Двое жителей общежития ласковыми словами выдавливают поэта Пафнутьева из комнаты.
Веселый ветер, который обрадовался открывшейся двери, машет вослед поэту старыми картами Древнего Рима из черно-белого, распавшегося на кусочки дремучего атласа, переворачивает страницы учебников, разложенных на полу.
А Пафнут опять пришел. Никак нигде не мог вписаться, отовсюду, значит, гнали бедолажку. Или внутренний стих его волок по миру, заставлял делиться со встречными.
Стихи послушали. Дали поэту сушек. Заставили уйти – ну мешает же.
Прошло чуть больше часа, скоро вечер. Некоторые начали разъезжаться по домам.
Колыхали когорты знаменами…
Он где-то выпил и опять пришел. Мы выгнали. Какое-то время он бродил по общежитию, доставал кого-то другого. И опять вернулся к нам. Дверь комнаты не закрывалась на внутренний замок – ну не баррикаду же строить?
– Брат, брат…
– Я сестра.
– Сестра, ну что же вы такие, ну давайте я вам стих прочитаю.
Это он мне. Я нарядилась самнитским солдатом, простыней в общежитии много. Пусть гвоздевский Рим мощный, но мы все-таки не сдадимся. Тем более что к вечеру отчаяние всерьез закрутило пружину, назло Нуме Помпилию получить зачет хотелось непременно!
Германец давит, вандалы у порога.
За окном ливень. Пьют, готовятся к экзаменам, что-то там свое пишут и читают во всех комнатах общежития. Нас осталось мало, про Пафнушку мы забыли. Впереди ночь, финишная прямая перед пересдачей. Надо выдержать. После распада империи Маурьев держава Паллавов остановила нашествие на Индию саков и каких-то других иранских народов. Харикришна, блин-нах. Или как там еще говорил Заратустра.
Дверь открылась. Понятно, кто был на пороге. Ближайший к двери взбешенный брат тут же подскочил выставлять поэта.
Прислонясь к дверному косяку, поэт поделился:
– Брат, брат, а мне ведь в шапку насрали. Шапку я, конечно, выбросил…
Брат замер, а Пафнуша сел на кровать, прижавшись к подушке.
Начало лета. Открыты двери в комнатах общежития, и нечего брать студентам друг у друга. Заходи кто хочешь куда хочешь. Ты заходил. И к тебе заходили, Пафнутий, житель общежитья. Но в основном заходил ты, ты, ты… И кого же ты так достал, поэта или прозаика ты взбесил? И он, как и прочие, тоже не смог поднять на тебя руку. Как он был зол, когда влетел в твое жилище среди лета, лихорадочно соображая, как тебе отомстить. Попалась ему твоя знаменитая шапка. Как он был изощренно изобретателен. Да он дьявол!
Он узнал меня без самнитских простыней (играть в отчаяние тех, кого покоряют, а он не сдается, к ночи стало трудно). Назвал сестрой и спросил про Анну. Которая готовилась к зачетам самостоятельно и по общежитиям не ездила. Сказать, что любит ее, не успел – добрый гений нашего времени поднес ему чаю.
Пафнуша с кружкой скоро ушел, мы договорились валить шапку на кошку. Мало ли в Бразилии кошек, которым не нравятся поэты.
На Древний Китай и Японию ночи нам уже не хватило. Я до сих пор не знаю, что там у них происходило в древности. На пересдаче у меня о них не спросили. В Рим, все в Рим. Инна Андреевна не давала времени на подготовку к вопросам, она усадила троих перед собой и принялась перекрестно метать в нас дротики вопросов: итоги Третьей Пунической войны; реставрация Кэмму и война двух династий; особенности Второго триумвирата…
В момент, когда мне нужно было поведать о Законе Двенадцати таблиц как основе римского законодательства, открылась дверь, и в нее робко заглянул поэт Пафнутьев. Может, он искал свою шапку, может, однокурсников, неизвестно. Просто обвел ясным взором пространство и исчез. Нас он не узнал. Но я взяла и засмеялась.
Дурносмехи и Инна Андреевна – вещи несовместные.
Если бы Инна Андреевна знала про шапку, она смеялась бы вместе со мной.
Но я получила зачет. Закон Двенадцати таблиц, законная роспись в зачетной книжке. Рим-батюшка спас меня.
И я училась дальше. Поэт Пафнутьев все так же изредка появлялся в коридорах, видели его и на улице, и в институтском скверике, и в общежитии. Шапка зимой на нем тоже была – я специально обратила внимание на Пафнутьева в холода. Мех и покрой шапки остались прежними. Пальто тоже.
Поэт не менялся. Таким и уехал в свой родной город.
Когда он попался мне в Москве через много лет, была теплая осень. Пафнуша никогда не знал, как меня зовут, сейчас он сократил и «сестру», просто поинтересовался, как там Анна, слышно ли что. Хороший, милый, очень коротко рассказал, что был пономарем, звонил в колокола. Есть у него семья, нет, я не узнала. Что ему Анна? Он спрашивает о ней только меня – или долбает ею всех, кто в его памяти относится к нашему курсу? Если это любовь, почему ты к ней ни разу не подошел, Пафнуша? Или подошел, сказал – но точно так же не вовремя, чудно и странно?
Евгений НовиковЛюбовница белого облака
От Иванкина всегда пахло оружием, потому что он был капитаном и частенько упражнялся в стрельбе из пистолета. Кроме того, Иванкин обожал скрипеть ремнями и сапогами и есть донельзя горячую пищу. На завтрак Вера раскаляла ему в железной миске щи, а к ужину подавала клокочущую на сковородке курицу.
Съев все поставленное перед ним, Иванкин опорожнял стакан смертельно горячего чая и короткими своими пальцами вытирал рыжие жесткие усы. Таким Иванкин был и пять, и десять лет назад, и даже пятнадцать, когда, еще будучи курсантом военного училища, начал встречаться с Верой. Уже тогда он пах оружием и обожал горячую пищу.
Обычно он приходил к Вере в маленький домик, где та жила с матерью, обедал, звал гулять по набережной или смотреть кино. После прогулок или просмотров фильмов Иванкин провожал Веру домой, а сам отправлялся на службу. Там он участвовал в маршах, совершенствовал шаг и пополнял голову знаниями, а походку – новыми скрипами.
Они расписались в мае, за месяц до выпуска Иванкина из училища. Через год Вера родила сына, через два Иванкину присвоили звание старшего лейтенанта.
Еще через год сын утонул в луже: в гарнизоне, где они жили, было много луж.
Прошло еще несколько лет, и Иванкину присвоили звание капитана. Он ожидал майорскую звездочку и требовал, чтобы Вера родила еще кого-нибудь. А ей это никак не удавалось.
Вообще, она была из тех, у которых все не как у людей. На работе она неизменно делала ошибки в бухгалтерских счетах, на улице умудрялась попасть под дождь, способный так жестоко облепить ее пухлое стареющее тело, что встречные мальчишки хихикали.
После смерти сына Вера все чаще стала замечать, что от Иванкина пахнет не только оружием, но и красными щеками полковничьей жены Елены Ивановны.
– После наряда поехали с Егорычем на рыбалку, вот и задержался, – торопливо проходя в туалет, говорил в таких случаях Иванкин.
А Вера, вместо того чтобы броситься на него с алчными когтями, как это делают многие жены, или, закусив губу, обдумывать жалобу в политотдел, уходила в комнату. Там она останавливалась у окна и дрожала губами. Почему-то всегда в такие дни на улице было особенно грязно, шел дождь, и постоянный шум его совпадал с внезапным шумом унитаза.
– Да что ты на него смотришь, – шептала ей на работе Елена Ивановна, не догадывавшаяся, что та все знает, поскольку Иванкин порой пах не только оружием, но и ее красными щеками. – Он хвостом виляет, и ты вильни.
Полковничиха смотрела на Веру бесстрашными выпуклыми глазами и стойко ждала ответа. Но Вера не отвечала, и Елена Ивановна удалялась с гримасой возмущения. А на лицах отдельских женщин клубились улыбки.
О, какой ликующий смех сотряс бы помещение, если бы кто-нибудь сумел выведать у нелепой женщины, о чем она думает, когда Елена Ивановна оставляет ее в покое! Ведь в такие минуты Вера размышляла не о том, как отомстить капитану, и даже не о своем попираемом достоинстве.
Она думала об облаках. Нет, не о тех, серых, рваных и беспокойно снующих, а о белых и величавых, грядущих в неведомые дали.
Еще в детстве Вера любила глядеть на такие облака и загадывать желание, потому что чувствовала – наступит время, когда они изменят ее жизнь. Так оно и вышло.
Однажды Вере приснилось, что она стоит посреди обезображенной весенними ручьями улочки и смотрит на облака. Вера не видела, как одно из них потихоньку спустилось с неба, а только почувствовала, что сзади к ней кто-то крадется. Обернулась, а облако – уже совсем рядом. Белое, чистое, даже края, упирающиеся в грязь, не подпорчены.
Затрепетала женщина и поняла, что не облако это вовсе, а ее любимый, и она должна принадлежать ему. Какой он, Вера не знала, потому что прежде у нее никогда не было любимого. Но в том, что это он, она не сомневалась.
Вера в страхе проснулась и прижалась грузным и жарким своим телом к капитану. Тот крепко спал.
«Но как же я могу изменить мужу?» – подумала Вера с ужасом. Однако, немного придя в себя, она решила, что глупо считать себя изменницей только потому, что приснилось облако.
Вера никогда не изменяла Иванкину, он был единственным ее мужчиной. И хотя другие, особенно когда Вера была еще совсем не стареющей, заглядывались на тучные ее бедра и грудь, не помышляла об измене. Даже когда узнала, что Иванкин не верен ей.
«Отчего мне приснился такой странный сон?» – думала Вера и не находила ответа. Заснуть снова она не смогла и промучилась в постели до утра.
Дневные хлопоты заставили ее забыть о виденном. Но вечером, когда капитан вернулся со службы, она не смогла взглянуть ему в глаза. Как не смогла сделать это и утром.
– Что с тобой? – спросил Иванкин. – Работы было много?
Не услышав ответа, он принялся за ужин, а потом уже ничего не спрашивал, только смотрел телевизор.
С некоторым страхом легла Вера спать и поначалу обрадовалась, что во сне на этот раз пришли дворники. Веселые, бородатые, они вели с ней какую-то оживленную беседу. Вера отвечала им, смеялась.
А потом вдруг один из дворников серьезно сказал: «Тебе повезло, что он выбрал тебя».