— Сказываем слово, так стало — не врем, дочка.
— Но вы даже не спросили, куда идет шхуна.
— А мне хоть на кудыкало. Есть Спас и за Грумантом.
— В Спаса не разучились верить?
— По мне, так в кого хочешь верь. Все равно: спереди — море, позади — горе, справа — мох, слева — ох, одна надежда — бог!..»
А далее Сорокоумов стал балагурить, спрашивая, какой самый страшный зверь на Севере? Какого дерева нет в наших краях? Где баян изобрели? Как медведи в воду влезают?
Давайте-ка вспомним занятного старичка, встреченного некогда Валей на берегу Двины. Познакомился он тогда с архангельским сказочником Степаном Григорьевичем Писаховым (1879–1960), о котором писатель В. Г. Лидин говорил: «Степан Григорьевич Писахов был поистине душой Севера: он знал его палитру, его музыкальную гамму, его говор, лукавство народной речи, мужественный склад помора — все, что составляет самую глубокую природу северного края».
Ценность сказок Писахова была в жанровой самородности героя — жителя деревни Уйма — Сени Малины. Язык Писахова — кладовая великорусской северной речи, сокровищница народных языковых жемчужин.
Там, в Архангельске, услышал В. Пикуль впервые поморскую сказку-быль:
— «…А царь поглядывает, ус покручивает, думку думает. Но не знает, что корабли эти жаждут трюмы заполнить морожеными песнями, — сказал это старичок и хитро поглядывает на мальчишку.
— Песнями?! — удивился Валя Пикуль. — Морожеными?!
— Ими самыми, — неторопливо проговорил сказочник и повел рассказ дальше…
— В прежно время к нам заграничны корабли приезжали за лесом. От нас лес и увозили. Стали и песни увозить. Мы до той поры и в толк не брали, что можно песнями торговать. В нашем обиходе песня постоянно живет, завсегда в ходу. На работе песня — подмога, на гулянье — для пляса, в гостьбе — для общего веселья. Чтобы песнями торговать — мы и в уме не держали. Про это дело надо объяснительно обсказать, чтобы сказанному вера была. Это не выдумка, а так дело было. В стары годы морозы жили градусов на двести, на триста. На моей памяти доходило до пятисот. Старухи сказывали — до семисот бывало, да мы не очень-то верим. Что не при нас было, того, может, и вовсе не было. На морозе всяко слово как вылетит — так и замерзнет! Его не слышно, а видно! У всякого слова свой лад, свой вид, свой цвет, свой свет. Мы по льдинкам видим, что сказано, как сказано. Ежели новость кака али заделье — это, значитца, деловой разговор — домой несем, дома в тепле слушаем, а то прямо на улице в руках отогреем. В морозные дни мы при встречах шапок не снимали, а перекидывались мороженым словом приветливым. С той поры и повелось говорить: словами перекидываться. В морозные дни над Уймой, деревня таковая, морожены слова веселыми стайками перелетали от дома к дому да через улицу. Это наши хозяйки новостями перебрасывались. Бабам без новостей дня не прожить… Ребята ласковыми словами играют: слова блестят, звенят музыкой. За день много ласковых слов переломают. Ну да матери на добрые да нежные слова для ребят устали не знают. А девкам перво дело — песни. На улицу выскочат, от мороза подол на голову накинут, да затянут песню старинну, длинну, с переливами, с выносом! Песня мерзнет колечушками тонюсенькими-тонюсенькими, колечушко в — колечушко, отсвечивает цветом каменья драгоценного, переливается светом радуги. Девки мороженые песни соберут, из них кружева плетут да узорности всяки. Дом по переду весь улепят да увесят. На конек затейно слово с прискоком скажут. По краям частушек навесят… Нарядней нашей деревни нигде не было… Как-то шел заморский купец: он зиму тут проводил по торговым делам, да нашему языку обучался. Увидел украшения — мороженые песни — и давай от удивления ахать да руками взмахивать.
— Ах, ах, ах! Ах, ах! ах! Кака распрекрасная интересность-диковина! Без всякого береженья на само опасно место прилажено!
Изловчился купец, да взял и отломил кусок песни, думал — не видит никто. Да, не видит, как же! Ребята со всех сторон слов всяческих наговорили и ну их в него швырять. Купец спрашивает того, кто с ним шел:
— Что за шутки колки каки, чем они швыряют?
— Так, пустяки.
Иноземец и пустяков набрал охапку да домой…»
Тут старичок передохнул, огляделся кругом:
— Ну, заговорились мы с тобой, а дома-то небось заждались нас…
Тогда долго не мог заснуть Валя Пикуль, представляя, как без шапки, с трубкой в зубах, в куртке шкипера ходил царь по архангельской гавани, лазил, как простой матрос, по вантам кораблей, как беседовал с иноземными купцами и корабельщиками, приглашая их к своему столу и между прочим выведывая секреты заморской торговли, как купцы отламывали куски замороженых песен…
Русская литература и народная словесная традиция входили в личный жизненный опыт Валентина Пикуля открытиями, художественными потрясениями — и направляющей силой.
Далеко еще было до исторических романов, которые захватят Пикуля целиком, но уже подспудно накапливался многогранный материал для первого большого произведения, как обычно бывает в литературе — автобиографического. Необходим был лишь какой-то толчок, какой-то укол…
Глава 4«ОКЕАНСКИЙ ПАТРУЛЬ»
— Однажды у своего приятеля, — рассказывает Валентин Саввич, — я увидел книжку с обложкой, на которой на фоне северного сияния был изображен миноносец типа «7». Обрадовался. Ну, думаю, это про нас, про нашу братву. Упросил дать почитать. Перелистал несколько страниц и впал в «полный штиль». Неужели мы так же скучно воевали и неужели все было так наивно и просто?
Сразу же вспомнился на просторе «Грозный», дружный экипаж, флотское товарищество, Мурманск, где мы, матросы, играли в футбол. В нашей команде был сам командир эсминца, и я ему тогда случайно часы раздавил. А тут, буквально перед тем, как прочитать эту неважнецкую книгу, я встретил своего командира в Ленинграде. Узнал он меня, обрадовался, а под конец разговора и сказал: «Слушай, юнга, у меня жена беременная, а я в море ухожу. Будь другом, сходи к ней, поколи дров». Для меня это было такой радостью — помочь командиру. Я сорвался — с утра и до вечера колол дрова. Мне было так дорого, что командир обратился за помощью ко мне. И вот эта-то встреча и послужила как бы тем необходимым толчком — я засел писать. Но не рассказ, не повесть, а сразу — роман…
В то время Пикуль не раз вспоминал слова старого помора:
«Можно долго и прочно работать. Дай только телу принужденье, глазам управленье, мыслям средоточие, тогда ум взвеселится, будешь делать все пылко и охотно. Чтобы родилась неустанная охота к делу, надо НЕУСТАННО ПРИНУЖДАТЬ СЕБЯ НА ТРУД!»
Рождалась еще одна история о Севере, через которую прошел сам Пикуль. И она начиналась так: «Глубокой осенней ночью эшелон «14-бис» пересек Полярный круг и, осыпая искрами паровоза чахлые ветви придорожных берез, двинулся дальше — на север…»
Первый роман Валентина Пикуля, «Океанский патруль», был посвящен памяти друзей — юнг, павших в боях с врагами, и их капитана первого ранга — Николая Юрьевича Авраамова.
— Два года я переписывал роман. Вижу, что-то уж больно многовато у меня получается — кирпич какой-то! Раз в неделю по-прежнему продолжал ходить в литобъединение. Как-то Андрей Хршановский, главный редактор Ленинградского отделения издательства «Молодая гвардия», спросил у меня:
— Валя, говорят, ты на своем чердаке скребешь что-то… Зайди-ка завтра, поговорим…
На другой день, перевязав бечевкой распухшую рукопись, пришел в редакцию. Андрей Александрович спокойно развязал папки, стал листать одну страницу за другой. Почитал, хмыкнул как-то неопределенно. Взял карандаш, сразу же что-то зачеркнул. Потом нажал кнопку звонка на столе. Вошел секретарь редакции. Хршановский кивнул на меня:
— Вот этого доходягу мы будем издавать. Давайте сразу заключим с ним договор с выплатой ему аванса, а то он, кажется, уже основательно подзабыл, как выглядят денежные знаки достоинством в десять рублей…
— Тогда мне было всего девятнадцать лет, — вспоминает Валентин Саввич. — Редакция журнала «Звезда» вступила со мной в договорные отношения на издание романа «Курс на солнце», который я должен был написать. Я рьяно принялся за работу, не зная, как ее выполнить.
Роман забраковали. Тогда я сел писать второй, и он тоже полетел в корзину. Разозлившись на всех и на все, я сел писать третий. В отзыве ленинградская писательница Елена Катерли устроила мне такой хороший «раздолбай», что я долго не мог опомниться. Вывод Катерли был таков: «Валентин Пикуль не напечатал еще ни одной строчки, а его уже заранее расхвалили, на самом же деле ПИСАТЬ ОН СОВСЕМ НЕ УМЕЕТ…»
Дело прошлое, но это был такой великолепный нокаут в челюсть, после которого судьба-рефери должна обязательно выкинуть на ринг мокрое полотенце!
Утром я сунул в печку третий роман и сел писать четвертый. Где наша не пропадала! Моряки никогда не сдаются. Прошел год, второй…
Вот как вспоминает о том, что было дальше, ленинградский писатель Сергей Воронин:
«…Помню, собрались мы, молодые литераторы, на очередное занятие нашего литературного объединения при Ленинградском отделении издательства «Молодая гвардия» и только было начали обсуждать чью-то рукопись, как открылась дверь и вошел главный редактор издательства Андрей Хршановский со светловолосым пареньком и попросил разрешения дать этому пареньку прочитать отрывок из своей рукописи.
Мы, члены бюро, в недоумении переглянулись. У нас был заведен порядок: прежде чем вынести на разбор произведение того или иного молодого, его рукопись должен был апробировать кто-либо из членов бюро. А тут без всего этого, сразу! Вызывало недоумение еще и то, что автор-то был очень молод, лет двадцати на вид…
Паренек сел за стол, положил на него довольно объемистую рукопись. Мы тяжело вздохнули — не верили тем, кто начинал в литературе вот с таких «кирпичей». На рассказе, на малой форме надо учиться писательскому мастерству, так думали мы…
Но уже с первых прочтенных страниц стало ясно — зря мы опасались…