светлой печалью и окрашено тем обаятельным мягким юмором, который Фридрих так ценил в отце. Однако ему не давала покоя одна фраза, которая резко диссонировала с тональностью письма: «Как это страшно – сознавать, что и тотчас после совершения мерзкого убийства преступник способен любоваться рассветом, ласкать ребенка и читать стихи. И в этом человеке есть Бог… Наверное, люди должны похоронить Бога, но убивать его – нет, это противно природе человеческой, потому что Бог и есть мы, а не наоборот, как между нами принято думать…» А завершалось письмо цитатой из Рильке: «Das Schöne ist nichts als des Schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen, прекрасное – то начало ужасного, которое мы еще способны вынести».
В последние годы отцу приходилось нелегко. Он занимался теорией расовой гигиены, служил в расово-поселенческом управлении СС, но незадолго до войны узнал о том, что неизлечимо болен, после чего оставил семью и поселился с молодой любовницей-испанкой в Баварских Альпах. Болезнь, видимо, помутила его рассудок, с грустью думал Фридрих, только этим и можно объяснить все эти странные фразы и цитаты в его прощальном письме…
До цели оставалось совсем немного, экипажи приготовились к встрече с истребителями противника, как вдруг полковник фон Лилиенкрон увидел прямо по курсу огонь. Он шел навстречу немецким самолетам и быстро приближался. И уже в следующее мгновение полковник с изумлением понял, что это был не русский истребитель, а женщина – крылатая женщина. Она была огромна и красива, и тело ее было охвачено ярким и яростным пламенем, и никогда еще Фридрих фон Лилиенкрон не видел ничего прекраснее. Внезапно женщина зависла перед флагманским самолетом, крылья ее вдруг распахнулись вполнеба, все вспыхнуло, но прежде чем потерять сознание, полковник взял штурвал на себя, а когда очнулся, увидел внизу горящие обломки германской эскадры, а впереди – звездное небо, бескрайнее звездное небо. Он по-прежнему тянул штурвал на себя, тянул изо всех сил, и его самолет, содрогаясь и подвывая, набирал высоту, забираясь все выше, выше, распадаясь на части, на куски, но упрямо стремясь ввысь, туда, где уже не было жизни, не было ничего, а одна только Красота да пьянящий запах сурового авиационного бензина, который смешивался с головокружительным запахом горячего девичьего пота, и там, в этой последней выси, Красота наконец объяла Фридриха фон Лилиенкрона до самой души его, и душа его вспыхнула и погибла, чтобы навсегда вернуться в тот родной ужас, который мы зовем смертью, любовью или Богом…
Роман СенчинМы идем в гости
В субботу, за завтраком, мама вдруг объявила:
– Сегодня мы идем в гости!
У Татьяны на день были свои планы, у Мишки – свои. Услышав об этом, мама расстроилась, даже возмутилась:
– Кажется, я вас не очень стесняю. Так? Но сегодня прошу… требую!.. пойти со мной. Это очень важно.
Они жили втроем. Отец уехал четыре года назад; с тех пор Татьяна и Мишка видели, не могли не замечать, как быстро мама меняется. Что-то стало в ней появляться такое – неприятное. Стала она походить на чужую, вечно насупленную, готовую к скандалу, к ругани тетку. По вечерам сидела на диване без дела, слепо смотрела в сторону телевизора; еду готовила через силу, озлобленно как-то… Но с месяц назад мама начала слегка оживать, отмякать, с работы приходила немного позже обычного грустноватая, зато добрая и заботливая. И дети, уже почти взрослые, догадывались, в чем причина ее оживленности, поэтому не стали сопротивляться – поняли, куда зовет. Им показалось, что поняли…
Быстро закончили завтрак, оделись празднично и вышли из дому. Автобус подъехал к остановке почти сразу – ждать не пришлось. И только там Мишка не выдержал и спросил:
– Мам, а куда мы все-таки?
– Мы… Мы к Вере Ивановне.
– Чего?!
Пассажиры обернулись в их сторону…
Вера Ивановна была маминой сослуживицей; она появилась здесь совсем недавно, в конце лета, и вскоре по городку побежал слушок, что ее сын болен страшной болезнью, о которой здесь знали только из передач по телевизору… Несколько раз, возвращаясь с работы, мама вслух горевала: «Наши даже близко к ней подходить не хотят, бумаги после нее в руки взять брезгуют. Эти, в отделе кадров, ворчат все, зачем ее приняли – не знали, что со Славиком у нее такое… Славик вообще на улицу почти не выходит… Нужно им как-то помочь, поддержать бы. И вот, значит, сегодня решилась.
Всю оставшуюся дорогу молчали, глядя в разные стороны.
Вера Ивановна с сыном жили в кирпичной пятиэтажке возле автовокзала. Мама решительно, со строгим лицом, вошла в подъезд первой.
– Только ведите себя прилично, – сказала на лестнице. – Посидим часок, чаю попьем. Они ведь тоже люди. И очень хорошие, в сущности… Договорились?
– Угу.
Мама вдавила кнопку звонка. Быстро, будто за ней стояли, дверь открылась.
– Здра-авствуйте! – чересчур радостно пропела мама. – А мы вот к ва-ам.
– Проходите, – мягкий, приятный голос в ответ; непонятно даже, девушки или парня.
Столпились в тесной – справа вешалка, слева зеркало с тумбочкой, впереди стена – прихожей; из-за спин мамы и брата Татьяна не сразу увидела невысокого длинноволосого юношу в синем ворсистом халате. Лицо, узкое, сухощавое, какое-то по-южному яркое, было приветливым и симпатичным, но словно бы утомленным долгим недосыпанием. «Как после экзаменов», – вспомнила Татьяна себя и своих одноклассников, когда заканчивали девятый класс.
– Раздевайтесь, пожалуйста, – сказал юноша, и тонкие губы чуть раздвинулись в еле заметной улыбке. – Мама сейчас вернется. За тортиком спустилась.
– У-у! А мы тоже со вкусненьким!..
Вошли в зал. Мама познакомила Славика с Татьяной и Мишкой.
– Очень приятно! – уже открыто улыбался юноша. – Очень рад. – Заметил на себе халат, испугался: – Ой, прошу прощения! Как Обломов, до обеда… Располагайтесь, я сейчас. – Он плавно, но быстро заскользнул в соседнюю комнату.