Я очень боялся тогда лени. Это бессознательное ощущение своей неспособности к любым делам. Я бы так сказал, что лень — огромнейшая роскошь, которая легко доступна каждому, но от которой трудно избавиться. Кто-то из старых мыслителей сказал, что ум, ничем не занятый, есть мастерская дьявола.
Каждый человек способен или переступить черту своего ничегонеделания, или остаться за ней. Я переступил ее, зная, что свободное время — время достижений. Во мне пробудилась какая-то страсть познания. Бродил ли я в огромных и прохладных залах Артиллерийского музея, где мог свободно погладить темную патину на бронзе мортир и гаубиц, задерживался ли перед старинными картинами с налетом трещин-осколков, во мне вскипала жажда узнать обо всем. Одолевал какой-то зуд.
Тогда я еще и стихи писал. Оказался в объединении молодых литераторов, которым руководил старейший ленинградский поэт Всеволод Рождественский, человек высокой внутренней чистоты, душевного изящества, потрясающий знаток поэзии и добряк по натуре.
Как я благодарен судьбе за встречу с этим человеком.
Всеволод Александрович Рождественский известен и как один из замечательнейших пушкиноведов, который посвятил всю свою жизнь изучению творчества великого поэта.
Валентин Пикуль увидел его впервые на занятиях. Всеволод Александрович медленно вошел в аудиторию, окинул добрым взглядом жаждущих окунуться в мир поэзии и стал читать стихи:
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей…
Голос стих. Руководитель спросил:
— Чьи это стихи?
Никто не угадал. Смутился и Валентин Пикуль: надо же, пришел первый раз и так обмишурился.
— Константин Бальмонт. В пору моей юности, когда я был студентом, он из Москвы приехал к нам. Аудитория была переполнена. Бальмонт поднялся на кафедру, дождался, когда установится молчание, и, гордо, даже чуть надменно откинув голову назад, выставив вперед огненно-рыжий клинышек бородки, начал читать стихи. Нас вначале поразил его гнусоватый голос. Но он твердо отчеканивал слова и постепенно вовлек аудиторию в поток своего сладковатого звучания и пафосного красноречия.
Это были не стихи. Это была музыка слов!
В тот вечер Валя Пикуль впервые услыхал такие слова, как хорей, ямб, дактиль, анапест, амфибрахий…
Казалось бы, Валю должно было отбить от посещения лит-объединения такое обилие непонятных слов. Какие теперь стихи? Но что-то манило, ворожило душу. И он догадался — манил Рождественский.
Каждую неделю Пикуль с волнением входил в здание, где находилось объединение молодых литераторов.
— Стихи — это музыка. Вы только вслушайтесь:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу.
И звезда с звездою говорит.
Что ни слово, то мелодия. Перед взором — степная дорога, даль, неизвестность. Все это может быть спорным. Но, знаете, даже отдельное слово таит в себе звучание…
— То, о чем и как говорил нам Всеволод Александрович, было какое-то волшебство. Хотелось его слушать, хотелось знать поэтов, читать их. Меня тогда очень привлекала звукоподражательность и напевность:
Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном
Слух наш сладостно томят…
— В те времена я жил под впечатлением поэзии Блока, Маяковского, Георгия Иванова. С удовольствием читал Николая Агнивцева. Помните это:
Длинна, как мост, черна, как вакса,
идет, покачиваясь, такса,
за ней шагает, хмур и строг,
законный муж ее — бульдог!
А однажды я получил настоящий урок вне аудитории. Помню, был осенний вечер. Шел мелкий дождь. Я тогда ходил в широченных клешах матроса, в белых парусиновых баретках, которые усиленно чернил ваксой. И вот мои баретки раскисли: на площади перед Московским вокзалом случайно встретил Всеволода Александровича.
— Проводи меня, Валя, — сказал он мне.
Мы пошли по Невскому. Всеволод Александрович взмахнул тростью, указывая вдаль, где едва виднелся шпиль Адмиралтейской иглы.
— Валя, известно ли вам, что вот от этого места и до самого Адмиралтейства поэт Дмитрий Дмитриевич Минаев на пари в бутылку шампанского соглашался идти, разговаривая о чем угодно только стихами?
Я тогда, кажется, впервые в жизни услышал имя Минаева.
— Стыдно, Валя, не знать короля русской рифмы…
Конечно, стыдно! Но я тогда не знал многого. Через день я уже держал в руках сборник незнакомого мне поэта.
Семьей забыта и заброшена,
За ленту скромную, за брошь она…
Ты грустно восклицаешь: «Та ли я?
В сто сантиметров моя талия».
Действительно, такому стану
Похвал я воздавать не стану…
Я и по сей день не перестаю удивляться виртуозности замечательных версификаций Минаева…
Пикуль продолжал посещать литературное объединение. В очередной раз он услышал от Рождественского: «Когда человек на первых ступенях духовного развития пытался осознать, определить для себя непонятный ему, а порой враждебный мир природных явлений, он, естественно, прибегал к сравнениям. Сопоставлял новое и неведомое с тем, что ему хорошо известно. Мертвую природу он наделял свойственными ему качествами. Море, вздымаясь и опадая, «дышало», как его собственная грудь, звезды «мигали», ветер «выл», солнце «шло» по небу… Так была открыта метафора, могущественное средство воздействия на воображение первичных обитателей земли…»
И это могущественное средство однажды толкнуло Валю Пикуля в прошлое, в дальние боевые походы, в шторм, в звезды, что мигали… Как ни пытался он выразить свое волнующее чувство в стихах, они казались бледными, какими-то слепыми. Тогда он решил написать рассказ…
В то время готовился к выпуску альманах «Молодой Ленинград», и два своих рассказа «На берегу» и «Женьшень» принес в издательство и Валя Пикуль. Через несколько дней молодых авторов пригласили к редактору. В кабинет вошел Андрей Александрович Хршановский. Он сел и стал просматривать представленные рукописи, довольно быстро откладывая их в сторону. Потом вчитался в очередной рассказ. Приглашенные авторы с тревогой наблюдали за ним. «Вот! Этот человек будет писать!» — неожиданно произнес Андрей Александрович. — Кто тут В. Каренин?»
Валя Пикуль чуть подался вперед.
— Вы Каренин?
— Нет, я Пикуль…
В 1950 году в альманахе «Молодой Ленинград» вышли два рассказа Валентина Пикуля.
— В то время я работал начальником отдела в водолазном отряде, — вспоминает Валентин Саввич. — Был у меня несгораемый шкаф, в котором хранились казенные деньги и два пистолета ТТ. Выход моих рассказов отмечали все водолазы, советуя писать еще покрепче.
Мне надо было учиться самому. Было много энтузиазма, энергии, отчаянности, но крайне мало знаний. На свой чердак я уже потихоньку приносил книги. Знаете, сколько скапливалось ценных книг в букинистических магазинах? И стоили они-то — копейки. Читал все подряд, но по-настоящему полюбил только Салтыкова-Щедрина, Герцена, Успенского и Александра Малышкина.
У Малышкина очень большая биография: участник войны, перекопских схваток, Горький назвал его «совестью нашей литературы». Читал романы «Севастополь», «Люди из захолустья». Я понимал, что это для меня недосягаемая мечта.
Нетрудно заметить, что любимыми писателями Валентина Пикуля стали люди с яркими судьбами, личности мужественные, героические, свято преданные правде. Люди, вызывающие преклонение, восхищение, завораживающие богатством и причудливой красотой своего внутреннего мира. И — разностью своей, неповторимостью.
В первом романе В. Пикуля «Океанский патруль» есть один необычный персонаж. Кандидат биологических наук Ирина Павловна Рябинина в поисках шкипера для шхуны неожиданно встречается с 64-летним Антипом Денисовичем Сорокоумовым.
«…Каково же было ее удивление, когда она увидела маленького седобородого старичка в заплатанной кацавейке с хитро бегающими лукавыми глазками. Домашний шерстяной колпак покрывал его маленькую головку, и от этого казалось, что старичок — волшебный гном из детской сказки. Но что сразу поразило Рябинину, так это лицо мастера и капитана: чистое, румяное, как у ребенка, оно не имело ни одной даже самой мельчайшей морщинки.
Сорокоумов пригласил гостью к столу, где шипел самовар, горкой лежали пышные «челноки» с крупяной начинкой, а в миске была «кирилка» — кушанье коренных поморов, состоящее из смеси ягод, рыбы, молока и ворвани.
Ирина, еще не совсем веря, что перед нею сидит человек, построивший шхуну, осторожно спросила — не сможет ли он показать чертежи. Она уже не решалась просить большего, ей хотелось узнать хотя бы схему расположения рангоута и такелажа.
Антип Денисович неожиданно рассмеялся ядовитым смешком:
— Чертежи на снегу были, а ручьи побежали да смыли. Так и строили ладью на глазок.
— А сколько же лет плавает ваша шхуна?
— Да уж теперь, кажись, на тридцать вторую воду пойдет. И еще столько же просидит в воде, дочка. Больно уж лес добрый!
Звонко прихлебывая чай с блюдечка, он улыбался.
Ирина Павловна поняла, что с этим стариком надо держать ухо востро, и решила идти напрямик.
— Антип Денисович, — сказала она, — без вас ничего не ладится. Способны ли вы повести шхуну в море?
Ее поразила та легкость, с которой он дал согласие:
— Море — это горе, а без него, кажись, вдвое. Я поведу шхуну, тем более, карман хоть вывороти, словно в нем Мамай войной ходил.
— Вы подумайте, — осторожно вставила Ирина Павловна.
Сорокоумов обиделся: